– Наш ветеринар. Она очень… строгая.

Я расхохотался. Строгая? Нет, вы только поглядите-ка на него. Медуза вот строгая, а Алёна по сравнению с ней просто кошечка. Я уже собрался было высказать эту острую мысль вслух, как Алёна Алексеевна, совершенно не похожая на кошечку, в самом деле строгая и собранная, подошла к нам.

– Мальчики, у нас ЧП. Здравствуйте, девочки, – поздоровалась она с Машей и близнецами. – Анализ показал, что у енотки с температурой пироплазмоз, надо выбраковывать.

– Мы готовы, – быстро сказал Вилли и даже вскочил с места.

Алёна устало на него посмотрела и покачала головой.

– Нет, мальчики, мне поможет доктор Осин из второго бокса, а вас я отпускаю на сегодня домой. Мне с вами некогда будет возиться, да и с такого начинать со зверями работать ни к чему. Карты заполним завтра.

Она развернулась и пошла, вся поникшая, погасшая даже.

– Выбраковка, – спросила Маша медленно, – это то, что я думаю?

Ксанка сделала жест большим пальцем поперёк горла.

– Ох, как жалко…

Вилли сел. Он выглядел смущённым. Может быть, потому, что сам не до конца понял, в чём так резво вызывался Алёне помогать.

– Интересно, как это происходит? – спросил он задумчиво. – Декапитация, как у мышей?

Лабораторной мыши, чтобы вы понимали, по окончании эксперимента производят эвтаназию путем быстрого отсечения головы специальной гильотинкой. Мы все, ученики биологического класса, это знали, видели учебные фильмы и всё такое. Но одно дело – знать, а другое дело…

Ксанка оторвалась от смарта, где отыскала нужную информацию.

– Инъекция Т-61, – сказала она мрачно. – Надеюсь, она не будет страдать.

– Наоборот, – сказала Анка и положила ладонь сестре на плечо, – она наверняка страдала бы, если оставить её болеть.

– Ну вообще-то это лабораторные животные, – сказал я. – Они, само собой, будут страдать, если это понадобится для науки. Тут уж ничего не поделаешь.

Я произнёс это и сам удивился, как мерзко прозвучало. Правда же, так бывает: говоришь вроде бы справедливую вещь, а получается дрянь…

Енотки, о которых шла речь, не произвели на меня особенного впечатления, пока мы их осматривали. Гомункулы у них были пухлые, темноглазые и ширококостные, каждая была мне по грудь, а я не так уж и высок (это только пока, я ещё расту!). Сидели на кушетке смирно, рядком, как подружки. Одна только, больная, всё заваливалась на бок из-за лихорадки и жадно принялась лакать из миски, когда Алёна закончила осмотр и позволила ей. А потом забралась обратно, села рядом с сестрой как ни в чём не бывало. Вторая енотка ещё так прихрюкнула на неё, мол, как себя ведёшь перед людьми, невоспитанная.

Хотя это я уже сочиняю, конечно. Нельзя очеловечивать животных и приписывать им наши эмоции – ненаучно.

Но всё равно я здорово загрузился после своих же слов, ещё и Маша так на меня посмотрела – вроде бы и возмущённо, и разочарованно.

Хотя с Вилли мы дружим давно, Машу я знаю ещё дольше: мы и соседи, и даже в детский сад ходили вместе. Раньше я считал, что дружить с девчонкой невозможно, а теперь… Теперь я бы написал в соцсеточке статус «Всё сложно», если бы там был отдельный вопрос про Марию Цейхман. По крайней мере, её укоризненный взгляд и печально-серьёзное выражение лица меня совсем прибили…

Хорошо, что Маша Цейхман не умеет долго унывать.

– Ладно, Ёжик, – она всё-таки улыбнулась, – шагайте с Вилли в общагу, раз у вас полдня выходных. Обязательно прими горячий душ, а то ходишь целый день с мокрыми ногами, ещё заболеешь. Вечером я всё равно заставлю тебя всё рассказать про вашего гризли.

И она упрямо тряхнула кудрявой головой.

Мы с Вилли в самом деле побрели в общежитие, деля на двоих его дождевик.

