* * *

С колокольни молча наблюдал за нами Он, или так, по крайней мере, мы думали. Мы увидели чёрный силуэт в обрамлении палящего неба. Купол преломлял свет и казался окружённым призрачной радугой, но мы не могли убедиться в том, что это Он. Вуали позволяли угадывать фигуры и цвета. Сестра-Настоятельница приказала нам встать на колени. Холод земли пробрался сквозь туники и поднялся по ногам. Мы склонили головы, молча и терпеливо. И сначала услышали радостный шум зелёного прозрачного моря. Звук издавали листья деревьев, шевелящиеся на ветру. И потом Он изрёк: «Вы – волчицы, плодящие яд, сборище, оплодотворенное погибелью и злодеянием, мешок смердящей гнили, рассадник гнусностей. Нечестивицы. Убийцы». Его голос эхом отдавался в наших телах, как будто он шёл не с высоты, а охватывал весь сад. Словно был повсюду. «Одна из Младших Святых убита, а Священный Кристалл у неё украден». Среди нас воцарилась плотная, нереальная тишина, и, будто наше изумление могло остановить естественное движение мира, листья на деревьях перестали шевелиться. Драматичный, но расчётливый вопль Лурдес вывел нас из транса. Последовали стоны, рыдания, возгласы. И обмороки. Некоторые били себя в грудь, другие скребли землю, умоляя о прощении. Дёргали себя за волосы, царапали лицо, оставляя глубокие следы. А я улыбнулась под вуалью.

Порыв ледяного ветра заставил нас дрожать. Потянуло холодком (остатки тумана), хотя стояла жара. Сестра-Настоятельница вскочила и уставилась на нас, внимательно наблюдая за зрелищем притворной боли. Когда она взглянула на меня, я изобразила обморок. Она почти неслышно произнесла «хватит», но это слово, как дротик, ранило нас, одну за другой. Мы застыли в неподвижности, а затем, придя в себя, встали с колен, поправили туники и приготовились её выслушать. Она сдёрнула вуаль, и некоторые из нас в изумлении прикрыли рот руками, ведь снимать вуаль запрещено, за это нас карают, заставляя ходить по битому стеклу. Сестра-Настоятельница приблизилась к Каталине и велела ей поднять вуаль. Мы догадались, что должны поступить так же. Сестра-Настоятельница дождалась, пока все мы откроем лица, затем позвонила в колокольчик, который всегда носила в кармане брюк. Мы переглянулись, не понимая, в чём дело: колокольчик был новым.

Служанка принесла Сестре-Настоятельнице хлыст – гибкую хворостину, удары которой особенно болезненны. Служанка скрывала улыбку, предвкушая, что кто-то сейчас завопит. Сестра-Настоятельница всегда выбирает хлысты покрепче и понадёжнее. Она сама углубляется на их поиски в лес в место, которое начинается за садом, слева от Обители Священного Братства, напротив Монастыря Очищения, Башни Безмолвия и Сверчковой Фермы. Сестра-Настоятельница часами выбирает хворостины для нашей порки, проверяет их на прочность, стегая стволы деревьев, на коре которых остаются трещины и раны, сочащиеся прозрачной «кровью» – красной, зелёной, янтарной. Для особых наказаний она использует один из кожаных кнутов, какими монахи бичевали себя. Это старинный кнут с девятью «хвостами».

Служанки привели Мариэль со связанными руками, босую. Я услышала шёпот и приглушенные стоны, но Сестра-Настоятельница едва качнула головой, и мы затихли. На Мариэль была белая ночная рубашка, запятнанная кровью. Видимо, в качестве наказания ей воткнули в соски ещё несколько иголок, ведь она отвечала за заботу о Младших Святых во время церемоний, поэтому теперь ей придется искупить свою вину собственной кровью. Белая ночная рубашка (постепенно красневшая всё заметнее) обнажала её формы, и хотя ей заткнули рот, отчётливо слышался крик. Она что-то кричала на одном из языков, запрещённых в Обители Священного Братства. Я различала только отдельные слова и фразы, которые осмеливаюсь здесь записать так, как слышала: «Спаси меня, Мария, исполненная благодати, ты самая добрая из женщин». Ноги Мариэль были в грязи. Ей натянули на голову белый капор и сбрили непокрытые короткие волосы, чтобы усилить унижение. Мариэль дрожала. Любопытно, чем пахнет страх? Я подумала, что это невозможно ощутить, так как он коченеет где-то внутри.

Под ночной рубашкой на ней ничего не было.

Сестра-Настоятельница подошла к ней и ударила по губам, поскольку запретная молитва на запрещённом языке слышалась всё отчетливее. Мариэль на секунду умолкла, но очень тихо продолжила умолять неправедную мать, фальшивого сына, ложного Бога. Это взбесило Сестру-Настоятельницу, которая в ярости повернула её, сорвала ночную рубашку и бросила на землю. А мы все прикрыли рты ладонями, делая вид, что в ужасе от хорошо знакомого нам зрелища. Мариэль дрожала. Мы увидели воткнутые иголки и красные, почти чёрные струйки на теле. Некоторые из нас тайком прикрыли грудь руками, чтобы защититься (как будто могли это сделать).

Сестра-Настоятельница любит неопределённость, поэтому мы обычно не знаем, когда первый удар обрушится на твою шкуру, когда придётся искупить вину своей кровью. Она хочет приучить нас жить на грани смерти, в агонии.

И вот первый удар: звук кнута был лёгким, почти неслышным, но оставил на спине Мариэль живой след, с которого упали первые капли крови.

Третий: разверзнутые, раскалённые докрасна раны.

Шестой: крики Мариэль оглушали нас, но на их фоне мы смогли различить едва уловимое изменение в дыхании Сестры-Настоятельницы, его учащённый ритм, переходящий во что-то иное. В стон.

Восьмой.

Десятый. Искупление.

Десять ударов рвали кожу, вызывали лихорадку, инфекции и, возможно, смерть. Мы прикрыли глаза руками, не желая видеть падение Мариэль; она не устояла на ногах и рухнула на колени на пол. Мы решили, что это конец. Должно быть, Мариэль тоже догадывалась об этом. Она, вероятно, почувствовала некоторое облегчение, однако Сестра-Настоятельница приказала поднять её. Служанки привязали Мариэль к шесту, вокруг которого были сложены хворост и дрова, а потом подожгли их. И она сгорела.

Мариэль выглядела очень красивой. Была похожа на жар-птицу.

* * *

Мариэль никого не убивала, но её сожгли. Это мантра, которую шепчут безымянные служанки. Они мерзко перешёптываются, ибо несут на своих телах следы, признаки былого осквернения, и, хотя теперь не могут нас заразить, обязаны трудиться на очистке нашей и той скверны, что течёт у них в венах. Они ненавидят нас за это, ведь им приходится нас обслуживать. Они носят следы гнойников, язв, инфекций. Сыпь – это грязь зла, грязь краха, грязь неудач. Скверна, которую они впитали из больной земли, оставила на них вечное позорное клеймо, чтобы мы не забывали: порча не дремлет, а умиротворить её могут только Просветлённые. Грязь, гнездящаяся на коже служанок, в их клетках, – это ярость моря, злость воздуха, жестокость гор, негодование деревьев, печаль мира.

Они носят старые, рваные туники. Выцветшие, неопределённого цвета. Спят в помещении, которое когда-то было библиотекой монахов. Но книг там больше нет. У них нет кроватей, только одеяла, разбросанные по полу. Однажды я заглянула туда из любопытства – и отпрянула, почувствовав отвращение. Почувствовала запах бешенства, как будто воздух ощетинился, но убежала я не поэтому. А потому, что, когда увидела полки без книг, у меня перехватило дыхание и меня пронзила острая боль в груди, однако я не могу объяснить причину этого.

Наказывают их недостаточно.

* * *

Лурдес объединилась со своими фаворитками (прислужницами, которые следуют за ней по пятам), чтобы они помогли ей организовать похороны Младшей Святой. Несмотря на изнурительную жару, я терпеливо, усердно весь день выслеживала тараканов на кухне, делая вид, что подметаю. (Я вызвалась принести эту жертву, выполняя обязанность служанок.) А сама раздавлю тараканов и разложу их на простынях, чтобы спать на вязкой белой крови.

С тех пор как Сестра-Настоятельница засекла меня с Полной Аурой, она требует от меня всё больше жертв и подношений, и я делаю то, что мне не подобает, что должны делать только служанки. Никто не может сказать «нет» Сестре-Настоятельнице, ведь каждой хочется остаться в живых. Кроме той, кто…

* * *

Иногда мне приходится прерывать писанину: когда я слышу шум, или заканчиваются чернила, или меня одолевает сон, или я чувствую приближение Сестры-Настоятельницы. Но я постоянно ищу возможности продолжить мой тайный текст, который выкристаллизовывается на этих мятых листках бумаги песочного цвета, со следами, оставленными временем. Я прятала листки под половицами в Монастыре Очищения (далеко, в трёх тысячах шагов от Обители Священного Братства, но в пределах его стен). Я ласково поглаживаю их, вдыхаю их запах, ведь они мои, они – часть этой ночной книги, которую я не могу прекратить писать.

В этих словах мой пульс.

И моё дыхание.

* * *

Повеяло чем-то болезненным, горячей терпкостью ядов и насекомых. Это было проклятие, исходящее из опустошённых земель. Мы почувствовали трепет чего-то назревающего, разрушительного. Не тумана, а чего-то другого. Возможно, мора, зародившегося в чёрных, выжженных, опустошённых районах. Мы заметили это в трапезной, когда делили хлеб из сверчковой муки. Что-то витало в воздухе, безмолвное и звериное. Мы ощутили озноб.

Ни избранные, ни даже Просветлённые не предупредили нас об этой мерзости – безграничном ветре, который подкрался неслышно, незаметно. «Это испытание», – воскликнула Сестра-Настоятельница, вставая со своего кресла на возвышении, откуда она следила за тем, как мы едим. Она спустилась по ступенькам, волоча за собой хлыст, который всегда находится рядом с креслом, и приказала заделать щели в дверях. Она зажала ноздри носовым платком. А мы все – салфетками. Некоторые пытались сдержать рыдания и кашель, глаза у них слезились. Сестра-Настоятельница крикнула: «Мы должны пройти это испытание, Просветлённые проверяют нашу веру». И при этом хлестала пол. Она внезапно умолкла, ибо дверь трапезной распахнулась и возникла тень. Мы не могли разглядеть, кто там снаружи, хотя и узнали голос.

Почти шёпотом Он заговорил с нами из темноты голосом, напоминающим бурление подземной реки: «Разве вам стóит надеяться, что Просветлённые заступятся за вас, за это сборище равнодушных, недостойных? Зачем им спасать каких-то наивных, неуверенных, ленивых сук, ползающих по земле грязных, слюнявых, неверующих богохульниц? Без веры нет заступничества». На слове «суки» он сделал паузу, будто смакуя его, пробуя на вкус.

Когда Он удалился, служанки принялись за работу медленно, неуклюже. Ветер одурманил их. Некоторые упирались лбом в стены, чтобы унять тошноту, другие упали в обморок, и никто не помогал им подняться.

Я внимательно посмотрела на Лурдес с её сияющей, нежной кожей, похожей на чешую бабочки, на Лурдес с её лёгкими и совершенными, но острыми руками. Её руки походили на лапки насекомого, причиняющего боль. Та самая Лурдес, что появилась у нас без следов скверны, с уцелевшей шевелюрой и без пятен на лице. С полным набором зубов. Вероятно, она гнила изнутри, иначе была бы Просветлённой или одной из избранных: Младшей Святой, Полной Аурой, Ясновидицей. Однако она всего лишь одна из нас, одна из нечестивиц, из тех, кто надеется на лучшее. Лурдес пыталась скрыть свою бледность, как у раненой птицы, медленно отпивая из чашки, словно это могло утаить её отчаяние. Похороны могли пройти неудачно, и она это знала. Мы все это знали. Несмотря на нездоровый воздух, рвоту и головную боль, мы испытывали огромную радость от возможности увидеть её провал.

Когда я добралась до своей кельи, меня вырвало кровью, но я улыбнулась.