Моя мать – убийца. Она хладнокровно убила своего мужа. Кто станет ее следующей жертвой? Кого еще она убила, когда я не был случайным свидетелем ее преступления? Моего отца? Нет, тогда она была слишком далеко, на острове, и не дотянулась бы до него. Но она ведь могла нанять эту женщину, Локусту?

Я лежал без сна в темноте своей комнаты, и мысли становились все отчетливее и смелее. Вот она – страшная правда: я происхожу из рода убийц. Калигула пытался убить меня. Мессалина пыталась убить меня. Ходили слухи, что Калигула убил Тиберия – удавил подушкой. А смерть Германика? Ее причины остались под вопросом, отравление не исключалось, как и то, что за этим стоял Тиберий.

Во мне течет кровь убийц. Означает ли это, что во мне живет убийца, желающий вырваться на свободу?

Однажды во время одного из уроков я осторожно поднял эту тему.

– Склонность к убийству не передается по наследству, – заверил меня Аникет. – Такое бывает только в греческих трагедиях.

Но дело в том, что я будто жил внутри греческой трагедии. Да и сюжеты этих трагедий наверняка основывались на реальных историях.

А потом ко мне начали приходить и вовсе страшные мысли. Она меня убьет? И в ответ я твердил себе: «Нет, нет, нет – матери никогда не убивают своих детей».

Тут я вспоминал о Медее. Но это же миф, греческий миф, такого не было по-настоящему…

Постепенно все эти мысли ослабили хватку – так всегда случается раньше или позже. Я научился жить с новым знанием; люди ко всему привыкают, даже к страху – страх становится для них обыденностью. Понимание, что я по крови своей убийца, блекло на фоне мысли о том, что моя мать – а она точно была убийцей – может погубить меня.

Так мы принимаем себя со всеми слабостями, потому что должны сосредоточиться на ком-то, чьи пороки гораздо серьезнее наших недостатков и кто может стать для нас настоящей угрозой.

* * *

Я рос, один день рождения сменял другой. Когда мне было девять, Клавдий в честь восьмисотлетия основания Рима устроил терентинские игры. В их число входили троянские – традиционные показательные конные выступления мальчиков, слишком юных, чтобы стать солдатами, но достаточно взрослых, чтобы ездить верхом. В качестве участников выбрали нас с Британником, и мать постоянно об этом говорила.

– Твое первое появление на публике, – твердила она. – Нам нужно постараться, чтобы все прошло успешно.

– Нам? – переспросил я. – Ты поедешь верхом рядом со мной?

– Не дерзи, просто слушай, что тебе говорят. Участие в играх – хорошая возможность продемонстрировать твое благородное происхождение. Искусство верховой езды традиционно является частью образования принца, но сейчас принцев нет… за исключением тебя…

– И Британника, – напомнил я.

– Да, еще Британник. Но ему всего шесть, он слишком мал, чтобы хорошо смотреться на большой лошади.

Я в ответ только пожал плечами. Мне было все равно, и я позволил матери нарядить меня так, как ей того хотелось. Я должен был подстраиваться под все ее желания.

Троянские игры – это ритуальное зрелище, требующее определенного мастерства в езде верхом, и я к этому времени уже неплохо им овладел. А вот маленький Британник, по моему мнению, вообще не должен был участвовать и ожидаемо выступил неудачно. Ну а мой выход неоднократно вызывал шквал аплодисментов. Так мне сказали. Я правил лошадью, но мысленно был далеко и ничего не замечал, хотя мое тело исправно выполняло все нужные движения.

Мать ликовала, Мессалина была мрачнее тучи. Я понимал, что ненависть Мессалины перевешивает одобрение матери – по крайней мере, в том, что касалось моей безопасности.

– Вас было просто не сравнить, – злорадствовала мать. – Ты – отрок, который вот-вот превратится в мужчину, и он – неловкий ребенок. Публика это увидела, поняла и выбрала тебя.