– Я уверен, – сказал Вилли немного невпопад. Мы только что перешли шоссе, и я неловко наступил в особенно глубокую лужу, так что кроссовки заново набрали воды и захлюпали. Но Вилли этого, кажется, даже не заметил. – Я уверен, – продолжил он, – что Алёна Алексеевна просчитала все варианты и другого выбора просто не было. Алёна Алексеевна не допустила бы…

– Слушай, – перебил я, – что ты заладил: Алёна Алексеевна то, Алёна Алексеевна сё, вскакиваешь при ней, краснеешь. Ты влюбился, что ли? Так она лет на десять тебя старше, наверняка замужем, и вообще ты для неё ещё сопля. Слышал, как она… – Тут я выпрямил спину и, мне показалось, очень похоже изобразил мурлыкающие интонации Алёны: – Мальчики, идите домой, утрите носики.

Вилли остановился и вытолкнул меня из-под дождевика.

– Знаешь, Ёжик, – сказал он, при этом его мокрые уши горели огнём, я почти видел, как от них шёл пар, – ты – дурак.

Развернулся и пошёл в общагу быстрым шагом.

Я остался стоять под струями холодного осеннего дождя, совершенно с ним согласный.

Глава 3. Помидорка

Когда я, насквозь промокший, добрался до нашей с Вилли комнаты, он сделал вид, что не знаком со мной.

Я снял с себя мокрую одежду, залез под душ, но долго там не продержался – голова закружилась. Кое-как вытерся, пошёл в комнату и залез в постель. Помню, смотрел из-под одеяла на читающего Вилли и думал, что надо бы как-то попросить у него прощения, потому что виноват. В чём конкретно, я к тому моменту уже позабыл – в голове всё перемешалось, как будто мозги взболтали ложечкой. Ухватишь одну мысль, думаешь её, а она – раз – и оборвалась, перед тобой уже другая… Потом мне стало казаться, что Вилли обрастает шерстью и превращается в зверя, в огромного чёрного пса. Он скалился, рычал, а у меня не было ни защитного костюма, ни электрошокера или плети, с которыми зоотехники, вроде Савы, обычно входят к крупным животным.

Выплыл я из кошмара, когда почувствовал прохладную руку на лбу.

– Ах, глупый Ёжик, – сказала Маша ласково, – зачем же ты под дождём бегал? Просыпайся, я тебе чай с малиной сделала.

– Это я виноват, – сказал Вилли, – оставил его без куртки. Он меня дразнил.

Я открыл глаза, приподнял голову:

– Нет, я и без этого был уже мокрый с самого утра. Со мной всё в порядке, проспал только весь вечер.

Маша всё-таки заставила меня напиться чаю прямо в постели. Утверждала, что её бабушка варит особенное варенье из особенной малины, которая растёт только у них на даче и больше нигде. Моя бабушка варенье варит не хуже, но спорить про такое глупо, согласитесь. Чай, как по мне, был чересчур сладкий, но я подчинился. Вскоре пришли близнецы и принесли пирожков со шпинатом, Вилли сделал бутерброды с колбасой, сыром и огурцом. И в общем, собралось что-то вроде вечеринки вокруг постели «больного».

Анка и Ксанка рассказывали про своего доктора Павла Осина, какой он замечательный, знающий и весёлый. Он провёл почти два часа в третьем блоке, помогая Алёне с енотами, а близнецы оставались у себя за старших. У них в блоке были обычные лабораторные животные: мыши, крысы, морские свинки и кролики – никаких оборотней.

– Как там всё прошло, в третьем? – спросил у них Вилли, покраснел и покосился на меня. Я сделал вид, что ничего не замечаю.

– Павлуша сказал, что непросто. Тем более что теперь и вторая енотка под подозрением, – ответила Анка.

Ксанка добавила:

– Ещё он вашу Алёну нахваливал, какой она грамотный специалист и как всё чётко сработала. Кажется, он в неё влюблён.

Вилли смутился ещё больше.

– Ну, Алёна Алексеевна в самом деле отличный специалист, – сказал я, – разве поставят плохого доктора на блок с оборотнями?

Все со мной согласились, и разговор перешёл на другое.

– Как хотите, а вы всё-таки должны рассказать нам про вашего гризли, – сказала Маша. – Сегодня после обеда меня послали с бумагами из лаборатории на административный этаж, и я слышала, как в кабинете Медузы профессор Громов и профессор Сухотин кричали друг на друга и на неё из-за этого медведя.

– Что за ерунда? Почему именно из-за медведя? – удивился я.

– Серьёзно, так и было. Там целая толпа собралась у кабинета, и одна девочка, секретарь, рассказала мне, что за медведя Контора заплатила круглую сумму и ещё неизвестно, когда будет следующий. Поэтому все и ругаются. А ещё слышала, что он проблемный, это правда?

Я поглядел на Вилли. Тот кивнул, как бы соглашаясь с тем, что придётся всё-таки им сказать. И тогда я рассказал всё про Саву, про оборот прямо в нашем присутствии и даже про то, что мне показалось: он понимает речь.

Маша слушала очень внимательно, но, когда я про понимание речь завёл, только поморщилась.

– Даже если бы он умел распознавать слова людей, – сказала она, – он же гризли, медведь из Америки, слова были бы английские или французские.

Логично.

– И если всё так, как вы говорите, – сказала Маша довольно, – то, скорее всего, медведя отдадут нам, то есть Громову. Буйного зверя не станут отдавать для исследования зоопсихологам.

В этом тоже был резон…

– Знаешь, – ответил я, немного помолчав, – от твоей малины меня что-то снова в сон потянуло.

Я забрался под одеяло и отвернулся к стене. На самом деле спать мне не хотелось, просто расхотелось разговаривать. В лаборатории Громова изучали регенерацию, которая у оборотней происходила во много раз быстрее человеческой. Проводили разные, очень полезные для науки эксперименты, пересаживали лабораторным животным искусственные органы, например, изучали приживление: ломали кости и не давали перекидываться в аниму, чтобы срасталось у гомункула, а потом смотрели, остаются ли костные рубцы в зверином обличье и так далее. Это всё были очень важные для человечества исследования… Я вспомнил, как зарычал на меня медведь, когда я скомандовал ему «укусить». Эх, честно говоря, если совсем крепко подумать, то это и вправду скорее было похоже на реакцию на меня самого – ведь я видел его оборот – и на интонацию голоса, а не на понимание слов.

Папа часто говорит, что человечество воспринимает мир не объективно, а в силу своих представлений и эмоций. Как по мне, так это какая-то чушь, ведь когда на улице идёт дождь или светит солнце, это от меня не зависит. Но тут, с этим медведем, я был готов согласиться – возможно, мне просто хотелось, чтобы он понимал больше, чем думают остальные…

На следующий день от моей простуды остался только жестокий насморк. Уж теперь я, наученный горьким опытом, надел и дождевик, и резиновые сапоги вместо кроссовок, и вместе с самым пунктуальным на свете человеком – Вилли – мы стояли у дверей бокса ровно без пяти восемь.

– Вот увидишь, – сказал я гнусаво, вглядываясь в ещё тёмные окна, – Алёны ещё нет, а дежурный техник вообще спит.

Алёны и в самом деле не было. Зоотехник, правда, не спал, а сидел у себя в «каптёрке». Это странное слово, похожее на словечки моей бабушки, я впервые услышал именно от него. Был он гораздо старше Савы, такой же широкий в плечах, хотя и пониже ростом. Седую голову он держал чуть наклонённой вправо, присматриваясь, словно большая хищная птица. Звали его Петром Симеоновичем.

Когда мы заявились, он ещё не кормил животных, хотя те уже ждали – вон, лисы так и шныряли в анимах около двери – за мутным стекликом мелькали их быстрые тени. Техник не торопился – пил чай из большой фаянсовой кружки и нас с Вилли пригласил.

– Давайте, ребятки, – сказал он. – А то чтой-то вы раненько. Напьёмся чаю перед трудовым деньком, самое милое дело.

Он налил нам чай и придвинул пачку песочного печенья. Мы с Вилли сели на кушетку, такую же, как в боксах, но застеленную стареньким одеялом в сине-белую клетку.

Я отхлебнул и тут же обжёг нёбо и язык.

– Вот то-то, – сказал Пётр Симеонович, словно продолжая уже начатый разговор, – а доктор-то наша, наверность, придёт не скоро, умаялась вечор. Зверюшка-то вроде плёвенькая, а учудила.

– Что учудила? – спросил я.