– Ну да. Повесилась Карина в ванной. У нас потолки были высокие, под три метра, так она на стремянку залезла, привязала бельевую веревку к водопроводной трубе под потолком, просунула голову в петлю и оттолкнула стремянку. Так что ее ноги как раз на уровне Аниного лица болтались. Аня как ее увидела – так в обморок и упала. Хорошо, мама скоро пришла, нашла ее и водой отлила. Но Аня после этого долго заговаривалась и спать не могла – все время вскакивала с криком. Все ей снились синие ноги Карины… Да еще и полиция все время приставала, потому что участковый, гад такой, сообщил, что у Карины с соседями трения были, мама-то жаловаться приходила. Искали, конечно, любовника Карины, а его, кроме мамы с Аней, никто и не видел, здорово он шифровался, когда к Карине ходил. Хорошо, что, когда Аня в тот день из института шла, ее старухи у подъезда видели, и врачи, однозначно, сказали, что сама Карина повесилась, так что дело закрыли. Но Ане все равно плохо было очень. Потом уже, через несколько месяцев, а то и через год она немного успокоилась и больше уже тот случай не вспоминала. Как будто дверь закрыла в темную комнату. А вот в тот день, на юбилее, видно, что-то ей напомнило про Карину Фиолетову, и сердце не выдержало…

Я ничего не сказала Татьяне Павловне про картину – ведь я и сама не понимала, какая связь между этой странной картиной и той давней историей…

Во всяком случае, на картине не было повешенной женщины. На ней вообще не было людей.

Впрочем, когда я смотрела на нее первый раз, избушки на ней тоже не было, а потом она появилась…

Или я первый раз невнимательно смотрела? Все-таки очень странная картина…

– Ну, мне получше, – проговорила Татьяна Павловна. – Поехали, нужно дело довести до конца!

Я довезла ее до больницы и даже проводила до самого морга, там она встретила сына Анны Павловны, он сказал, что на машине и дальше они обойдутся без меня. И на том спасибо.

Хендрик не мог заснуть, несмотря на всю усталость.

Его преследовал позор минувшего дня, преследовал голос Клааса ван Гулика. Как тот потешался над ним, как повторял, что ему никогда не получить звание мастера, никогда не стать полноправным членом цеха живописцев. Так и проживет он всю жизнь в подмастерьях…

А все потому, что пять лет назад Хильда, рыжеволосая дочка Матса Револда, предпочла его, Хендрика…

Хильда умерла от английского пота, но Клаас затаил обиду и теперь мстит сопернику как может.

И правда, Хендрик уже третий раз пытается получить звание мастера, но каждый раз Клаас ставит палки ему в колеса…

Хендрик встал, не дождавшись рассвета, и стал растирать и смешивать краски.

Едва рассвело, в дверь мастерской постучали.

Хендрик открыл.

На пороге стоял незнакомец в черном, с лицом, обезображенным кривым сабельным шрамом.

– Что вам угодно, мингер? – спросил его Хендрик.

– Мне угодно заказать вам картину.

В речи незнакомца чувствовался какой-то странный акцент.

– В таком случае, мингер, вам следует обратиться к хозяину. Я всего лишь подмастерье.

– Я знаю, – ответил незнакомец. – Но я знаю также, что вы превосходный живописец и запросто сможете исполнить мой заказ.

– Но я не могу…

– Можете! Вы сделаете это втайне от своего хозяина, а я заплачу вам хорошие деньги! – Он достал кожаный кошель и потряс им перед лицом Хендрика.

– Я не знаю…

– Знаете! Я еще не сказал вам, какую картину хочу заказать.

– Какая разница?

– Очень большая! – незнакомец приблизился к Хендрику и доверительно понизил голос: – Я хочу заказать картину столь страшную, чтобы при виде ее у человека кровь застыла в жилах и сердце его остановилось.

Хендрик испуганно попятился и перекрестился:

– Что такое вы говорите, мингер! Разве такое возможно? Самые страшные картины создал Иероним Антонис ван Акен, прозванный Босхом, но и от его картин ни одно сердце не остановилось!

Незнакомец хрипло рассмеялся.

– Не остановилось, – проговорил он, отсмеявшись, – потому что в этих картинах не было подлинного ужаса. Это были детские страшилки. Чтобы сердце остановилось, картина должна проникнуть в человеческую душу, должна разбудить самые тайные страхи человека. Должна напомнить ему о его самых страшных минутах.

– Но как это возможно? Как я могу заглянуть в человеческую душу? Это под силу только Господу Богу!

– Или его исконному врагу, – тихо и серьезно проговорил незнакомец.

– Вы говорите о… – и Хендрик испуганно перекрестился.

– Я говорю о том, кто знает все ваши тайные помыслы. Например, о том, что вы всем сердцем желаете смерти Клааса ван Гулика.

– Мало ли чего я желаю… – начал Хендрик и вдруг в страхе поднял глаза на своего собеседника: – Откуда вы знаете?

– Не важно откуда. Я знаю это – и все. И еще я знаю, что рыжеволосая Хильда умерла не от английского пота.

– Что?!

– Она умерла от яда, который подсыпал ей в вино тот же Клаас.

– Негодяй…

– Вот именно, негодяй. И если вы исполните мой заказ, я сделаю так, чтобы он получил воздаяние за свои дела.

Хендрик снова перекрестился и в ужасе уставился на гостя:

– Кто вы, мингер?

– Я тот, кто служит справедливости.

– Справедливости? Что вы такое говорите?

– Я говорю правду! Вы знаете, что человеческий род понимает под справедливостью?

Хендрик растерянно молчал. Его таинственный гость сверкнул глазами и продолжил:

– Всякий человек считает справедливым, когда ему достаются самые лучшие земли, самые выгодные работы, самые красивые женщины. Когда ему достаются слава, почести и награды. Но когда все это достается его родному брату… О, тогда его переполняет гнев и возмущение! Это же несправедливо, восклицает он! И для того, чтобы восстановить справедливость, он готов совершить любой грех, любое злодейство! Ибо человек считает дозволенным все, что делается во имя справедливости! И если вы хотите самого добропорядочного христианина подтолкнуть к преступлению – воззовите к его чувству справедливости! Сколько злодейств совершалось во имя справедливости! Сколько кровавых войн было развязано во имя ее! Целые народы были истреблены, потому что кому-то их существование показалось несправедливым!

– Но при чем тут Хильда?

– Когда рыжеволосая Хильда вышла за вас, Клаас ван Гулик посчитал это крайней несправедливостью. Ведь он мог предложить ей куда больше, чем вы… но она не прислушалась к нему, и тогда он отравил ее настоем белены…

– Негодяй! Я убью его… – Хендрик бросился к двери… но незнакомец в черном схватил его за локоть:

– Не спешите так, друг мой. Я понимаю, вами движет справедливый гнев, но подумайте, не лучше ли действовать обдуманно? Если сейчас вы ворветесь в его дом и убьете Клааса – он, может, еще и выживет, а вы непременно отправитесь на виселицу.

– Пусть так…

– Не разумнее ли сделать то, что я вам посоветую? Напишите картину, которая поразит его в самое сердце – и никто вас ни в чем не обвинит. Более того, следующая ваша попытка получить титул мастера будет успешной.

– Но как это сделать?

– А вот этому я вас научу. Мало того – я дам вам такие краски, которые помогут вашей мести! Правда, вам придется кое-что сделать самому…

Едучи обратно в офис, я попала во все пробки, какие только бывают. Но сегодня я была этому только рада, потому что у меня появилось время подумать.

А подумать было о чем: о картине. С ней что-то было не так. Точнее, все не так. Вот уже два человека пострадали, причем один случай был со смертельным исходом. И пострадали только от того, что взглянули на картину. Теперь, когда я в подробностях узнала историю Анны Павловны, я поняла, что она увидела на картине – это были ноги несчастной повешенной соседки. И такой на нее напал ужас, вернулось то воспоминание, вот сердце и не выдержало.

С Петровной тот же случай. Вернулась давняя детская травма, но сердце выдержало. Недаром мать все ругалась, когда Петровну пару лет назад планово обследовали в участковой поликлинике, так врач там прямо сказал, что деменция, конечно, присутствует, но сердце у вашей бабули такое здоровое, что хоть сегодня в космос отправляй.