Та же самая публика в один день на гонках колесниц болела за команду зеленых, а в следующий – за синих. Я не доверял толпе, но выполнил свой долг и теперь хотел одного – уйти к себе в комнату и снова погрузиться в свой мир.

– Клавдий прислал тебе подарок в память об этих играх. – Мать протянула мне маленькое золотое кольцо с инталией^[23] из сердолика; на ней был изображен юноша верхом на лошади. – И он сказал, что гордится тобой.

Я подумал, что это довольно щедро с его стороны, и надел кольцо на мизинец. Причем, на удивление, очень надеялся, что кольцо будет впору. Так и оказалось.

– И еще сказал, что оно принадлежало Германику, когда тот был ребенком.

– Он очень добр, я буду дорожить кольцом.

– Твой дед был бы доволен.

Теперь мне действительно надо было скорее уйти к себе – я чувствовал, что могу расплакаться, хотя сам не понимал почему.

* * *

Год тянулся, как тяжелая повозка по заранее проложенному пути. Ветреная, дождливая весна уступила дорогу сухому пыльному лету, на смену лету пришла золотая осень, и вслед за ней – колючая зима с дождем и снегом. А вместе с зимой наступил и мой десятый день рождения.

– Ты выбрал худшее время года, чтобы появиться на свет, – недовольным тоном заметила мать.

– Вообще-то, ты его выбрала, от меня тут ничего не зависело, – напомнил я. – И потом, погода сейчас, может, и плохая, но лучше времени для дня рождения не придумаешь. Мой приходится на сатурналии^[24].

По мне, так лучше бы сатурналии продолжались весь год, а не одну короткую неделю. Празднества начинались с жертвоприношений у храма Сатурна на Форуме, потом с ног статуи снимали шерстяные обмотки, что символизировало избавление от ограничивающих нас обычаев. На эти несколько дней в году все переворачивалось с ног на голову: вместо тог облачались в свободные греческие одежды, рабы менялись местами со своими господами, все и каждый могли свободно говорить все, что придет в голову. Некоторые люди переодевались так, что их было не узнать, и в таком виде бродили по городу; другие принимали гостей и обменивались подарками; вино лилось рекой, пьянство не возбранялось.

Но меня не трогало разрешение напиваться до бесчувствия; возможность пересекать установленные границы и вырываться на свободу – вот что вызывало у меня неподдельный интерес. Постепенно я начал видеть во всем этом некую значимую связь с началом своего жизненного пути.

– Это опасное время, – сказала мать. – Люди притворяются теми, кем не являются…

– Или перестают притворяться, – заметил я.

* * *

После короткой недели сатурналий год скатился в прежнюю колею с ее нудным ритмом.

Однажды в ту пору, когда на деревьях появляются новые листья, а старые с осени еще лежат вокруг их стволов, я подумал: «Зачем им, деревьям, вообще это нужно? Столько усилий уходит на то, чтобы листья проклюнулись из почек и расправились, и ведь очень скоро они все равно опадут и пожухнут».

Вот такими вопросами я задавался от скуки. Но осенью моя скука была развеяна самым неожиданным и скандальным образом, одно-единственное событие изменило течение наших жизней. И это было выставленное напоказ безрассудство и даже безумие Мессалины.

После сатурналий и своего десятого дня рождения я по-прежнему вел уединенный образ жизни и ничего не знал о любовниках Мессалины. Как, впрочем, и Клавдий. А весь Рим знал. Пока Клавдий в Остии инспектировал строительство своей новой гавани, его супруга устроила публичную «церемонию бракосочетания» со своим последним любовником и новым консулом Гаем Силием.

– Самый красивый мужчина Рима, – с издевкой в голосе сказала мать. – Глупее не придумаешь.

Гай Силий… Крисп представил мне его на гонках колесниц! Я тогда еще подумал, что он похож на Александра Великого.

– О ком ты? – спросил я.

– О них обоих, – улыбнулась мать, – их обоих казнили.

– Что? Мессалину казнили?

Клавдий казнил собственную жену?

