– Отец когда-нибудь отводил тебя на изгнание?

– Ничего из этого не вышло.

Лекарь откашлялся и встал.

– Позволь дать тебе совет. Если твоя мать выживет, не позволяй ей ходить в леса. И сама по возможности оставайся дома. В соседней деревне на днях утопили девочку с приступами. А тебя многие обвиняют в лихорадке.

Матушка заснула глубоким сном и не просыпалась. Я подожгла благовония и открыла ставни, но это не помогло. Сидя спиной к свету, я смотрела на нее, вглядываясь в ее обмякшее лицо и растрепанные черные волосы. Такая неподвижная, думала я снова и снова. Потом принесла ей воды. Она спала и спала. Отец пришел домой поздно. От него пахло спиртным, и он не смотрел на меня, пока мы ели. Не то чтобы это стало неожиданностью. Он часто пил, и мы мало говорили со дня моего обморока на площади.

Когда следующим утром он ушел, мать все еще не шевелилась. Грудь у нее вздымалась под одеялом, но больше ничего не происходило. Весь этот день я простояла на краю комнаты, глядя, как она дышит. Ее недуг по всем признакам напоминал смертоносную лихорадку, ходившую в округе. Я боялась, что лекарь прав, и она как-то подхватила ту в лесу.

Ночью отец опять вернулся поздно и едва держался на ногах, будто провел целый день в трактире. Когда мы сели ужинать, он не прочитал молитву. Не вырезал крест на хлебе. Даже забыл вымыть руки водой из кувшина. За пирогом, который я приготовила из яиц и окуня, он посетовал, что лекарь сделал только хуже.

– Как ты вообще убедил епископа его прислать? – спросила я. Отец обратил взгляд ко мне. – Монах сказал, что кто-то отправил письмо.

– Я только оставлял прошение.

Я посмотрела ему в глаза.

– Это было несколько недель назад. Он согласился прийти только после того, как тебя не было четыре дня. Куда ты ездил?

Дождь бил по крыше. Отец вытащил из зубов рыбью кость. Потрудился ответить лишь для того, чтобы сказать:

– Это по твоей вине она слегла.

Слова пронзили меня будто нож. Я с трудом вдохнула, глядя на него через стол. Кожа у меня покрылась мурашками. Он сделал еще один глоток из кружки. С бороды у него упал кусок пастернака. Я закрыла глаза и сглотнула.

– Как ты мог такое сказать?

Отец несколько мгновений смотрел на меня, потом пожал плечами. Глаза широко раскрыты, остатки светлых волос всклокочены.

– Так это же правда.

Чувство вины сдавило горло. Я убежала в чулан, с головой закуталась в шерстяное одеяло. Я слышала, как он уходит из дома, и по щекам текли слезы.

Той ночью я крутилась и вертелась, проведывая мать каждый час, пока отец не вернулся, воняя выпивкой. Соломенный тюфяк кололся. Снаружи выли собаки. Я крепко жмурилась, и грудь моя полнилась болью, которой не мог исцелить ни один лекарь.

Проснулась я перед рассветом. Мать все еще спала, не шелохнувшись, так что я пошла в огород, чтобы собрать остатки лука-порея. Я давно не была там без нее. Одна из ножек деревянной скамьи, которую отец смастерил сразу после возведения ограды, расшаталась, и сиденье накренилось. Солнце едва взошло, а стена была высокой, так что большая часть сада оставалась в тени. Пока я сидела у грядки с луком, с дерева за осыпающимся камнем слетел дрозд, завидевший дождевого червя. Когда он снова вспорхнул на стену, сладко напевая, я позавидовала его веселому задору.

Отряхивая луковые стебли, я засыпала траву землей. Куры, заслышав мою возню, с кудахтаньем выбрались из курятника. Стали клевать мне юбки. Петуха нигде не было видно. Я сообразила, что со дня, когда матушка захворала, никто не выносил им объедков, так что тот наверняка искал пропитание где-то на улице.

Решив поскорее накормить их, я задумалась о том, почему отец обвинил во всем меня. Он так же, как и горожане, видел во мне причину лихорадки? Тоже считал, что я прокляла кожевника? Эта мысль меня разозлила. Кожевника я любила. Он был добрым человеком, матушкиным другом. Какой-то темный порыв заставил меня пожелать оказаться тем, чем все меня полагали. Они заслуживали того, чтобы я в сумерках вышла за городские ворота – раскинув руки навстречу полной луне – и призвала туман излиться на всех до единого.