Мать тогда прямо расстроилась, узнав, что долго еще придется Петровну терпеть.

Это она так считает, а по мне так Петровна в сто раз лучше, чем Поганец. Тем более что после случившегося с картиной Петровне явно стало лучше. Нет худа без добра, как она сама говорит.

Кстати, насчет детских травм. У меня-то их было в детстве предостаточно, но вот почему-то на картине ничего такого ужасного я не вижу. И не падаю в обморок. Может, это оттого, что за все детство я так закалилась, что меня уже ничего не возьмет? Как говорит все та же Петровна: «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!»

Да уж, одна школа чего стоит. Ту начальную в далеком городе я плохо помню, нечего там было помнить. Но вот когда я пошла в школу здесь, в Питере…

Представьте себе: в пятом классе, когда мальчишки еще вообще не выросли, а девчонки тоже не очень, в классе появляется такая каланча пожарная, все лицо в заживающих шрамах, а глаза хоть уже и не кажутся выкаченными и нос дышит, зато речь все еще не совсем внятная. Вот такой я предстала перед одноклассниками в нашем пятом «Б».

Школа дворовая, вся окрестная шпана там собрана, дети поприличнее держатся особняком, учителя соответствующие, никто особо не собирался помочь мне адаптироваться. Девчонки перешептывались и фыркали за моей спиной, мальчишки пробовали дразнить, но я быстро их от этого отучила, раздав пару тычков. Я знала, что если сразу себя не поставить как надо, то потом вообще заклюют.

Одна дура-мамаша, встречая свою дочку у школы, прямо спросила, что у меня с лицом и не заразная ли я. Я ответила, что сейчас уже нет, но на ранней стадии болезнь моя очень опасна. Какая болезнь, спросила она, и я выдала длинное латинское название, тут же его придумав. Латынь часто звучала в больнице, где я провела много времени, я запомнила на слух. И добавила, что если заметит она у своей дочки на лице красные прыщи или гнойники, то нужно обратиться к врачу, причем как можно быстрее, а то может быть поздно.

Эта идиотка поверила и на родительском собрании устроила скандал. Вызвали школьного врача, которая объяснила, что название болезни – это просто набор латинских букв и, что вместо того, чтобы приставать к ребенку, стоило обратиться к ней.

Кстати, дочка этой мамаши оказалась такой же дурой, мы учились с ней до последнего класса, и все только диву давались, до чего она глупа. Очевидно, это наследственное.

В общем, потихоньку все улеглось, меня, естественно, посадили на последнюю парту, и я там сидела одна, потому что никто не хотел сидеть рядом.

А потом появился Вика, которого перевели к нам из параллельного класса. Маленький, коротко стриженный мальчик в очках. И уши оттопырены. Одет аккуратно, руки чистые, ранец красивый. То есть был когда-то; теперь же он был весь расписан неприличными словами, и лямка оторвана.

Наглядевшись в больнице на разных-всяких, я сразу поняла, что с Викой что-то не то. Как-то странно он держал голову набок, иногда на него нападал кашель, напоминающий хрюканье. А когда слушал учителя, он смешно жевал губами.

Дети не любят странностей, мне ли не знать.

Он был тихий, молчаливый, да еще и имя смешное – Вика. На самом деле звали его Викентий, в честь дедушки, как я потом узнала, но одноклассники посчитали это имя девчоночьим.

Словом, Вику дразнили и мучили, и поэтому его перевели к нам в класс из параллельного. Там его как-то побили, и завуч решила, что у нас ему будет лучше.

Тот класс уж очень был заполнен какими-то совершенными отморозками, у нас же классная – здоровая громкоголосая тетка – сразу предупредила, что если кто тронет нового мальчишку, то будет иметь дело лично с ней. Ее вообще-то побаивались, и Вику оставили в покое, сунув ко мне на последнюю парту.

Мы с ним особо не разговаривали, Вика был молчалив, а я уже тогда следовала неписаному правилу: если к тебе не обращаются, не лезь с разговорами.