Перед встречей с братом Эрве решил проехаться по бульвару Инвалидов к дому Николь. Ему хотелось разделить ее горе, но одновременно он питал тайную надежду воспользоваться этим, чтобы сблизиться с ней.

Эрве стыдился своей уловки – это было все равно что плясать на теле бедняжки Сюзанны. Но… на войне как на войне, и вдобавок он искренне полагал, что вместе, вдвоем, им будет легче пережить эту трагедию.

Нажав на педали, он покатил мимо кирпичных зданий, которые видели его с самого рождения. Слушая шуршание колес по асфальту, он и сейчас испытывал ту детскую радость, которая переполняла его, когда он, еще мальчишкой, мчался на велике или на роликах в сторону соседнего бульвара.

28

Эрве всегда жил у Венсенских ворот. Ничем не примечательный квартал. Простонародный, но не слишком. Буржуазный, но без перебора. В общем, чтобы долго не объяснять, – свой, родной.

Двенадцатый округ был для Эрве прежде всего отдельным мирком. Мирком, с которым он полностью сливался, не воспринимая толком ни его границ, ни даже отличительных особенностей. Здесь, на углу бульвара Сульт, была булочная. Был сквер с влажным песком на дорожках. Была его школа – за решеткой с ржавыми перекладинами.

Позже он пережил нечто вроде «стадии зеркала», осознавая – как отдельные понятия – главные точки этой своей маленькой вселенной. Хлопанье железных калиток в ограде сквера, выкрашенной в изумрудно-зеленый цвет. Кинотеатры «Домениль» или «Брюнен», с их пыльными пунцовыми сиденьями и афишами на разрисованном холсте. Станция метро «Порт-де-Венсен», с ее неизменно пустующей платформой, казавшейся нескончаемо длинной…

Позже, когда он осмелился проникнуть в другие кварталы, Двенадцатый округ стал его надежным тылом. Неизменным надежным приютом, куда он всегда возвращался. Это был мирок, воплощенный в образе его бабушки, в ее теплом, успокаивающем присутствии.

Для начала он ездил по Большим бульварам, грязным, печально знаменитым, каким-то китчевым и старозаветным, усугублявшим его тревогу, – пыльные галереи, киношки, где крутили фильмы ужасов или эротику, книжные магазины, выставлявшие на тротуар лотки со странными, а то и непристойными книжками. Затем были Елисейские Поля – кричащая и величественная магистраль с ее праздничной, яркой, точно в Рождество, круглосуточной иллюминацией. Ну и конечно, он открыл для себя Сен-Жермен-де-Пре и, сам того не сознавая, проникся очарованием этого квартала. Вот так он и знакомился с этой богемной стороной Левобережья – увлеченно, но не слишком, ибо уже в пятнадцать лет понимал, что пока не готов стать членом этого клуба. В те времена он отдавал предпочтение кинозалам Страсбургского бульвара или бульвара Клиши, с их фильмами про скопища вампиров и чувственных девственниц.

С площади Нации он выехал на улицу Фобур-Сент-Антуан, ведущую к площади Бастилии, где еще сохранились следы пятничных боев. Сейчас ему казалось, что со времени той демонстрации прошло не меньше века.

Он направился в начало улицы Сент-Антуан, оттуда свернул на Риволи и пересек реку по Новому мосту, решив промчаться на хорошей скорости по набережным, мимо Монетного двора и вокзала Орсэ. Казалось, в это воскресное утро столица решила совершить омовение в Сене, склонившись над рекой, словно знатная полуобнаженная дама над ванной.

Прогулка обещала быть приятной, но Эрве слишком сосредоточился на своем плане, чтобы радоваться ей. При каждом нажиме на педаль он намечал себе тон и содержание разговора, но тут же менял их, прикидывая, как воспримет все это Николь. Же-Эл, конечно, расспросил ее обо всем еще вчера, а значит, она будет готова к беседе. Хотя наверняка тяжело переживает случившееся или вообще в шоке. Так что же он ей скажет? Эрве знал Николь недостаточно хорошо и до сих пор, беседуя с ней, заикался от волнения…

Площадь Инвалидов. Эрве свернул направо и попал в один из красивых кварталов Седьмого округа, которые издали выглядели зелеными и серыми взгорьями.

