Из дневников Трейи

– Да, он никуда не делся. Похоже, что он вообще никак не изменился, – сказал доктор. – А вы заметили какие-нибудь изменения?

– Нет. И величина не менялась, и чувствую я его так же. В разных местах груди у меня время от времени возникали боли, которых раньше не было, но вокруг этого узелка я не чувствовала вообще ничего, – ответила я.

На какое-то время воцарилось молчание. Казалось, я слышала, как крутятся шарики в голове доктора, пока он напряженно размышлял, как быть дальше.

– Так, – сказал он наконец. – Случай довольно необычный. Я не думаю, что этот узелок представляет какую-то угрозу, – скорее всего, это просто киста. Ваше самочувствие, ваш возраст, состояние вашего здоровья – все это приводит меня к заключению, что беспокоиться не о чем. Но опять-таки из-за вашего возраста, полагаю, лучше всего его удалить, чтобы знать наверняка. Так будет надежнее всего.

– Ну если вы так считаете, давайте. К счастью, у меня есть от чего отнимать! Как вы считаете, когда это лучше сделать? Мы с Кеном через неделю уезжаем в свадебное путешествие, нас не будет еще две недели после Рождества. Три недели можно подождать? – Больше всего меня на тот момент волновала наша поездка.

– Думаю, что да. Ничего страшного, если отложить на три недели. Да и вообще, незачем вам во время медового месяца переживать насчет шрамов и швов, – сказал он. – А еще я посоветовал бы вам показаться другому доктору, хирургу, чтобы получить еще одно мнение. Вот его имя. Его офис находится рядом с окружной больницей Марин.

Мало беспокоясь обо всем этом – в конце концов, это просто необходимые меры предосторожности, – на следующий день я оказалась в кабинете хирурга. Он тщательно исследовал узелок и мою грудь. Попросил меня поднять руку над головой и напрячь мышцы, потом упереться руками в колени, разведя локти, и снова напрячь мышцы. Тогда я еще не знала, что так можно понять, злокачественная опухоль или нет. Если да, то на коже над узелком часто появляются небольшие морщины. Поскольку с моей кожей ничего такого не произошло, а узелок не был ни к чему прикреплен, врач тоже пришел к заключению, что это всего лишь киста. Потом он попытался «продуть» уплотнение. Вообще он говорил очень уверенно. Для этой процедуры берется длинная игла; если узелок – киста, наполненная жидкостью, то та вытекает через эту иглу, и – вуаля! – через несколько секунд никакого узелка нет. Но когда он попытался сделать это с моим узелком, игла наткнулась на что-то твердое. Доктор был озадачен, даже слегка ошарашен. «Ого, – сказал он, – должно быть, это все-таки фиброаденома, внутренняя опухоль». Он посоветовал удалить ее и тоже счел, что вполне можно подождать три недели, пока пройдет наш медовый месяц, он же – рождественское путешествие. И вот я вышла из его кабинета, на груди у меня был кровоподтек, и узелок все еще оставался внутри.

Так все и решилось. Доктора были уверены, что беспокоиться из-за узелка не надо, хотя и советовали удалить его, – и в конце концов все перестали волноваться. Кроме Сью, матери Трейи.

Из дневников Трейи

Мать настаивала. Она хотела, чтобы меня еще осмотрел хирург-онколог, специализирующийся на раковых заболеваниях. И это при том, что через четыре дня мы отправлялись в свадебное путешествие, а перед этим мне надо было сдать два последних экзамена. Сначала я сопротивлялась, а потом нехотя согласилась. В конце концов, она знала, о чем говорит. Ведь именно она, моя мама, пятнадцать лет назад потрясла и напугала всю семью, когда стало известно, что у нее рак кишечника.

