О, какая тоска, какая ужасная жалоба в ее голосе, какие горькие рыдания! Ни один звук не сравнится с этой болью невосполнимой утраты.

Не могу это вынести. Не могу. Закрываю глаза и затыкаю уши, напевая что-то заунывное и лишенное мелодии. Вперед и назад, я раскачиваюсь вперед и назад, делаю вдох, и вот снова – эти рыдания. Если она не остановится, мне придется…

Руки. Красные, грубые и мозолистые руки хватают меня. Подбородок и Слива тащат меня к двери, и дальше из галереи, потом по ступеням – но я все еще слышу ее. Даже в моей комнате, даже тут – рыдания, не стихающие рыдания.

– Успокойся, – говорит Слива, прикасаясь к моему лицу платком.

– Почему никто ее не утешил? – Мой голос сел и кажется грубым. – Она надрывала сердце.

– Это была ты, Мэри, – мягко произносит Слива. – Никто не плакал, кроме тебя.

Проснувшись, я вижу Диаманта на стуле рядом с моей кроватью, он смотрит на меня. Секунды проходят одна за другой.

– Теперь вы видите, что с вами делают эти погребенные воспоминания?

Я сажусь, спускаю ноги с кровати. Мне нужно подняться, правда, я так ослабела, да и что-то подсказывает мне – Диамант не представляет собой угрозы. Не в этом смысле, по крайней мере.

– Я не могу вспомнить прошлое.

– Не можете или не хотите?

От гнева в его голосе у меня пересыхает горло. Мне хочется пить, но вода на столике у двери и мне придется пройти мимо него, чтобы добраться до нее.

– Я не могу, – говорю я, не отрывая взгляд от рук.

– Чего вы боитесь? – Его голос смягчается, теперь он спокойный и убаюкивающий.

Я поднимаю глаза и встречаю его взгляд.

– Вы расскажете Уомаку.

– А! – кивает он. – Я так и думал. Вас выдает выражение лица, когда вы видите его.

Мое лицо опять выдало меня.

– Он главный врач, и я обязан сообщать ему о вашем прогрессе. Но могу пообещать не говорить о деталях. – Некоторое время он не сводит с меня взгляд. – Не все, что вы вспомните, непременно должно быть правдой. Мы все видим вещи по-разному. Вот взять хотя бы цвет неба.

Небо серое.

– Какого оно цвета, по-твоему?

– Серого, – отвечаю я.

– А я назвал бы его бежевым.

– Бежевым? Нет. Оно шиферно-серое, но уж точно не бежевое.

Он улыбается.

– Вот видите, никто из нас не лжет. Мы оба говорим правду. Так же и с прошлым. Воспоминания – это то, как мы интерпретируем события. Что мы называем правдой, как ее видим. И не более. Иногда мы ошибаемся. Но меня это не касается. Я не детектив. – Он откидывается на спинку стула. – Никто не пытается вас подловить.

Я делаю вдох.

– У меня бывают кошмары. – От досады руки сковывает спазм. Досады на себя или на Диаманта, я даже не знаю.

Он кивает.

– Кошмары редко бывают воспоминаниями. Обычно это проявления беспокойного разума.

Я уже рассказала ему. Рассказала ему о моих кошмарах, и они ничего не значат. Он хочет еще.

– Мне не хочется вспоминать, что случилось. – Вот, я это сказала. Дело сделано.

– Конечно, вам этого не хочется. – От нетерпения его голос становится более резким. Значит, он устал, устал от бесконечных и ни к чему не ведущих разговоров. – Именно поэтому вы и похоронили их в своей памяти. – Его челюсть напрягается. – Неужели вы не видите, что чем дольше держитесь за эти ужасы, тем быстрее они разрушают ваш разум? Эти воспоминания уничтожат вас, если вы им позволите.

Уничтожат меня? То есть все немногое, что осталось от меня, исчезнет? Но ведь в этом наверняка нет ничего плохого, не такая уж большая потеря для мира.

– Я и раньше лечил пациентов с травматической амнезией.

– И гипноз помог им?

– Нет. – Он делает глубокий вдох. – Не помог, потому что тогда я не слышал о гипнозе, то есть не слышал, что его можно использовать в лечении. Как и вы, я думал, что это нечто из разряда развлечений для мюзик-холлов. Теперь я все понимаю лучше.