Его планы предстоящего разговора сменяли друг друга, как булыжники под колесами велосипеда. Самое лучшее – выразить Николь свои соболезнования. А вот нужно ли ей сообщать, что это именно он обнаружил труп? Впрочем, другого выхода нет: иначе как он ей объяснит то, что оказался там и вообще знает о случившемся?

Но тогда она захочет узнать подробности…

Он оставил велосипед на стоянке у метро «Дюрок». Бульвар Инвалидов – пустынный, просторный, с чередой куполов и глухих стен – подавлял юношу своим торжественным величием. Сам не зная почему, он представил себе, что в этом квартале расположены кладбища. Огромные кладбища, заполненные могилами воинов, павших за родину. И тут, как нарочно, зазвонили колокола церкви Сен-Франсуа-Ксавье. Было девять утра – значит у него есть только полтора часа, чтобы провести этот мучительный разговор.

Главное, не терять времени даром. Однажды Эрве провожал знакомую девушку пешком до дому и решился поцеловать ее. Юноша так волновался, что у него подкосились ноги, и его дульсинее пришлось поднимать своего кавалера.

Он толкнул дверь парадного, твердя себе: «Держись, Эрве, держись!»

29

Ему открыла сама Николь.

Хорошо это или плохо? Он не знал. По крайней мере, он хотя бы не успел испугаться.

– Это ты? – удивленно спросила она слегка охрипшим от сна голосом. – Зачем пожаловал?

Эрве показалось, что он видит ее впервые. Во всяком случае, так близко. Сейчас она была… как бы это выразиться… слишком реальной. Может, из-за цвета волос, сбегавших на плечи двумя огненными волнами. Или из-за веснушек, выглядевших еще ярче на фоне ее белой кожи, матовой и гладкой, как бумага.

Ничего себе прием…

– Что тебе нужно? – спросила она.

В ее голосе звучало раздражение. Легко понять: что ему нужно, этому верзиле с соломенной шевелюрой и в вельветовой куртке? Явился в воскресенье в девять утра и стоит на пороге, как воды в рот набрав.

Наконец Эрве решился и выдавил:

– Я по поводу Сюзанны… Я… в курсе…

Николь отшатнулась, выдохнув почти неслышно: «Ох…» Только тут Эрве заметил, что у нее покраснели глаза, как после долгого купания в море.

– Входи.

Николь круто повернулась – она была босиком – и куда-то повела его через гостиную, огромную, как бульвар. Сквозь смятение – его мысли, шаги, удары сердца путались, смешивались, перебивали друг друга – он вдруг заметил весьма скандальную подробность: Николь была в индийской рубахе, которая едва прикрывала ее ягодицы.

Через тонкую ткань просвечивали белые трусики. У Эрве перехватило дыхание.

– Кофе хочешь?

Теперь они стояли в кухне, просторной, как его столовая. Эрве не глядя нашарил спинку стула, почувствовал под пальцами искусственную кожу и рухнул на сиденье.

– Так будешь кофе или нет?

– Да… спасибо…

Слава богу, здешняя кухня была похожа на его собственную: керамическая посуда, искусственная кожа сидений, стенная плитка. Как будто в 1968 году существовала одна-единственная модель кухни. Впрочем, у некоторых и кухни-то не было…

Николь хлопотала около газовой плиты. А Эрве любовался ее стройными ногами – более того, ее ляжками изящной формы. У нее была такая тонкая кожа, что сквозь нее проглядывали голубые жилки вен. Когда Николь наконец села напротив, он испуганно дернулся.

Ну это уж слишком!..

– Полицейские приходили сюда, допрашивали меня, – сказала она. – Ну то есть один полицейский. Эдакая грубая скотина. А тебя тоже?..

– Нет еще.

– Тогда откуда ты все знаешь?

Эрве вцепился в свою чашку, чувствуя, как она обжигает ему пальцы. Потом сделал глубокий вдох и признался, что это он обнаружил тело. Николь слушала затаив дыхание.

– Рассказывай! – потребовала она.

Отказаться было невозможно.

Эрве попытался сосредоточиться. Это было довольно трудно, так как Николь без всякого стеснения скрестила длинные ноги и выставила их из-под стола. Солнце, проникавшее в окно, золотило эти ноги, обнаженные до самых бедер, и Эрве почувствовал, что у него помутилось в голове, словно под воздействием наркотика. Запах кофе, обычно такой банальный, сейчас щекотал ему горло, вызывая чуть ли не мигрень. Он уже ничего не соображал и решил сказать все как есть.

– Вчера утром я зашел к ней, – начал он. – Дверь квартиры была открыта, и Сюзанна была в спальне…

Николь жадно слушала, и Эрве был бы не прочь воспользоваться своим неожиданным преимуществом, если бы не боязнь оскорбить память о Сюзанне.

– Ну и?.. – нетерпеливо спросила Николь.

– Она была повешена вниз головой.

– Что?!

– Да. Убийца подвесил ее голую к потолку. Вниз головой.

Николь зажмурилась. Слез не было, но ее лицо побледнело до синевы. Горе девушки – горе и ужас – сделали его бескровным. Теперь ее кожа напоминала пергамент – сухой, обожженный, обугленный…

Прошло несколько безмолвных секунд. В кухне стоял запах кофе.

Эрве не знал, куда девать глаза. Если их поднять, он увидит это обескровленное лицо мадонны. Если опустить – еще хуже, там ее стройные ноги, мертвенной, почти непристойной бледности.

– Курить у вас можно? – спросил он наконец.

– Конечно.

Эрве порылся в карманах. Николь протянула ему пепельницу с логотипом RICARD, грубо противоречившим духу этого дома.

– Она была ранена?

На Эрве снова нахлынули те кошмарные образы. Он жадно затянулся несколько раз, мысленно отобрал воспоминания, которыми мог поделиться, и все-таки решил рассказать, что у Сюзанны был вспорот живот. Николь молча кивнула, словно уже приобщилась к этому ужасу и теперь ничто не могло ее удивить.

– Ты заметил что-нибудь особенное? Я имею в виду… то, что помогло бы разыскать убийцу?

– Да ничего я не заметил, – признался Эрве. – Я… я был в таком ужасе…

– А в какой точно позе она находилась?

– У нее была согнута одна нога.

Николь повернулась к белому буфету, взяла с него листок бумаги, карандаш и подтолкнула их к Эрве, приказав:

– Нарисуй мне.

Он начал рисовать – неловко, прикрывая листок левой рукой, точно школьник, боящийся, что у него спишут; на самом деле он старался скрыть дрожь в пальцах. Едва он закончил, Николь почти вырвала листок у него из рук.

Несколько секунд она смотрела на бумажку, потом спрятала ее в карман. И молча скрестила руки на груди. Потом спросила:

– Ты сразу вызвал полицейских?

– А что еще оставалось?!

Николь кивнула. В подобной ситуации о своих политических убеждениях приходилось забыть.

– Можно мне?.. – И она жестом показала, что хочет закурить.

Эрве торопливо протянул ей свою пачку. Несколько минут они молча курили в рассеянном утреннем свете, думая об одном и том же: непонятно, невозможно поверить, чудовищно!

Внезапно Николь встала и схватила его за руку:

– Идем!

Они прошли по нескончаемо длинному коридору. Эрве никогда еще не бывал в таких квартирах. По пути он успел заметить комнаты со светлыми стенами, залитые солнцем, современные картины – жутко дорогие, как он догадывался; наконец он очутился в пещере Али-Бабы.

Комната Николь напоминала индийский базар, вернее сказать – тесные лавчонки на площади Сен-Мишель, торгующие предметами, якобы привезенными прямиком из Бенгалии или Непала. Куда ни глянь, безделушки, украшения, гравюры, и все – на темы Востока… Занавеска над растворенным окном вздымалась мерно, как дыхание.

– Снимай туфли.

Эрве подчинился, моля бога, чтобы на носках не было дыр.

– Садись.

В комнате стоял стул, но он был завален блузами, куртками, сумками.

– Э-э-э… куда?

– На кровать.

Эрве подчинился.

– Ты читал «Бардо Тхёдол»?^[51]

– «Бардо…»?

– «Тибетскую книгу мертвых».

– Н-н-нет…

Опустившись на колени, Николь раскладывала какие-то мелкие предметы на пестром ковре, покрывавшем паркет. Эрве посетило внезапное озарение: девушка напоминала рисунок сангиной, нечто вроде эскиза мелом или красноватым углем. Точная аналогия – при ее-то гладкой шелковистой коже и длинных рыжих волосах.

– Это потрясающе интересно.