Глава 1

Истинное благо иметь любящую матушку. Матушку, которая оживает, когда ты входишь в комнату, рассказывает сказки перед сном, учит тебя именам растений в лесах. Но мать может любить чрезмерно, любовь может завладеть ее сердцем, как сорняки – целым садом, может пустить корни и расползаться до тех пор, пока больше ничто не сможет расти рядом. Моя мать была бдительна до крайности. Она перенесла три мертворождения до моего появления и не хотела меня потерять. Когда мы ходили на рынок, она обвязывала мое запястье шнурком и никогда не позволяла мне бродить в одиночку.

Рынок таил для меня опасности, это несомненно. Я родилась с глазами цвета воронова крыла – ни оттенка, ни света в радужках – и к пяти годам страдала от странных обморочных припадков, из-за которых окружающие опасались, что я одержима. И словно этого было мало: когда я достаточно подросла, чтобы присутствовать на родах вместе с матерью, поползли слухи о моем необычайном повивальном даре. Задолго до того, как я стала ее ученицей, я умела точно определить, когда ребенок готов появиться на свет.

Чтобы не отпускать меня от себя, мать рассказывала, что по рынку бродит киндефрессер: демоница, выманивающая детей из города и пьющая их кровь. Она говорила, что это оборотень, способный принимать облик знакомых детишкам людей, которые обманом вынуждали тех пойти за собой.

Это было еще до того, как епископ приказал построить стену, когда путники свободно проходили через город, продавали обереги от лихорадки и спорили о церковных неурядицах. На рыночной площади тогда стояла суета. Там то и дело встречались мужчины и женщины в причудливых нарядах и с кожей всевозможных цветов, торгующие браслетами из слоновой кости и шелковыми платьями. Матушка позволяла мне полюбоваться их товарами, крепко сжимая мою руку.

– Держись поближе, – говорила она, обводя взглядом прилавки. – Не дай киндефрессеру себя украсть!

Епископ построил стену, когда мне было десять, чтобы уберечь город от тумана, которым веяло от леса. Священники звали его «нечестивой мглой», несущей зло и хворь. После возведения стены через городские ворота стали пропускать только святой и торговый люд: монахов-паломников, коробейников со льном и шелком, купцов на воловьих повозках, полных вяленой рыбы. Нам пришлось перестать собирать травы и охотиться в лесу. Отец срубил вязы позади дома, чтобы у нас было место для огорода. Я помогла матери высадить семена и смастерить плетеный курятник для несушек. Отец купил камень, и мы втроем сделали ограду вокруг участка, чтобы не лезли собаки.

Несмотря на то что город теперь был закрыт, матушка все равно не позволяла мне гулять без нее, особенно в новолуние, когда мне чаще всего досаждали обмороки. Всякий раз, когда я замечала детей, бегающих с поручениями или играющих в бабки за церковью, меня наполняла беспокойная горечь. Я казалась всем младше, чем была на самом деле, из-за маленького роста и того, как мать со мной нянчилась. Я стала подозревать, что киндефрессер – просто одна из ее бесчисленных историй, придуманная, чтобы напугать меня и заставить держаться рядом с ней. Я безгранично любила матушку, но мне хотелось гулять. Она относилась ко мне как к одной из своих кукол, к хрупкой вещице из ткани и бусин, обреченной стоять на полке.

Вскоре после того, как возвели стену, в нашу дверь постучал сын портного Маттеус; темные волосы у него блестели на солнце, а в глазах сверкало веселье.

– Я принес стрелы, – сказал он. – Тебе можно в рощу, поучить меня стрелять?

Наши матери сдружились из-за того, что моей постоянно требовались лоскутки полотна. В холодное время года она шила кукол на продажу, и женщины скоротали вместе немало вечеров, перебирая обрезки и сплетничая в портняжной мастерской, пока мы с Маттеусом играли. Неделю назад мы с ним нашли рыжего котенка. Отец утопил бы его в мешке, а вот Маттеус решил дать ему молока. Пока мы крались с котенком наверх, в его комнату, я ломала голову над тем, чего бы еще ему предложить, чтобы мы снова могли поиграть. Матушка научила меня всему, что сама знала о том, как пользоваться луком. Стрельба стала одной из немногих вещей, в которых я была хороша.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – теперь умоляла я.

Она посмотрела на меня, сжав губы, и покачала головой.

– Матушка, – сказала я. – Мне нужен друг.

Она поморгала, смягчаясь.

– А если случится припадок?

– Мы пойдем глухими улочками. Луна почти полная.

Мать глубоко втянула воздух, борьба чувств отразилась на ее лице.

– Ладно, – наконец выдохнула она. – Давай я заплету тебе волосы.

Я радостно взвизгнула, хотя терпеть не могла, когда она вытягивала мои кудри, обычно остававшиеся неукротимыми и унаследованные от нее же.

– Спасибо! – сказала я по завершении, хватая свой колчан, лук и любимую куклу.

Мои десять лет были возрастом противоречий. Стреляя с искусностью взрослого мужчины, я еще не успела отказаться от детских привязанностей. И до сих пор повсюду таскала с собой куклу по имени Гютель, которую мне сшила матушка. Куклу с такими же черными, как у меня, волосами, забранными сзади лентами. На ней было платье из льняных лоскутков моего любимого краппово-красного цвета. Глаза – две блестящие черные бусинки.

Я была любознательным ребенком, ребенком-почемучкой, недоверчивым созданием, которое приходилось волочить на церковные службы, и тем не менее мне виделось некое волшебство в том, как матушка создавала кукол. Ничего сверхъестественного, прошу заметить. Так многие, например, оставляют пищу для мойр или назначают свадьбу на счастливое число. Время, которое она тратила на подбор подходящих обрезков, слова, которые она бормотала во время шитья, для меня делали кукол живыми.

Когда мы уходили, матушка напомнила мне высматривать киндефрессера.

– Янтарные глаза в любом обличье, не забывай. – Она понизила голос. – И ты бы предупредила мальчика о своих обмороках.

Я кивнула, заливаясь краской стыда, хотя Маттеус был слишком вежлив, чтобы спросить, о чем едва слышно бормотала моя мать. Мы быстро двинулись к северным воротам, мимо причалов и хижин других рыбаков. Я натянула капюшон, чтобы солнце не слепило глаза. Помимо полуночной черноты им досталась чувствительность. От яркого света у меня болела голова.

Листья лип уже пожелтели и начали опадать. Когда мы вступили в рощу, врассыпную разлетелись вороны. Роща была полна зверей, которых плотники заперли в черте города, выстроив стену. Под липами частенько попадались семейства зайцев. Если бы вам хватило глупости раскрыть ладонь, метнувшийся сверху ворон стянул бы с нее пфенниг.

Маттеус показал мне набитую соломой птицу на шесте, на которых все учились стрельбе из лука. Я усадила Гютель у ствола дерева и расправила ей плащ. Когда я потянулась за луком, сердце воспарило. Вот она я, наконец-то вне дома без матушки. Я чувствовала себя почти нормальной. Чувствовала себя свободной.

– Слыхала про королеву? – спросил Маттеус, натягивая тетиву и выпуская стрелу. Та скрылась из виду, пролетев мимо ствола и умчавшись к залитой солнцем полянке.

– Нет, – крикнула я, щурясь и прикрывая глаза, чтобы поглядеть, как он бежит следом. Даже из тени от руки смотреть прямо на солнечный свет было больно.

Маттеус вернулся со стрелой.

– Король Фредерик ее изгнал.

– Откуда ты знаешь?

– Один придворный сказал моему отцу во время примерки.

– С чего королю изгонять собственную жену?

Маттеус пожал плечами, протягивая мне стрелу.

– Тот человек сказал, что она приглашала слишком много гостей к себе в сад.

Я покосилась на него.

– Как можно за такое изгнать?

– Значит, я не понял, что имел в виду придворный. – Он пожал плечами. – Но ты же знаешь, что все поговаривают о том, как жесток король Фредерик.