Он не позволит мне прекратить сеансы. Теперь мне это ясно. Он должен спасти меня, даже если я этого не хочу. Он должен спасти меня, чтобы доказать собственную правоту.

– Я понимаю ваши сомнения, правда, но вы должны мне верить. Это лечение может излечить и излечит вас, но только если вы позволите.

– Верить вам? – Руки начинают дрожать. Я сжимаю ткань юбки, чтобы унять дрожь. – Как я могу вам доверять, если вы мне солгали?

– Солгал?

– Вы такой же, как Уомак, такой же, как все они.

Он хмурится, постукивая ручкой по блокноту.

– Вы сказали, что мне можно выйти наружу. Вы обещали.

– И вас не выпустили?

Я отрицательно качаю головой.

На его челюсти дергается мускул.

– Тогда завтра вы выйдете на прогулку, даже если там будет лить как из ведра, даже если мне самому придется вывести вас! Даю слово.

Он встает. И собирается уйти.

– У меня были братья. – Слова сами вырываются изо рта. – Три брата, их больше нет.

– Нет?

– Они мертвы.

Он хмурится и делает шаг ко мне.

– Вы уверены?

Я пожимаю плечами.

– Мне казалось, это только кошмар, но… – Я трясу головой. – Думаю, это настоящее воспоминание.

Он садится на стул, скрещивает руки на груди.

– Расскажите мне.

– Я вспомнила… птичье пение. – Звучит глупо. Лицу становится жарко, и шерстяное платье колет под мышками. – Было холодно и… кто-то звонил в колокол.

Он подается вперед.

– Колокол, говорите?

– Да, он все время звонит. – Ведь правда? Сейчас я не слышу его, и мне не хочется, чтобы он считал меня сумасшедшей, иначе я никогда не выберусь отсюда. – То есть я хочу сказать, там был колокол, в той церкви. И все.

Диамант кивает.

– Ваши братья умерли вместе?

– Да. – Я вижу их. Все трое лежат в ряд, их кожа холодная и липкая, когда я целую их в лоб.

– Можете вспомнить, как они умерли?

Как же холодны эти мальчики, прямо как лед – белый и неподвижный.

– Мод?

– Я не помню.

Его лицо бледнеет. Он думает, это я их убила. Надеюсь, он не прав.

– Я уже здорова? – Пальцы еще сильнее сжимают подол, зарываются в грубую и жесткую ткань, ее прикосновение успокаивает.

– А вы сами чувствуете себя здоровой? – Он пристально и с любопытством смотрит на меня.

– Да. – Я выдерживаю его взгляд и напоминаю себе, что нельзя прятать глаза, нельзя нервничать.

– Вряд ли причина такой тяжелой болезни так просто даст о себе знать. Обычно такие воспоминания погребены слишком глубоко, чтобы их можно было пробудить по щелчку пальцев.

– Так значит, есть что-то еще?

– Боюсь, что да.

Значит, это еще не все, есть что-то хуже смерти моих братьев. Гораздо хуже.

– Расскажите мне о своем отце, – просит он.

– Я не… – Но я помню. Я и правда помню. – Он мертв, как и моя мать. – Пытаюсь засмеяться, но смех застревает в горле и что-то жжет глаза. – Он умер от инфлюэнцы, когда мне было двенадцать. Моя мать умерла при родах. Я отняла у нее жизнь, не успев сделать и вдоха.

Он подается ко мне и тихо произносит:

– Вашей вины в этом нет, Мод. Не вы решали, приходить в этот мир или нет. – Его мягкий голос должен меня утешить, но словами правды не изменишь.

– Смерть следует за мной, – возражаю я. – Она всегда следовала за мной. Я проклята, Диамант, и даже ваш гипноз не спасет меня.

Он трясет головой.

– Нет, вы не прокляты. Я вообще не верю в проклятия.

– Но я проклята! – Как же грубо звучит мой голос, будто это Диамант виноват в том, что их не стало, а не я. Воспоминания о похоронах, зияющей пустоте и давящем чувстве вины захлестывают меня. Неужели он правда думает, что способен избавить меня от этого ужаса при помощи блестящего колечка?

Его ручка замирает над блокнотом.

