В плане трудностей речи нельзя не отметить Англию. Доктор Джонсон – английский король беседы, и он останется им до тех пор, пока какой-нибудь более качественный биограф, чем Осуэлл, не свергнет его с трона, предложив альтернативу. Но беседы были облаком пыли, которое он создавал вокруг себя, чтобы скрыть ужасы, зло и мрак, постоянно преследовавшие его, которые он считал самой сутью жизни. Он даже сердился на всякого, кто отрицал, что жизнь всегда несчастлива. Бороться с такими мыслями бесполезно, настаивал он, можно только отвлечься от них, сосредоточившись на других темах. Он завидовал женщинам, которые вязали и плели, и тщетно пытался научиться рукоделию и музыке. Беседы доставляли ему высшее удовольствие, потому что приносили облегчение, но его разговор не был настоящим разговором, это не был обмен мнениями. Его талант состоял в том, чтобы высказывать полностью сформировавшиеся мнения в безупречной форме на любую тему. Его не интересовали разногласия, потому что он считал, что они должны быть устранены в результате победы одной из сторон, и сам всегда яростно боролся за победу. Он так и не открыл для себя ценность возражений. Люди восхищались им, потому что он умел резюмировать проблему в эпиграмме, но эффект состоял в том, чтобы закончить беседу, а не начать ее. Его нравоучительные суждения – например, «когда человек устал от Лондона, он устал от жизни, ибо в Лондоне есть все, что только бывает в жизни», или что он «готов любить все человечество, кроме американцев», или что «французы – грубые, невоспитанные, необразованные люди» – опровергают его же более интересное утверждение: «Я считаю потерянным каждый день, когда не завел нового знакомства». Доктор Джонсон, несмотря на все его многочисленные выдающиеся качества, олицетворяет собой тупик. Ему подражали столь же грустные и блестящие оксфордские преподаватели, которых я знал, и их беседы не уменьшали их печали.

Салоны провоцировали дискуссии между великими умами, но не могли научить беседовать с незнакомцами или с людьми без претензий. История английской светской беседы показывает, как одержимость классовыми различиями увековечивалась с помощью красивых реплик и разные слои населения упивались своей неспособностью понять друг друга. В 1908 году одна женщина-врач писала, что сомневается в том, что «возможен хоть какой-то настоящий разговор между представителями двух классов. Все беседы с моими больными и их друзьями носили чрезвычайно односторонний характер… в некоторых случаях говорила я, а в некоторых – они, но мы никогда не занимали никаких равных позиций. Обычно было бы достаточно вопроса, тени удивления, малейшего несогласия с их взглядами, отсутствия постоянного одобрения, чтобы заставить их замолчать, а во многих случаях – внезапно развернуться и выдвинуть мнения, прямо противоположные тем, что они уже высказали прежде».

Огромные усилия были направлены на то, чтобы воспрепятствовать развитию общего для разных людей языка. «Все те, кто тесно общался с рабочим классом, – писал тот же доктор Джонсон, – хорошо знают, с каким трудом они понимают слова несаксонского происхождения; и часто им непонятна обращенная к ним речь, из-за терминов латинского или греческого происхождения». Именно так недавно образованный средний класс пытался отличиться, «говоря как по писаному», как можно более многосложно – этот стиль дошел до наших дней в виде карикатур на официальный язык полиции. И высшие слои, чтобы доказать свое превосходство, используют собственный сленг. Цель снобизма – ограничить диалог. Дизраэли описал, как это делалось с помощью модных клише: «Английский – выразительный язык, но его нетрудно освоить. Его диапазон ограничен. Он состоит, насколько я могу судить, из четырех слов: “приятный”, “веселый”, “очаровательный” и “скучный”, в некоторых грамматиках есть еще “любящий”».

США, похоже, не избежали подобных же препятствий для развития беседы, усугубленных расовыми и национальными различиями людей. Но что хуже: там, похоже, потеряли надежду, что женщины и мужчины когда-нибудь смогут говорить на одном языке. Дебора Таннен, всю жизнь посвятившая исследованию общения, приходит к выводу, что они не могут понять друг друга, что, произнося одни и те же слова, они имеют в виду совершенно разные вещи, что женщины хотят от тех, с кем разговаривают, утешения, а мужчины ищут решения проблем. Женщины, утверждает она, жалуются, чтобы усилить чувство единения, они сплетничают, потому что, подобно детям, верят, что можно подружиться, рассказывая секреты. Они охотно выслушивают горести друг друга, их главная цель – не чувствовать себя одинокими. Мужчины, однако, не любят слушать, потому что «так они чувствуют себя подчиненными»; они всегда должны бороться за превосходство и у них нет времени, чтобы проявлять сочувствие. Если просто сказать людям, чтобы они изменили свое поведение, говорит Таннен, это не работает. Ее решение состоит в том, что они должны изучать социолингвистику, учиться понимать, что мужчины и женщины «играют в разные игры», что их неудовлетворенность вызвана не личными недостатками, а «гендерными различиями». Представители обоих полов воспитываются в «разных культурах» и должны осознавать, что они подобны иностранцам, которые никогда не смогут нормально общаться. Они должны принять тот факт, что говорят на разных языках. Она подразумевает, что они даже не пытаются общаться, ссылаясь на печальную статистику, согласно которой американские супружеские пары в среднем тратят всего полчаса в неделю на «разговоры друг с другом». Я не верю в миф о том, что США – страна толпы одиночек, но многие американцы убедили себя, что это так, потому что они мечтают о более приятных, чем обычно, разговорах.