Я кивнула. Со дня коронации той весной его стали называть «Король Красная Борода», потому что волосы у него на подбородке должны были давно пропитаться кровью его недругов. Даже в десять лет я уже знала, что мужчины придумывают предлоги для избавления от женщин, которые им неугодны.

– Спорим, это из-за того, что она не родила ему сына.

Маттеус задумался.

– Может, ты и права.

Я натянула тетиву, погрузившись в свои мысли. После коронации ныне изгнанная королева приезжала вместе с принцессой, и матушка водила меня смотреть на шествие. Я помнила бледную черноволосую девочку, сидевшую с матерью на белом коне, еще совсем юную, хотя смелое выражение лица и делало ее старше. Глаза у нее были красивого орехового оттенка с золотыми крапинками.

– Королева забрала с собой принцессу Фредерику?

Маттеус покачал головой.

– Король бы ей такого не позволил.

Я представила, как было бы ужасно, если бы мою мать изгнали из нашего дома. В то время как она меня опекала, отец держался холодным надзирателем. Дом без матушки стал бы домом без любви.

Я заставила себя сосредоточиться на деле.

Когда стрела вонзилась в ствол, Маттеус шумно вдохнул. Сначала я подумала, что он впечатлен моим выстрелом. Но оказалось, что он смотрит на дерево, под котором сидит Гютель. Над куклой навис громадный ворон с чернейшими перьями.

Я бросилась к птице.

– Кыш! Отстань от нее!

Не обращая на меня внимание, пока я не оказалась совсем рядом, та наконец посмотрела на меня янтарными глазами. Сказала кхарр, качнув головой, и уронила Гютель на землю. Что-то осталось у нее в клюве, что-то блестящее и черное, сверкнувшее на взлете.

Из левой стороны лица Гютель торчала нитка. И вылезла шерсть. Ворон выклевал ей глаз.

У меня вырвался вопль. Я понеслась прочь из рощи, прижимая Гютель к груди. Пока я бежала мимо рыночной площади, все вокруг расплывалось. Кожевник выкрикнул:

– Хаэльвайс, что стряслось?

Я хотела к матери и больше ни к кому.

Кособокая дверь нашей хижины оставалась открытой. Матушка стояла в прихожей и работала, зажав иголку во рту. Она ждала, когда я вернусь домой.

– Погляди! – крикнула я, бросаясь к ней с куклой в поднятой руке.

Она отложила ту, которую шила.

– Что случилось?

Пока я негодовала из-за проделки птицы, пришел отец, пахнущий дневным уловом. Некоторое время он молча слушал с суровым лицом, затем ступил внутрь. Мы последовали за ним к столу.

– Его глаза, – всхлипнула я, заползая на скамейку. – Они были янтарными, как у киндефрессера…

Мои родители обменялись взглядами, и между ними промелькнуло нечто мне непонятное.

Меня охватила знакомая дрожь, и я приготовилась, зная, что будет дальше. Дважды в месяц или около того – а в неудачные и почаще – у меня случался припадок. Они всегда начинались одинаково. По коже бегали мурашки, а воздух принимался гудеть. Я почувствовала, как меня увлекает в иной мир…

Комната закачалась. Сердце заколотилось. Я ухватилась за столешницу, боясь ушибить голову при падении. А потом меня не стало. Не тела, а моей души, моей способности воспринимать мир.

Следующее, что я осознала: я лежу на полу. Голова болит, руки и ноги онемели. Во рту привкус крови. Меня переполняет стыд, кошмарное неведение, всегда терзавшее меня после потери сознания.

Мои родители ругались.

– Ты же не была у нее, – проговорил отец.

– Нет, – прошипела мать. – Я дала тебе слово!

О чем они?

– У кого? – спросила я.

– Ты очнулась, – сказала матушка с натянутой улыбкой и нотками страха в голосе. Тогда я посчитала, что ее огорчил мой обморок. Они всегда ее пугали.

Отец посмотрел на меня сверху.

– Одна из ее пациенток – еретичка. Я велел твоей матери прекратить к ней ходить.

Я нутром почуяла, что он лжет, но споры с ним никогда не доводили до добра.

– Как долго меня не было?

– Минуту, – ответил отец. – Может, две.