Потом я опомнилась, и сердце наполнилось стыдом. Я вознесла короткую молитву о прощении. Договорив, я осознала, что не могу отвести взгляда от трех каменных крестов за травами, обозначавших могилки трех моих старших братьев, родившихся мертвыми. Работая в огороде, матушка часто напевала им колыбельную, по ее словам, услышанную от собственной матери. Перед мысленным взором у меня встала картина: вот она, сажает семечко в своих счастливых перчаткам, усеянных дырами.

Пока я складывала лук-порей в юбку, ее песня звучала в голове:

«Спи до утра, моя милая.
Хазос дает мед и яйца.
Гера приносит цветы, голубые и алые».

Я принялась напевать слова себе под нос, подбирая юбки, и голос мой зазвенел от печали. Мне хотелось лишь одного: чтобы матушка поправилась.

Из хижины донесся звук, настолько слабый, что его можно было спутать с ветром.

– Хаэльвайс?

Я ринулась в дом через заднюю дверь, разбрасывая лук по комнате, перемазанная в грязи с ног до головы. Матушка уже села, откинувшись на подушку. Ее руки заливал солнечный свет.

– Сколько я пролежала?

– Два дня, – ответила я, бросаясь к ней с объятиями. В глазах у меня плескались слезы. – Я боялась, что ты вообще не проснешься.

Та попыталась сглотнуть. Воды, попросила одними губами.

Я поспешила к колодцу и вытянула ведро. Большая часть жидкости, которую я принесла, стекала у нее по подбородку.

Прежде чем снова заговорить, она трижды опустошила чашку.

– Я как будто и снов не видала.

– Мне нужно спросить… Отец кое-что сказал.

Матушка прищурилась.

– Что именно?

– Что ты захворала из-за меня.

– Нет-нет-нет. Это совершенно точно не так!

– Я страшилась этого и раньше, до его слов. Если это неправда, то расскажи мне, куда ходила в ту ночь.

Она потянулась к моей руке и сжала ее, пытаясь успокоить. Мы помолчали.

– Твой отец, как и лекарь, думает о ядовитых парах и грехах и ищет, с кого спросить. Этот недуг – не твоя вина. Он же забрал твою бабушку.

У меня остались только смутные воспоминания о пожилой женщине, о ее худой величественной фигуре, о фартуке, пышной груди и копне темных волос. Это было так давно, что я даже не могла представить ее лица. Помнила лишь ее доброту и дом, полный выпечки и яблок. Я сморгнула воспоминания и попыталась собраться.

– Почему же тогда отец обвиняет меня?

Мать вздохнула, взглянув на меня печально блеснувшими глазами, и похлопала по кровати рядом с собой.

– Это долгая история. Садись.

Я забралась на топчан, скрестив ноги, как бесконечно много раз делала в детстве. Матушка потянулась к моей руке и сжала ее, глядя прямо на меня, словно ее следующие слова были очень важны. В глазах у нее вновь мелькнула печаль.

– Твой отец… – начала она, но замолчала, словно взвешивая свои слова. – Твой отец давно на меня сердит. Что ты слыхала о ворожее, которая живет в башне в лесу?

Я в замешательстве посмотрела на мать.

– А при чем здесь она?

– Погоди минутку. Расскажи, что сама о ней знаешь.

Я припомнила все, что мне было известно.

– Одни думают, что она старая, горбатая и безобразная; другие – что она людоедка. Говорят, что дом у нее в башне неподалеку от замка князя Альбрехта, в самой темной части леса. И что ни один мужчина не может заглянуть за каменную стену вокруг башни, потому что всякому, кто туда зайдет, глаза застилает туманом. Еще говорят, что она знает старые обряды и умеет варить зелья, которые и вызывают, и прерывают рост живота. Да много всего болтают, матушка. Обо всякой одиноко живущей женщине ходят разнотолки. Считается, она выкрала княжну Урсильду, и ее отцу пришлось надевать волчью шкуру, чтобы спасти ее. – Я подняла глаза на мать. – Но ты сказала, что это – ложь.