Неужели за две тысячи лет ничего не изменилось? Хань Фэй еще в III веке до н. э. понял, в чем проблема. Он не мог заставить людей слушать его. Его всегда неправильно понимали: если он пытался быть остроумным, его обвиняли в легкомыслии; если он был уступчив, то казался неискренним; если он говорил не в свою очередь, его наказывали; разные люди находили его то неловким, то тщеславным, то хвастливым, то трусом, то льстецом. Стоит ли удивляться, что он стеснялся говорить и каждый раз волновался? И все же он любил поболтать и высказать свое мнение, что в итоге обернулось для него смертным приговором. Хань Фэй оставил книгу эссе об «одиноком негодовании» и «трудностях на пути убеждения», показывая, что он знал, что должен был сделать, но не мог: препятствием для разговора было «незнание души» того, с кем беседуют, «чтобы мои слова достучались до нее». Он считал, проблема в том, что люди – это загадка.

И конечно, именно поэтому они интересны, с ними стоит говорить. Если бы они были предсказуемы, не было бы смысла в беседе, которой только на пользу идут различия между людьми. Беседа совершенно не похожа на исповедь или ее мирские варианты, совсем не похожа на обычай изливать свои проблемы на любого, кто готов выслушать, если нужно – за деньги. Целитель, выслушивая жалобы, стремится положить конец исповеди, часто толкуя сказанное превратно на основе детского или сексуального опыта или возлагая вину на того или иного козла отпущения. Беседа, напротив, требует равноправия участников. Действительно, это один из важнейших способов утверждения равенства.

Враги беседы – риторика, диспут, жаргон и индивидуальный сленг или отчаяние от того, что тебя не слышат и не понимают. Чтобы процветать, беседе нужна помощь повитух любого пола: женщины, как правило, проявляют больше мастерства в этой области, но в истории феминизма были времена, когда некоторые отказывались от разговоров и делали ставку на убеждение. Люди станут равными только тогда, когда научатся разговаривать.

Глава 3. Как люди, ищущие свои корни, только начинают смотреть достаточно далеко и глубоко

Танцуют седеющий мужчина и молодая женщина. Он англичанин. Он говорит ей: «Ты такая хорошенькая, жаль, что у тебя акцент».

Во внешности Майи сочетаются японские и европейские черты, а еще, предположительно, у нее есть немецкие, славянские или французские корни… ей приходится это объяснять. Акцент у нее американский. Она сожалеет, что он неправ, она как раз чувствует, что родилась в идеальное время, потому что не принадлежит всецело ни Востоку, ни Западу.

В школе для девочек в Токио она послушно списывала с доски за учителями. К пятнадцати годам она «научилась быть японкой». Правда, не до конца, потому что, когда она проявляла непослушание, одноклассники сторонились ее и называли американкой. Она отправилась в США, чтобы познакомиться с цивилизацией своего отца, где происхождение не имеет значения, и учиться музыке. Однако она не была уверена, что достаточно талантлива, чтобы стать полноправным членом мирового артистического сообщества. Вместо этого она получила высшее образование в области международных отношений в Вашингтоне, столице США, и стала специалистом по Китаю. Проведя два года на Тайване, она влюбилась в англичанина. Она считает себя гражданкой мира, хотя и не видит причин кричать об этом. Она полагает, что никогда не станет ни великим артистом, ни выдающимся человеком, но нашла для себя альтернативу.

В Лондоне она обнаружила, что гражданам мира не всегда рады. Ее потенциальной свекрови не нравился не только ее акцент, но и (даже больше) ее чуждость, и женщина не понимала, как невестка приживется в семье. Спустя шесть лет ее бойфренд все еще не мог определиться, подходят ли они друг другу. Что должна делать современная женщина, которая явно не вписывается в отведенные ей рамки? Какая современная женщина точно впишется в какие-то рамки?

Из всех городов мира Майя теперь выбрала Париж, где «что бы я ни делала, все идет хорошо; во Франции у меня все складывается». Это, конечно, потому, что она не пыталась стать француженкой. «Мне нравится считать себя цыганкой… Я чувствую, что создана из разных рас, я не могу сказать, насколько я американка или японка: я – сумма, совокупность». Сейчас она работает на японском телевидении. Когда она берет интервью у жителя Запада на английском языке, она абсолютно западный человек; но, когда наносит макияж и представляет интервью на японском на канале NHK, ее глаза загораются по-новому, язык трансформирует выражение ее лица, и она предстает другим человеком. «Я хамелеон», – говорит Майя. Преимущество в том, что она чувствует себя комфортно с гораздо более широким кругом героев репортажей. Она брала интервью даже у европейских монархов, не испытывая скованности, «потому что всем им пришлось несладко», и гуляла одна по самым опасным районам Вашингтона, «потому что я тоже принадлежу к меньшинству».

Майя живет одна, как и половина жителей Парижа, города одиноких мыслей. «Я закрытый человек, – говорит она. – Когда у меня проблемы, я затворяю дверь и просто думаю; я не обсуждаю их ни с кем». Ее путь к независимости прост: она винит в своих злоключениях только себя саму, и так ей легче, потому что это означает, что есть надежда, – только ей самой нужно измениться. Изменить других людей слишком сложно. «У меня есть идея, что я шлифую себя и что у меня есть заготовка, над которой еще предстоит поработать». Мама учила Майю, что, если она сумеет пожалеть тех, кто ее обидел, она уже будет на полпути. Она считает, что, следуя этому правилу, она становится свободной. Кроме того, она ищет свободы, стараясь не накапливать вокруг себя слишком много предметов; она говорит, что не привязана к материальным вещам. Когда кто-то разбил ее любимый чайник, она сильно злилась минуты две, но потом сказала себе: «Всему когда-нибудь приходит конец». Она хочет не владеть окружающими вещами, а получать от них стимул, а это значит, что они должны все время меняться.