– Вот оно что, – мужчина понимающе кивнул, а затем добавил, обращаясь уже к своей юной собеседнице: – Если тебя будет что-то беспокоить, обращайся в любое время. Обещаю, свожу тебя в ресторан, накормлю, чем захочешь.

Я невесело улыбнулась и пошла в гримерку. Пока мне наносили макияж, я разглядывала свое лицо. Не уродливое, но и нельзя сказать, что особенно красивое. Обычная, ничем не примечательная внешность. Выделялись разве что изящные тонкие ключицы, выглядывающие из-под рубашки.

Я уже не раз встречалась с тем мужчиной из комнаты отдыха, но он никогда не обращал на меня внимания. На телевидении работает много таких. Неужели все они и правда думают, будто никто не замечает, что они общаются только с девушками, которые выглядят как минимум на восемь из десяти? А может, им просто все равно. Этим мужчинам, которые никогда не знали вкуса поражения.

Даже когда мы уже сидели в белой студии и я, улыбаясь, разговаривала с ведущим, в голове продолжали крутиться вопросы. Почему Итика совершила самоубийство? Почему мы должны постоянно доказывать что-то мужчинам? Почему даже в письмах Канна не позволяет себе быть откровенной? Эти мысли облепили все уголки моего сознания, будто торт, который, развалившись, превратился в однородное месиво.

Посреди ночи дверь в мой рабочий кабинет открылась, и вошел Гамон.

– Юки, ты же все равно практически спишь, может, уже ляжешь в кровать?

Я подняла голову и нетвердым голосом возразила:

– Нет, я не сплю, – и, расправляя пальцами помятые страницы открытой книги, продолжила: – Наоборот, столько напряжения за день накопилось, теперь заснуть никак не получится.

Гамон вышел, как будто что-то вспомнил. Когда он вернулся, то в руках держал коробку с Amazon. Я сразу распаковала ее и достала толстый художественный альбом.

– Юки, что это?

– Альбом с картинами отца Канны.

Со страниц альбома на меня смотрели девушки, только вышедшие из пубертатного возраста. На одних были кимоно, на других – типичные платья горничной с белым воротничком, а некоторые, изображенные со спины, были по пояс обнажены. Пухлые лица, излучающие умиротворенную чувственность. Большие сияющие глаза, полные тоски, как на картинах французских мастеров. Мне на ум сами собой пришли работы Ренуара.

– Гамон, а ты слышал про этого художника, Наото Хидзирияму?

– Нет, впервые слышу. Но ведь я таким не интересуюсь.

– Почему? – спросила я, поудобнее усаживаясь на ковре.

Гамон задумался и через некоторое время ответил:

– Честно говоря, мне такая живопись не очень нравится. Она очень точно отражает реальность, но при этом как будто ей противоречит.

Действительно, хоть девушки на картинах и выглядели совсем как живые, при взгляде на них возникало чувство, что Наото Хидзирияма, копируя реальность, приукрашивал ее, воплощая свои собственные желания. Эти взгляды, гладкая кожа, энергетика девушек. Реальность и идеал, накладываясь друг на друга, сливались в единое изображение.

– Тебе нужно больше отдыхать, – сказал Гамон.

– С чего это вдруг? – рассмеялась я.

– Ты и за книгу взялась, и на телевидение ходишь сниматься. Даже нашу ипотеку и семейный бюджет хочешь целиком взвалить на себя. Но по крайней мере вернуть поскорее деньги за первый взнос моим родителям должен я. Ведь если б мне не нужна была отдельная комната для проявки фотографий, мы бы могли просто снимать квартиру.

Я молча взяла в руки чашку и сделала глоток холодного кофе.

– И еще, по поводу Касё. Он мой младший брат, поэтому мне тяжело говорить это прямо, но я знаю, что у него непростой характер.

– Да, это точно. Мне кажется, он сложный, а может, даже опасный человек, – я едва заметно кивнула.

– Как-то в раз в детстве Касё забрался на соседский гараж и спрыгнул. Была зима, все замело снегом, и он сказал, что просто хотел узнать, каково это – приземлиться в сугроб с высоты. Но прыгал он с двухметрового гаража…

– Это же очень опасно! Вечно мальчишки делают всякие глупости, – нахмурилась я.

