Мы подходим к великолепному Древу, от которого, как переливающиеся дороги, расходятся четыре ручейка. Каждый выложен по краям белой галькой, блестящей, как летний град. Тот, что ближе ко мне, извиваясь, бежит сквозь болтающую толпу, скрывается под мостиком там, где должна быть Каштановая улица, вливается в широкий пруд и переливается через край, вероятно, в следующий пруд.

Удивительное место, сумасшедшее, невозможное. И все же – идеальное.

Стол заставлен всеми вообразимыми кушаньями. Тарелки жареной курицы с ананасовым соусом, серебряные блюда-этажерки, на которых лежат пирожки из слоеного теста с сыром фета и шпинатом, фарфоровые чаши с салатом с брусникой и тонко нарезанными кусочками апельсина, горы пряного кускуса. Я вдыхаю аромат марокканского карри и провожу пальцами по хлопковой скатерти, расшитой изумрудными листьями магнолии.

А. дает мне фарфоровую тарелочку и рекомендует мне свои любимые блюда.

– Спасибо, – шепчу я, накладывая на тарелку несколько конвертиков долмы в виноградных листьях и разноцветные греческие оливки.

– Не за что, дорогая моя. – А. указывает рукой в направлении вечеринки. Свет ламп играет на ее тяжелых серебряных кольцах с сапфирами и нефритом. – Мы, рассказчики, должны держаться вместе среди остальных. Ты понимаешь.

Пусть она и ошибается, мне приятно, что меня включают в их круг. Она назвала меня «рассказчик» – и будто в моем сердце пробился маленький росток, зеленый и живой, но в то же время нежный, уязвимый. Не в силах совладать с эмоциями, я отпиваю вино из бокала, чтобы сглотнуть ком в горле.

– Не все здесь – писатели? – Я оглядываю головы собравшихся.

– Нет! И так более чем достаточно историй, не находишь?

– Достаточно для чего?

– Чтобы нас разбудить! – Она щелкает пальцами перед моим лицом, как гипнотизер. Но если я все это время была под гипнозом, то, судя по всему, команды А. не хватит, чтобы развеять иллюзию.

– Мир в полусне, моя дорогая. Чтобы пробудить его, нам понадобятся все тайны, вся красота, которую мы можем сотворить. – Она качает головой, глубоко вдыхает, будто ей тяжело говорить на эту тему. – Но я заболталась, где же твоя Э.? – Она откусывает кусочек канапе и откидывает голову назад, закатив глаза – настолько оно вкусное.

Я прикусываю губу, не зная, что ответить.

– Э.?

– Не глупи. Она тебя вырастила. – А. хмурится.

Но ее слова оглушают. Она имеет в виду Элизабет? Ба?

У тебя все еще есть сад. Твой особенный дар.

Я не вспоминала о словах Ба с тех пор, как попала в это волшебное место.

Возможно ли, что она тоже была здесь?

Тогда, получается, я не сплю.

А. хлопает меня по плечу:

– Не переживай. Наверное, ее зажал в угол Т. и рассуждает о своих стихах, но ты меня знаешь. – Она подмигивает, наклоняется поближе и с улыбкой говорит: – Я предпочту любому стихотворению старое доброе убийство.

Убийство? Мурашки бегут по коже. Но А., скорее всего, говорит про детективы.

– Э. себя плохо чувствует. – Я прикусываю губу. Значит ли это что-нибудь в этом месте? Не могу поверить, что она говорит о Ба, но не могу упустить шанс.

– Неужели! Очень грустно это слышать. Такая добрая женщина, и взять тебя на воспитание после… Она чудесная. Скажи ей, она непременно должна поправиться – мы не потерпим возражений!

– Кто должен поправиться? – обращается к нам мужчина с огромными усами, складывавший на свою тарелочку канапе. Он одет в коричневый твидовый жилет и смотрит на меня поверх очков в золотой оправе.

– Помнишь Э.? Замечательная женщина, ты еще подписал ей одно из своих первых изданий. Ей нездоровится. – А. подмигивает мне. – Первые издания Ф. когда-нибудь будут стоить золотые горы, вот увидишь.

Стеклянный шкаф с первыми изданиями – я не помню, когда его открывали последний раз. Там стоят книги в тканевых обложках цвета стареющих кирпичей или выцветших джинсов. Позолоченные буквы, потрепанные корешки.