Та плотно сжала губы, и на ее лицо легло то же напряженное выражение, которое всегда появлялось, когда я спрашивала об этой истории; однако сейчас мне стало ясно, что она собирается отодвинуть в сторону все, что вынуждало ее молчать. Когда она заговорила, ее голос ничем не напоминал тот, которым она обычно вела рассказ. В нем не было слышно лукавства, украшавшего ее сказки, мать говорила чисто и по существу.

– Ворожея знает старые обряды, это воистину правдиво. И Альбрехт действительно надевал волчью шкуру, которую теперь хранит его сын Ульрих, хотя он и ведет себя при дворе как христианин. Но никакого «спасения» не было. Мать Урсильды отправляла ее в башню, чтобы та сама научилась старым обычаям.

Мой взгляд заметался по лицу матушки.

– Откуда ты все это знаешь?

– Мне рассказала сама ворожея.

– Когда? Зачем ты к ней ходила?

Она глубоко вздохнула, не желая отвечать на мой взор. Мне показалось, что мать пытается решить, о чем можно поведать. Когда она снова наконец заговорила, в ее голосе сквозила тревога:

– Не говори отцу, что я такое тебе рассказала… но я чуть не скончалась, рожая третьего из твоих умерших братьев. После этого твой отец стал мне отказывать. Я пошла к ворожее, чтобы узнать, чем погрузить мужчину в сон, и чтобы убедиться, что от содеянного мною после этого точно родится живое дитя.

Ее признание привело меня в ужас.

– Так я появилась на свет?

Она медленно кивнула.

– Ворожея сказала, что жизнь может быть слеплена только из жизни, и у этого будет цена. Тогда в моем теле что-то изменилось, но…

– Так вот почему отец винит меня?

Мать снова кивнула.

– Когда у меня начал расти живот, я рассказала ему о содеянном, но он не поверил.

Снаружи у причалов играли дети. По улицам метались их озорные выкрики.

– Хочу пить, – сказала она.

Я ушла за новым ведром воды из колодца. А вернувшись, нашла матушку оцепеневшей, с белыми костяшками и дикими глазами. Я дрожащей рукой поднесла чашку к ее рту. Вода снова лишь потекла у нее мимо губ.

Когда отец поздним вечером вернулся домой, я клубком лежала рядом с ней на постели.

– Не шевелится, – сказала я ему, не в силах скрыть ужас в голосе.

Тот пожал плечами, отмахнувшись от моих опасений, и отправил меня спать.

Я проворочалась в чулане всю ночь, сон ускользал от меня до самого рассвета. Когда я проснулась, яркий дневной свет полосами сиял из-за ставен, а мои родители тихо переговаривались в глубине хижины. Я приложила ухо к стене и прислушалась.

– Что сделано, то сделано, – говорила мать. – Назад пути нет.

– И ты, как водится, не посоветовалась со мной. Творишь любую чертовщину, какую захочешь…

– Я хочу, чтобы меня похоронили в саду, – перебила она.

Меня словно ударили по лицу. Я заморгала, на глазах выступили слезы. Отец выругался, грохнув чем-то – возможно, рукой – прямо о стену. Я услышала только глухой стук. Потом шаги, приближающиеся к чулану. Разъяренный, он рвался прочь. Я испуганно забилась в угол. Попадись я за подслушиванием, меня бы ударили, но времени лечь и притвориться спящей мне не хватило. Я затаила дыхание и прижалась к стене. Меня не увидят, стала уговаривать себя, не увидят, не увидят…

Стены чулана затряслись, когда отец прошел мимо в нескольких цолях ^[6] темноты от меня. В передней он схватил плащ, в котором ходил на лодке. Дверь хлопнула, и я глубоко вздохнула, выпуская страх. Убедившись, что его точно нет в доме, я поспешила в заднюю комнату. Мать выглядела перепуганной.

– Ты проснулась?

– Что ты наделала? – спросила я сдавленным голосом. – Почему ты говорила о том, где тебя хоронить?

– Хаэльвайс. – Лицо у матери скривилось. – Иди сюда.

Я села рядом с ней. Она заставила меня взглянуть на себя. Сказала: