– Тебе нужно поберечь себя, – сказала доктор Полсон.

– И да, я, возможно, возьму пару выходных.

Стоп, что? Я это и правда сказала?

– Да, конечно, – отозвалась она. – Делай все, что посчитаешь нужным.

– Спасибо, доктор Пи, – поблагодарила я.

Вероятно, у меня было странное выражение лица. Следить за собой казалось сейчас непосильной задачей.

– Маржан? – позвала доктор. – Ты в порядке?

– Да, – ответила я. – В полном.

Мой голос явно говорил об обратном.

– Если захочешь поговорить, – сказала она, – я всегда готова выслушать.

Казалось, поговорить хотела сама доктор, но мне уж точно расхотелось это делать. Не хватало еще слушать о том, как кто-то другой справлялся со смертью моего отца.

– Спасибо, – произнесла я. – Все нормально.

Я вышла из комнаты и закрыла за собой дверь, прежде чем доктор Полсон успела сказать еще хоть слово. Еще раз остановившись перед фотографией отца, я попыталась встать так, чтобы он смотрел мне в глаза, и наклоняла голову в разные стороны, но папа по-прежнему глядел мимо меня.

– Если я умру, – сказала я фотографии, – это будет твоя вина.

Доктору Полсон я сказала правду и в самом деле отправилась из клиники домой.

Жила я в полувековом отделанном штукатуркой доме в одном из районов Северного Беркли. На улицу выходила простая серая стена с двумя окнами, цементным крыльцом и дверью. Рядом стоял фонарный столб, а из квадрата земли посреди тротуара рос клен. На подъездной дорожке был припаркован отцовский «Цивик», его лобовое стекло засыпали листья. Автомобиль не заводили с тех пор, как умер папа.

Я поднимала велосипед на крыльцо, когда кто-то сзади позвал меня по имени.

– Маржан, как ты, милая? – голос был полон тепла и заботы.

Это была моя соседка, суетливая женщина по имени Франческа Уикс, ставшая недавно моим опекуном. Она жила в соседнем доме, маленьком и старом, доставшемся ей в наследство от дедушки. Вместе с ней там обитала целая свора приемных собак, которых мой папа лечил, не прося за это денег. В саду Франчески круглый год росли фрукты и овощи, а книжные полки ломились от любовных романов. Она была на три дюйма ниже меня, но ее голос, закаленный годами мирных протестов, с лихвой компенсировал разницу. Франческа носила связанные из толстой пряжи яркие пончо с африканскими мотивами и большие круглые очки, из-за которых казалось, что ее глаза вот-вот выскочат из орбит от восхищения. В свободное от мобильного банкинга и рисования протестных транспарантов время она работала в анархистском книжном магазине. Я никогда там не бывала, но часто задавалась вопросом, есть ли у них раздел с романтической литературой.

Франческа вызвалась быть моим опекуном по двум причинам: во-первых, она чувствовала себя обязанной моему отцу за все те годы, что он бесплатно лечил ее собак, а во-вторых, она всегда была готова помочь кому-нибудь. В тот день, когда суд разрешил ей взять меня под опеку, Франческа принесла мне пирожки эмпанадас, мексиканскую кока-колу и изложила свои правила.

– Горе – странная штука, – сказала она тогда. – Делай все что хочешь, можешь не отчитываться мне и не спрашивать разрешения. Но, – тут Франческа сделала паузу, смахнула крошку со щеки и вмиг посерьезнела, – никаких наркотиков.

Большую часть времени Франческа была слишком поглощена своими собаками, растениями и анархией, чтобы выполнять обязанности опекуна. Она подписывала все необходимые документы и иногда оставляла у меня на пороге еду, в остальном же старалась не лезть в мою жизнь – только убеждалась каждый раз, когда мы встречались, что у меня все в порядке и что я не принимаю наркотики.

– Все хорошо, – откликнулась я.

– Ты сегодня рано, – заметила она, надевая очки поверх своей короткой стрижки в стиле афро.

– Я устала.

Да, только и всего. Я просто устала и уж точно не планирую совершить откровенную глупость.

– Тебе нужно что-нибудь?

Я пожала плечами и помотала головой. Мне много чего было нужно, но Франческа Уикс – явно не тот человек, который смог бы дать мне хотя бы что-то из этого. Помахав рукой и натянуто улыбнувшись, я оставила ее у подножия лестницы и втащила велосипед внутрь.

Изнутри мой дом выглядел так же уныло, как и снаружи. Маленькая кухня со старой электрической плитой и шумным холодильником, само существование которого было, вероятно, нарушением Парижских соглашений; гостиная, в которой почти не бывало гостей; темный верхний этаж с двумя спальнями, ванной и еще одной комнатой, забитой коробками с вещами, которыми мы никогда не пользовались.

Я просто девочка, которая вернулась домой раньше обычного. Тот факт, что я вытащила из рюкзака все содержимое, а затем стала складывать в него одежду, туалетные принадлежности и до этого момента ни разу не использовавшийся паспорт, не значил ничего.

В этом не было абсолютно ничего интересного.

Папу нашли в его спальне. Кто-то позвонил в 911, а потом повесил трубку. Входная дверь была открыта. В тот же день весь дом оцепили, тут и там сновали детективы, собирая и каталогизируя улики. Потом они все упаковали, вручили мне расписку за изъятые вещественные доказательства, закрыли дверь папиной спальни и исчезли. С тех пор я ее не открывала.

Я остановилась возле нее, и в тот момент мне показалось, что дверь эта олицетворяла все, чем был мой отец. Закрытая и безмолвная, она была полна мрачных и, вероятно, неприятных секретов, которых мне до сих пор удавалось избегать.

С одной стороны, мне хотелось, чтобы она оставалась закрытой до скончания времен, а с другой – я мечтала вышибить ее ногой.

У меня звенело в ушах, а сердце бешено колотилось, ноги чесались от желания пошевелиться. Мне казалось, что все мое тело вибрирует от электрических разрядов, от вопросов, от голода. В одной руке у меня был рюкзак, в другой – билет на самолет. Что я творила?

Следующие несколько часов, начиная с поездки в аэропорт, казалось, не имели ничего общего с реальностью.

Сначала я тихо и ошеломленно сидела в последнем ряду автобуса, не веря, что вообще зашла так далеко, а потом авиакомпания приняла тот листок бумаги, который я им вручила, словно это и в самом деле был билет, да еще и в первый класс. Я чувствовала, что все глубже и глубже погружаюсь в какой-то неспешный лихорадочный сон, но затем и вправду очутилась в самолете, двери закрылись, и мир, который, как мне казалось, я знала, исчез за стеклом иллюминатора.

Я понятия не имела, куда направляюсь и чего от меня будут ожидать по прибытии. Я совсем не знала, как готовиться, да и поможет ли мне вообще подготовка. Вспоминая разговор с незнакомкой, я думала, что стоило задать ей больше вопросов или, может, повторять одни и те же до тех пор, пока не добилась бы ответа. Грифон? Она и правда так сказала? Может, я неправильно расслышала? И вообще, почему именно я? Какая от меня польза кому бы то ни было, а уж тем более грифону?

Впрочем, несравнимо больше вопросов мне хотелось задать отцу. Они звенели у меня в ушах, в голове и в сердце – каждый день, каждый миг. Вопросы злили меня, и злость эта забирала все силы. Если бы я хотя бы не попробовала бы найти ответы, этот гул, а вместе с ним и злость, вероятно, не оставили бы меня до конца моих дней.

Где-то над Гудзоновым заливом усталость взяла верх над гневом и ощущением нереальности происходящего, и я заснула. Мне приснилась история, которую мой отец рассказал мне, когда я был совсем маленькой.

Глава 3. Перо ширдала

То ли было это, то ли не было…

В бескрайних степях древней Скифии, в то время года, когда увядает трава, а на равнинах воет ветер, юный кочевник обнаружил странное, не вызывающее ничего, кроме сострадания, животное, свернувшееся калачиком под выступом скал.

Существо было небольшим и не походило ни на что виденное юношей раньше. У него было кошачье тело с темной шерстью, а клюв, когти и крылья – как у хищной птицы. Существо было слабо и дрожало от холода, сквозь шерсть просвечивали ребра. Не найди его юноша, оно бы наверняка погибло. Молодой человек взял существо на руки, завернул в одеяло и отнес его в становище, поближе к огню костров.

Он происходил из бедного кочевого племени, которое держало небольшое стадо овец. Из их шерсти они ткали ковры, которые потом везли на юг, чтобы продать большим торговым караванам. Племя жило, предоставленное власти волков и погоды, а те милосердием не отличались никогда. Жизнь кочевников была тяжела, они никогда не знали изобилия. Племя не могло позволить себе еще один голодный рот, поэтому, когда юноша принес существо к теплу очага, старейшины сказали, что ему придется позволить зверю умереть.

Однако юноша не захотел слушать. Он отдал существу свою еду и постелил ему в шатре своей семьи.

В ту ночь животное, наконец-то сытое, спало на теплом шерстяном ковре. На следующий день старейшины вновь приказали юноше избавиться от существа, и вновь он отдал ему свою долю еды и постелил ему на ковре своего шатра.

На третий день зверь достаточно окреп, чтобы расправить крылья и взлететь. Юноша, ослабевший от голода, не смог помешать ему подняться в небо, и тот исчез, оставив после себя лишь перышко.

Каждый день юноша устремлял взор в небо, надеясь увидеть существо, и каждый день его ждало разочарование. Осень сменилась зимой, земля замерзла, и вскоре племени пришло время отправляться на юг, в более теплые земли. Юноша горевал о том, что никогда больше не увидит маленького зверя.

Та зима оказалась суровой. Торговые караваны ходили редко, и выручки за ковры не хватало. Реки и ручьи почти пересохли, овцам и людям почти нечего было есть.

Но однажды юноша увидел, как в небе парит знакомый силуэт, и последовал за ним. Существо привело его к журчащему ручью, окруженному зеленью оазиса, и до конца сезона у юноши и его племени было вдоволь воды, а у их овец – травы и кустарников; и, хотя торговля шла медленно, они ни в чем не нуждались.

Когда время года сменилось в очередной раз, племя направилось на север, в высокогорные степи. Их стадо жирело на сочных травах, выросших в тот год.

Однажды ночью на стадо напали волки и загрызли десять овец. Следующую ночь мужчины и юноши племени стояли на страже, вглядываясь в бескрайнюю темноту в поисках хищников, но волки не приходили. Вместо этого откуда-то из глубины ночи донесся страшный звук, а утром племя обнаружило пятерых волков, разорванных на куски. С тех пор ни один хищник не рискнул приблизиться к стаду.

Уже в конце того сезона запасы продовольствия иссякли. Лишившись стольких овец из-за нападения волков, племя не могло позволить себе зарезать еще одну. В надежде поймать кроликов и пернатую дичь они расставили силки, но в них никто не попадался. Отчаявшись, племя отправило в степи охотников, но все они вернулись с пустыми руками.

Путешествие на юг внушало людям страх, ведь без еды некоторые из них наверняка погибли бы от голода по дороге туда. Но и остаться там, где прежде, они тоже не могли – зима была бы к ним столь же безжалостна. Не имелось другого выбора, кроме как попробовать добраться до южных земель.

Накануне отбытия в небе над становищем раздался шум огромных крыльев.

Не могло быть никаких сомнений в том, что спустившееся с небес существо являлось грифоном, или ширдалом, как называли этих зверей древние персы. В каждой лапе он держал по свежеубитой антилопе. Грифон приземлился посреди становища и положил свои дары к ногам спасшего его юноши.

Кочевники пережили ту зиму и многие зимы после нее. Юноша впоследствии стал вождем племени, и, хотя жизнь под его началом нельзя было назвать легкой, она оказалась, пожалуй, чуть менее тяжелой, чем раньше. Много времени спустя, передавая власть следующему вождю, он подарил ей и перо ширдала.