– Приказал покончить с собой, но у нее не хватило духу. Мессалину убил один из солдат. Мать стояла рядом и внушала дочери, что надо быть смелой и сделать все самой, но…

Бедная тетя Лепида! Сначала ее мужа убили в результате заговора собственной дочери, а потом и сама дочь вот так бесславно закончила свою жизнь. Это, конечно, больно, но от зла лучше избавиться. Мессалина была злом во плоти.

– И Клавдий смог отдать такой приказ?

Этот старик с кожей в пигментных пятнах не казался мне таким уж решительным, он скорее был игрушкой в руках Мессалины.

– Ну… – мать закатила глаза, – он был пьян, подписывая бумаги, а когда на следующее утро проспался и захотел ее видеть, было уже поздно.

– Хочешь сказать, что судьи поспешили исполнить приговор до того, как он вспомнил о своем распоряжении?

– А у тебя, мой мальчик, похоже, есть политическое чутье. Возможно, ты не безнадежен.

* * *

Мессалину казнили осенью, и спустя всего несколько месяцев, в день наступления нового года, мать вышла замуж за Клавдия.

Да, я пишу так просто, а какими еще словами можно об этом рассказать?

Это было из ряда вон – законы Рима запрещали браки между дядями и племянницами, но мать обо всем позаботилась, и Клавдий вынудил сенат проголосовать за разрешение их брака.

Как она справилась со всем остальным? У виллы довольно часто видели одного красавца-вольноотпущенника, и скоро поползли слухи, что они – любовники. И этот вольноотпущенник, Марк Антоний Паллант, был казначеем Клавдия и имел к нему доступ. Предположительно, он нашептал императору, что Агриппина идеально подходит на роль его четвертой жены и что союз династий Юлия и Клавдия положит конец вражде, берущей начало от Тиберия и Агриппины Старшей. На самом же деле моя мать просто одурманила старого Клавдия любовными ласками. Будучи его племянницей, она имела свободный доступ в императорский дворец – сидела у него на коленях и пробуждала в старом козле похоть. Он был настолько глуп, что называл ее «дочерью и воспитанницей, рожденной и взращенной на моих коленях…». Не сомневаюсь, все вокруг только об этом и говорили.

* * *

Все это было так стыдно, так позорно, что я хотел запереться в своей комнате и никогда больше из нее не выходить, но такое поведение было неприемлемым. За этим неминуемо последовало бы наказание от матери, а ее гнев – не то, что может принять на себя желающий выжить. Мне полагалось присутствовать на их бракосочетании. Я стоял там, пока лицемерные гости желали им долгих лет и счастья… и детей. Это был единственный момент в моей жизни, когда я почувствовал, что у меня есть что-то общее с Британником и Октавией: они скривились от слов о брачном союзе моей матери и Клавдия. Я был старше и, в отличие от них, сумел выслушать все с каменным лицом, по которому никто ничего не смог бы прочесть.

В тот вечер я вернулся на виллу, а мать осталась во дворце, где провела первую ночь наступившего года в объятиях Клавдия. Конечно же, я не был свидетелем той ночи и не позволял себе даже в мыслях представить нечто подобное, но в моей памяти навсегда запечатлелось, как он своими трясущимися руками в старческих пятнах поднимает вуаль невесты. Только вернувшись на виллу, свободную на тот момент от присутствия матери, весь ужас произошедшего буквально вдавил меня в подушку. Мать стала императрицей. Она – самая могущественная женщина… нет – самая могущественная персона после Клавдия.

Поглаживая подаренное им кольцо на мизинце, я вспоминал моменты, когда он был добр ко мне, и вдруг почувствовал, что он уязвим и нуждается в защите: он угодил в руки моей матери и целиком зависел от ее благосклонности. Никому из ее мужей не посчастливилось дожить до старости.

Вскоре во дворце состоялась обязательная церемония празднования вновь обретенного императором счастья. Никакой возможности пропустить это действо у меня не было, так что пришлось смириться. Да и на вилле я чувствовал себя брошенным во всех смыслах этого слова и, признаюсь, хотел оказаться там, где можно было ощутить течение жизни и услышать гул людских голосов.