Все люди здесь – настоящие?

Затем меня догоняет другая мысль – А. сказала, что Ба «взяла меня на воспитание после»… После чего?

– Расскажи мне об Э. Как она меня взяла к себе. Почему она это сделала?

А. изучает мое лицо.

– Почему мы вообще что-то делаем? Полагаю, из любви. – Она смотрит куда-то за мое плечо, глаза вспыхивают. – О, это Г.? Я должна поздороваться.

И она ускользает, оставляя меня рядом со столом. Я бросаю взгляд на Ф. Могу ли я спросить, как его зовут?

Он улыбается мне, будто подбадривает, но заговаривает прежде, чем я успеваю открыть рот:

– Тебе не пора уходить?

– Уходить? – Я разочарованно выдыхаю. Он понял, что мне здесь не место? – Тут так… светло. Я хотела бы остаться.

– Да, так всегда и бывает, правда? Стоишь на пороге чего-то нового, и вдруг старая жизнь кажется такой чудесной, идеальной – и как ее оставить?

Здесь все говорят загадками? Или только писатели?

– На пороге?

Он поднимает бокал в сторону дальней части сада, в другой стороне от книжного, за освещенным факелами кругом. Где должна быть стена «Ритм и чудо».

– Конечно. Это лишь начало. Тебе предстоит зайти дальше.

Я стараюсь рассмотреть, что там за краем сада, или что может быть краем.

Вижу только кустарники, цветы и извилистую дорожку из серого камня со статуями по бокам. В глубине – только неизведанная темнота.

– Куда она ведет?

– Хм. Для каждого из нас по-своему, так ведь? Но, конечно, главное здесь – воображение.

Я улыбаюсь.

– Звучишь как Э. Но я стараюсь смотреть на вещи практичнее.

Я вру, конечно. Или выдаю желаемое за действительное.

– Чушь! Как ты думаешь, откуда у нас паровой двигатель? Телефон? Автомобили? Это все нужно было выдумать, прежде чем они стали реальностью. Люди с хорошим воображением – вот кто создает новое, изобретает, двигает прогресс!

– Может, вы и правы. – Я кладу в рот соленую оливку и раскусываю.

– Нет никаких «может»! Чтобы жить полноценно, мы должны пройти сквозь двери в более удивительный, чудесный мир. Шанс. Судьба. С таким не шутят.

Я делаю глубокий вдох, не зная, что сказать.

– Ну же, иди, – он кивает в сторону тропинки, ведущей во тьму.

– Простите?

– Надо пройти сквозь двери.

Значит, не метафора.

Но все это уже слишком. Я люблю тайные проходы, но ни за что не пойду в темный лес, даже если на его месте на самом деле должна быть стена.

– Я… мне нужно…

Ф. цыкает.

– Что нужно? Что может быть важнее?

– У Э. проблемы со здоровьем. Я должна проверить, как она. И в магазине дела плохи.

Он наклоняет голову, слегка нахмурившись.

– Все потому, что ты не знаешь, кто ты такая.

Я открываю рот, но не могу выдавить ни звука. Ф. знает меня? Может быть, даже моих родителей?

– Когда ты не знаешь, кто ты на самом деле, другие люди могут у тебя забрать. Забрать то, что является твоим. – Он трогает меня за плечо, подталкивая к краю сада. – Ты найдешь там ответы на все свои вопросы. Если осмелишься.

Он заставит меня идти туда?

Впервые за вечер я чувствую страх, порыв сбежать, хотя другая часть меня жаждет обрести найденное.

– Я должна идти, была очень… рада знакомству… то есть встрече.

Я разворачиваюсь от Ф., от стола.

Где же та скамейка, рядом с которой был мой вход?

Я стремглав бегу по буйной траве, но почти у самой скамьи я спотыкаюсь и падаю. Последнее, что я вижу в мерцании свечей – летящий в воздухе бокал и удивленный взгляд мужчины, которого Т. назвал моим поклонником.

Затем – темнота.

Глава 8

Любовь – жизнь пробуждающаяся, ты – сон.

Из «Слово в пустыне», Малкольм Гайт

Из темноты меня зовет тихое, мелодичное птичье пение.

Я просыпаюсь медленно, пробираюсь с закрытыми глазами сквозь туман подсознания.

Вспоминаю. Сад. Я в волшебном мерцающем Саду.

Открываю глаза, чтобы найти птицу, поющую мне доброе утро – может быть, она слетела с ветвей величественного дуба?

Но я вижу только желтеющий потолок моей квартиры.

На мне снова домашние штаны, заляпанные краской, и старая толстовка. Платье с вышитыми цветами вистерии пропало.

Птичье пение – всего лишь будильник, звенящий все громче с прикроватной тумбочки.

Со стоном нашариваю рукой телефон и выключаю будильник.

Сон. Всего лишь сон.

Закрываю глаза ладонями и чувствую горячие слезы.

Почему я плачу?

Потому что сад казался настоящим, таким… целебным.

Странное слово, но оно первое приходит мне в голову.

Меня приняли в круг «настоящих» писателей. Сообщество людей, ценящих творчество и красоту. Мои люди. Как будто находишь оазис в пустыне. Изысканные блюда, принесенные подарки, ощущение вечности.

В саду я нашла все, что люблю. Алхимия, замешанная на моей крови: ностальгия и элегантность, загадки и любопытство. Радость и принятие.

Но я знаю, откуда они пришли.

Я скатываюсь с кровати, выхожу в гостиную и снова беру с полки «Таинственный сад». Затем вынимаю тетрадные листы. Растрепанный край страниц там, где раньше они крепились к пружинке, разваливается у меня в руках на маленькие квадратики.

Я сажусь на диван, как вчера читая первые строчки – неужели только вчера?

Давным-давно жила-была девочка-сиротка, растила ее бабушка, которая ей была вовсе не бабушка. Девочка не знала, кто она, но ей предстояло пережить множество приключений и увидеть много загадочных мест.

Первым местом, в котором она нашла Себя, был очень волшебный сад с волшебными людьми, которые ее любили.

И снова слезы. Я откладываю страницы и массирую онемевшими пальцами лоб, пытаясь стереть из мозга захватившее его за ночь сумасшествие.

Зачитанная до дыр книга о Мэри и ее таинственном саде. Страницы, написанные мной в десять лет. Плюс, Уильям упомянул эту историю, когда мы смотрели сквозь запертые ворота. Даже «Звездный фолиант», постоянно мозолящий мне глаза, – все это соединилось в одну иллюзию, убежище от реальности, где я могу быть кем-то еще. Келси, ты сходишь с ума.

Но что это был за сон! Никогда я не видела ничего подобного. Мои органы чувств и мои эмоции работали сообща, я помню все запахи и вкусы – не как в обычных, ускользающих обрывках видений.

Больше было похоже на пробуждение.

Я должна знать правду.

Засовываю ноги в кроссовки, не завязывая шнурки, несусь вниз сквозь книжный. Открываю дверь, лечу до железной двери и обеими руками пытаюсь ее открыть.

Если бы двери открывались отчаянием и надеждой, они распахнулись бы без усилий.

Вместо этого я всем телом влетаю в железные прутья.

Так и остаюсь, глотая горечь, вжатая в ворота.

Должен же быть ключ. Может, вчера кто-то открыл ворота, а потом запер снова?

Я просто не в себе. Это единственное объяснение. Почему еще я бегу обратно в магазин и хожу кругами вокруг кассы, закрыв глаза?

Где я видела ключ? Где-то на крючке.

Где же, Ба, где?

В детском отделе.

Я включаю свет по всему магазину, помещение наполняется шипением галогеновых ламп.

Вскоре я уже пробираюсь между шуб в платяном шкафу и бегу сквозь Нарнийский лес в комнату, где мои юные писатели хранят свои тетрадки на пружинках, заполняя их мечтами, которые могут оказаться реальностью.

Вот здесь стена с «диковинками», как она их называла. Пара дюжин безделушек, купленных в антикварных магазинах и выловленных из ящиков с реквизитом, скопившихся за шестьдесят лет истории Книжной лавки на Каштановой улице. Ба сама повесила ржавый железный ключ на крючок.

«Никогда не знаешь, что он может открывать», – сказала она тогда, хитро улыбаясь.

Знала ли ты, что он открывает? Помнишь ли до сих пор?

Я хватаю ключ и бегу обратно сквозь Нарнию и Книжный на улицу.

Дрожащими руками вставляю ключ в замочную скважину ворот, не дыша.

Подходит. Поворачивается.

Щелк.