Я хорошо помню кромешный ужас и смятение тех дней, когда произошло то открытие и маму положили на операцию; это было тем летом, когда я окончила колледж. Я хорошо помню, как мы все были потрясены, ошарашены и в каком-то смысле невменяемы, когда с остекленевшими глазами блуждали по огромному комплексу Онкологического центра доктора Андерсона в Хьюстоне. Я хорошо помню маму, лежащую на больничной койке в окружении трубок, которые к чему только не были подсоединены. Все это вспоминается мне сейчас как в тумане: домашняя суета, ощущение неуверенности, перелет в Хьюстон и дорога к центру Андерсона, гостиничный номер; любимый папа, шагающий взад-вперед по комнате, по парковочной площадке, по больничным помещениям. Он пытается заботиться о маме, он сам охвачен паникой, распоряжается, принимает решения. Вообще-то мне кажется, что по-настоящему я не испытывала потрясения, не понимала серьезности происходящего. Эти события я пережила с чувством растерянности. Я тогда не понимала толком, что такое рак. Ни тогда, ни даже потом, когда после операции мы навестили маму, еще не пришедшую в себя после наркоза, ни даже тогда, когда в последующие годы мама уезжала в центр Андерсона на обследование и я всякий раз чувствовала, как в доме растут напряжение и страх.

С той поры минуло пятнадцать лет. Все обследования давали хороший результат. И каждый раз вся семья испускала вздох облегчения. Каждый раз уровень тревоги чуть-чуть понижался. Мир становился чуть более устойчивым, чуть более надежным. Я почти не беспокоилась о том, что папа делал бы без мамы: они были так близки, что я просто не могла вообразить, как кто-то один из них живет без другого. Мне никогда и в голову не приходило волноваться о том, что было бы, если бы мама умерла от рака. Я тогда слишком мало знала, чтобы беспокоиться о таком. Мое невежество, по крайней мере, избавило меня от ненужных тревог, ведь и пятнадцать лет спустя она была с нами, чувствовала себя прекрасно и с железной настойчивостью требовала, чтобы я прошла еще один осмотр.

На этот раз нужно было мнение онколога, специалиста по раку. «Может, стоит показаться кому-нибудь в центре Андерсона», – посоветовала мама. Все эти годы мои родители принимали активное участие в делах центра: они были благодарны за то, что маме оказали такую квалифицированную помощь; кроме того, они были заинтересованы в поддержке онкологических исследований. Не так давно они профинансировали лабораторию, проводившую исследования в области генетики и онкологии.

Но я хотела лететь на Гавайи, а не в Хьюстон. Я позвонила двоюродному брату, который работал гинекологом, и спросила, может ли он порекомендовать онколога в Сан-Франциско. Он так и сделал, и мы назначили дату осмотра. Мать хотела побольше узнать о докторе Питере Ричардсе, перед тем как отправлять меня к нему. Выяснилось, что он проходил практику в центре Андерсона под руководством хирурга, пятнадцать лет назад оперировавшего мою мать! Это была настоящая удача… В центре Андерсона его тоже всячески рекомендовали. Как нам сказали, доктор Ричардс был у них одним из лучших и они очень хотели, чтобы он остался. Однако он предпочел вернуться в детскую больницу в Сан-Франциско, где его отец заведовал хирургическим отделением. «И это неплохо», – решила я. Мне определенно понравилась эта деталь, да и мама была довольна.

Итак, на следующий день я оказалась в кабинете Ричардса. Он мне сразу понравился. Молод, приветлив и явно прекрасный профессионал. В его кабинете я почувствовала себя комфортно, и это оказалось ярким контрастом с кабинетом предыдущего врача, где все было обветшавшим и устаревшим. Он осмотрел уплотнение и обе мои груди и тоже посоветовал удалить узелок. Однако ему не хотелось ждать три недели. Ему казалось, что будет правильно вырезать узелок прямо сейчас. Возможно, нет ничего страшного, но ему будет спокойнее, если он проведет операцию немедленно.

Видимо, я все еще была под впечатлением от свадьбы, переживала свою влюбленность, предвкушала путешествие на Гавайи. Я совершенно не беспокоилась. Мы назначили лампэктомию на следующий день, в четверг, в 16:00, чтобы у лаборатории хватило времени исследовать замороженный участок и представить анализ. Поскольку предстояла однодневная операция с местной анестезией, я решила, что буду в состоянии на следующее утро сдать последний экзамен. А прямо после него мы собирались отправиться на Гавайи.

– А что, если возникнут осложнения? – осторожно спросил доктор Ричардс.

– Тогда мы не полетим, – ответила я, счастливая в своем неведении. После нескольких недель смутных страхов и опасений, преследовавших меня с тех пор, как обнаружили уплотнение, я впервые была настроена бодро и решительно и чувствовала, что готова справиться с чем угодно.

Весь вечер и большую часть следующего дня я готовилась к экзамену. Кен не покладая рук работал над окончанием «Квантовых вопросов». Я была настолько уверена в себе, что сказала ему: «Ехать со мной в больницу совершенно не обязательно, я не хочу, чтобы ты прерывал работу». За долгие годы я научилась сама решать все свои проблемы, но совершенно не привыкла просить кого-либо о помощи. Но Кена шокировала сама мысль о том, что я могу пойти одна. А я втайне почувствовала облегчение от того, что он будет со мной.

По дороге в детскую больницу мы с Трейей говорили о Гавайях. Мы нашли отделение однодневной хирургии и начали заполнять бумаги. Вдруг ни с того ни с сего я стал дергаться и нервничать. Процедура еще даже не начиналась, а я уже чувствовал, что происходит что-то страшное.

Из дневников Трейи

Кен нервничает больше, чем я. Я раздеваюсь, накидываю больничный халат, запираю свою одежду, получаю идентификационный браслетик. Надо еще подождать. Молодой доктор-скандинав приходит, чтобы задать несколько вопросов. Он говорит, что будет ассистировать Ричардсу. Его вопросы звучат вполне невинно. Лишь позже я поняла смысл каждого из них.

– Сколько вам было лет, когда у вас начались менструации?

– По-моему, четырнадцать. Чуть позже, чем у всех. (Женщины, у которых менструации начинаются рано, больше подвержены риску рака груди.)

– У вас есть дети?

– Нет, я даже ни разу не беременела. (Женщины, которые к тридцатилетнему возрасту ни разу не рожали, в большей степени подвержены риску заболеть раком груди.)

– У кого-нибудь в вашей семье был рак груди?

– Насколько мне известно, нет. (Почему-то я совершенно забыла – или моя память это блокировала? – что у сестры моей матери за пять лет до этого был рак груди. Ее вылечили. Женщины, у которых родственники болели раком груди, подвержены большему риску.)

– Опухоль болит? Болела когда-нибудь?

– Нет, никогда. (Злокачественные опухоли почти никогда не вызывают болевых ощущений.)

– Какое у вас настроение перед операцией? Если вы волнуетесь или вам страшно, мы можем дать вам успокоительное.

– Нет, это не нужно. Я отлично себя чувствую. (По статистике, те женщины, которые больше всего боятся предстоящей лампэктомии, с большей вероятностью не больны раком; те, кто спокоен, чаще больны раком.)

– Вы ведь оба вегетарианцы? У меня есть такая теория: я могу определить это по цвету кожи.

– Да, оба вегетарианцы. Я стала вегетарианкой примерно в 1972 году, больше десяти лет назад. (Рацион, включающий животные жиры, – а именно на таком я выросла, – провоцирует рак груди.)

Проходит немного времени, и я уже лежу на спине на больничной тележке, и меня везут по коридорам, которые я различаю только по их потолкам.

Если есть выражение, противоположное «взгляду с высоты птичьего полета», то именно оно описывает тот способ восприятия, который будет доступен мне в ближайший час или около того. В операционном отделении оказалось на удивление холодно: так оно будет менее гостеприимным для бактерий. Медсестра принесла мне еще одну простыню – приятно теплую, словно ее только что вытащили из микроволновки. Я болтаю с медсестрой, пока та делает необходимые приготовления: мне интересны все детали процедуры, я хочу, чтобы мне все объяснили. Она подсоединяет меня к кардиомонитору и объясняет, что он запищит, если уровень сердцебиения упадет ниже шестидесяти ударов. Я сказала, что уровень сердцебиения у меня немного ниже обычного, и она понизила уровень до пятидесяти шести.