– Я не делал, – с улыбкой поправил меня Гамон. – А Касё, да, он похож на человека, который только посмеется над таким ребячеством, но на самом деле в любой момент готов сам показательно прыгнуть с крыши. Ему хочется привлечь к себе внимание. А еще – бросить миру вызов, даже если он может сам от этого пострадать. Я бы хотел, чтобы он наконец встретил хорошую, спокойную девушку и обрел настоящий дом, где ему не нужно будет ничего и никому доказывать.

– Это точно, – согласилась я и добавила: – Сейчас пойду ложиться.

Я отнесла пустую чашку на кухню, наспех сполоснула и убрала в ящик. Раздался звон, когда она стукнулась о другую посуду. Внезапно мне захотелось расплакаться. Рыдать навзрыд, как это делают младенцы, выпуская наружу все накопившиеся эмоции. Но внутри меня они не бушевали, а, наоборот, подавляемые усталостью и дремотой, затаились где-то в глубине сознания. Получается, даже для того, чтобы выплакаться, необходимы молодость и физическая сила. Расправляя закатанные рукава, я вспомнила о Канне: она сейчас спала в камере следственного изолятора.

Может, из-за того, что отверстия в перегородке, разделявшей переговорную комнату, были очень маленькими, может, по какой-то иной причине, но, как бы то ни было, в этот день я с трудом могла расслышать голос Канны. Я подвинулась поближе к перегородке и наклонила корпус вперед так сильно, что еще чуть-чуть – и могла бы свалиться со стула.

– Почему ваши родители были против того, чтобы вы работали на телевидении?

– Не знаю. Отец всегда говорил, что я должна выбрать карьеру, связанную с интеллектуальным трудом, преподавание или науку, а не светиться на экране, – сдавленно ответила Канна.

Девушку, которая хочет стать телеведущей, вряд ли заинтересует профессия учителя или научные исследования. Понятно, что отец мог переживать за молодую и хорошенькую дочь, мечтавшую о популярности, но все равно его позиция показалась мне чересчур категоричной.

– Кстати, госпожа Макабэ, вы читали интервью Кагавы?

– Да, читала. Вы с ним встречались?

Канна тут же начала горячо оправдываться, как будто ждала этого вопроса.

– Мне пришлось. Кагава мне сразу не понравился, но он обещал покончить с собой, если мы расстанемся. Я от стыда места себе не нахожу, теперь все думают, что у меня были чувства к такому человеку…

– Сколько продлились ваши отношения?

– Мы начали встречаться сразу, как я поступила в университет, получается… где-то два с половиной года.

Ничего себе… Так долго, а ведь этот Кагава ей даже не нравился.

– А как прошло расставание, легко?

– Нет, как раз наоборот. Я сказала, что хочу самой обычной любви. Что хочу выйти замуж и всю жизнь прожить с одним человеком. А то, что он вот так, ни с того ни с сего начинает строить из себя жертву – это просто жалко.

Слушая ответ Канны, я вспомнила о Касё.

– Если я не ошибаюсь, господин Анно хотел поговорить с Кагавой?

– Да, верно, он меня об этом спрашивал, и я ответила, что не против. Но я предупредила его, что не стоит верить всему, что скажет Кагава. Господин Анно посмеялся, что это не про него, мол, он же не какой-то обиженный на женщин неудачник.

Пересказывая этот разговор, Канна заметно повеселела. Мне же стало немного не по себе. Сейчас она могла положиться только на своих адвокатов, так что в появлении таких теплых чувств к ним не было, конечно, ничего удивительного. Но меня обеспокоило, что имя Китано еще ни разу не всплыло в нашем разговоре. Уж лучше бы у нее сформировалась привязанность к человеку, который смог бы стать для нее отцовской фигурой. Я как бы невзначай спросила:

– Вы не возражаете, если я тоже буду присутствовать на этой встрече и послушаю, что расскажет Кагава?

К моему удивлению, Канна моментально согласилась.

– Но имейте в виду, он может перевирать факты, искажать слова других людей. Я немного волнуюсь: понятия не имею, что он выдумает на этот раз.

Я не ожидала, что Канна будет рассказывать о Кагаве так охотно, поэтому продолжила задавать вопросы в надежде, что смогу лучше понять Канну, узнав что-то о ее личной жизни.

– А как вы с ним познакомились?

– На празднике любования сакурой, когда я была на первом курсе. Тогда Кагава уже был выпускником, он сам первым подошел ко мне и заговорил. Он со всеми ладил, и я подумала, что он, должно быть, хороший человек, поэтому дала ему свой номер. Он тут же стал мне написывать. Мне пришлось много раз ему отказать. Я тогда встречалась с другим парнем, и тот несколько раз меня избил. Однажды я пришла за помощью к Кагаве. Он тогда по-настоящему спас меня. Так мы и сошлись.

Канна сказала «спас меня», а не, например, «удобно подвернулся». Такой выбор слов указывал на то, что ее отношение к Кагаве было далеко не таким однозначным, как она старалась показать.

– Я ни о чем его не просила, но он делал мне дорогие подарки, по вечерам подвозил до дома. Хотя при этом даже не пытался узнать, что я за человек. Он влюбился в мою внешность, а когда мы начали встречаться, стал упрекать, что со мной сложно, что я постоянно его обманываю. Он совсем не старался меня понять.

От волнения у Канны даже сбилось дыхание. Я уточнила:

– Канна, вы ведь помните, что до этого сами называли себя лгуньей?

Девушка растерялась и, запинаясь, ответила:

– Да… Но ведь так и есть.

– А вы можете привести какие-то примеры своей лжи? – спросила я, бросив взгляд на часы.

Дожидаться ответа было мучительно, но я знала, что должна дать ей время подумать. Канна покачала головой и неопределенно ответила, что ничего конкретного в голову ей не приходит.

– Но мне всегда говорили, что я лгунья.

– Кто говорил?

Выражение лица Канны становилось все более напряженным. Время нашей встречи подходило к концу.

– У меня есть пожелание касательно темы вашего следующего письма, вы не против?

– Хорошо, – кивнула Канна. Было заметно, что она немного волнуется.

– Я бы хотела, чтобы вы рассказали обо всех своих романтических отношениях, начиная с первых и заканчивая теми, которые у вас были на момент совершения преступления. Пишите, что придет в голову. О ранах и обидах, о самых радостных или, наоборот, печальных событиях. Все, что сможете вспомнить.

В следующую секунду Канна резко моргнула, как будто от изумления.

– Что такое?

Она ничего не ответила. «В чем же дело?» – не могла понять я. Какие именно слова вызвали у нее такую реакцию? К нам уже подходил надзиратель. Значит, время закончилось. Я и глазом не успела моргнуть, как Канну увели.

Я шла к выходу из следственного изолятора, когда увидела у регистратуры знакомую фигуру Касё. На нем был костюм с приколотым к вороту бейджиком адвоката, в правой руке – пакет, может, что-то для Канны. На пакете красовалось название хорошо известного мне бренда практичной одежды для женщин. Стало даже немного любопытно, что же он принес.

Мы поравнялись, и наши взгляды встретились:

– Я поговорила с Канной по поводу Ёити Кагавы, она не против моего присутствия на вашей встрече.

Касё почесал лоб и, решив не упорствовать, ответил:

– Понял.

Выйдя из изолятора, я пошла по серой и унылой автостоянке. Вдруг сзади послышался шум стремительно приближающихся шагов, и, не успела я обернуться, как кто-то схватил меня за левую руку. Я чуть не вскрикнула, когда передо мной, заслоняя дорогу, выросла фигура Касё. Я уставилась на него во все глаза.

– Скажи, что произошло на вашей встрече? – Отпустив мою руку, он принялся поспешно объяснять: – Как только она закончилась, у Канны случилась паническая атака, и ее увели к врачу. Что стряслось?

Касё с негодованием смотрел на меня сверху вниз.

– Как мне с ней работать, если ты будешь так ее доводить? До суда осталось мало времени.

– Ты так говоришь, будто своими глазами видел, как я ее довела, – вспылила я.