– Что вы можете рассказать о братьях?

– О моих братьях? – Почва один за другим проглатывает три гроба, от каждого из них поднимается торфяной запах чернозема. – Они мертвы. Кроме них, у меня не было никого.

Диамант кивает и ждет, ждет, пока я наконец не выдерживаю.

– Они были старше меня. – Кулаки сжимаются сами собой, изо всех сил – до боли. – Я родилась по ошибке, никто меня не планировал. – Слова вырываются так внезапно, громоздятся друг на друга. – И эта ошибка стоила моей матери жизни.

– Ваши братья, Мод, помните их имена?

– Конечно. Сэм. Сэм был старшим, и потом… потом… – Я знаю их имена. Должна знать.

– Сэм и…

Нет. Их нет. Я ищу, стараюсь найти братьев в своей памяти, их имена, лица, но их нет. Мой взгляд утыкается в колени, в сложенные на них руки, которые кажутся мне чужими, настолько они бледны, и болезненны, и не принадлежат мне.

– Память вернется, – говорит Диамант мягким голосом. – Вы не потеряли ее, Мод. Ничто не потеряно.

О, но ведь он не прав – я уже потеряна. И как же давно я потеряна, как же давно…

Глава 9

Во сне мне снова являются братья, их кожа такая же холодная и влажная на ощупь. Я снова и снова просыпаюсь в холодном поту и дрожи, меня тошнит от чувства вины.

Я повторяю себе, что, должно быть, они умерли от какой-то эпидемии, настолько заразной, что она убила всех троих. Но ведь я-то жива и невредима.

От тошноты кружится голова. Пожалуйста, пусть только их смерть не будет моей виной, только не смерть моих любимых братьев.

Небо светлеет. Лечебница просыпается. Ничто не изменит прошлого, ничто не поднимет моих братьев из их холодных могил, но я должна как-то пережить этот день. За этими стенами есть деревья и трава, небо и свобода. На открытом воздухе мне будет лучше, гораздо лучше.

Часы тикают, колокол звонит. Почему я не спросила, в котором часу меня поведут на прогулку? Раннее утро сильно отличается от позднего вечера. Чем дольше я сижу в ожидании, тем сложнее становится бороться с унынием.

Слива приходит с завтраком, облака бегут по небу, обед приносят и уносят, а я все жду. Вскакиваю при малейшем звуке в коридоре и внимательно вглядываюсь в дверь, жду и жду, но чужие шаги проходят мимо. Вперед и назад, тяжелые, легкие, одни быстрые, другие медленные, третьи припадающие. В этом коридоре всегда так людно? Почему я раньше этого не замечала?

И наконец дверь открывается. Поднимаюсь, расправляю юбки. Я докажу Диаманту, что я в порядке, что мне можно давать свободу.

Это Подбородок.

– Пошевеливайся. – Глаза у нее навыкате. – Не могу торчать тут весь день.

– Я тоже, – отвечаю я, хотя это, конечно, не так. У меня есть весь день, весь год, вся жизнь.

Она выпячивает челюсть. Ее пальцы сжимаются выше моего локтя, впиваются в руку, пока она тащит меня к двери. Зачем так тащить меня, если я сама хочу выйти? Хотя я настолько хочу выбраться отсюда, что мне все равно.

Слива ждет меня у подножия лестницы. Она берет меня под другую руку, и мы вместе идем к главному выходу. Меня держат так крепко, что я едва касаюсь ногами земли. Дверь открывается, а за ней – солнечный свет, трава, деревья, свежий воздух. Мы втроем идем мимо цветников. Я уже чувствую, как в голове проясняется, как уходит тоска. Это все затхлый воздух приюта, тепло и влажность омрачают рассудок. Если бы я была снаружи целый день, я была бы совершенно здорова. Мы почти доходим до камышей, еще чуть-чуть – и можно будет разглядеть реку. Воздух пахнет свежей чистой водой и водорослями.

Мы возвращаемся обратно к промозглой серости.

– Можно пройти чуть подальше? – прошу я. – Мне бы хотелось посидеть немного.

– Не сейчас, – отвечает Слива.

– Можно хотя бы взглянуть на реку?

Они переглядываются.

– Нам нельзя к реке.

– Почему?

Они ускоряют шаг.

– Тебе запрещено, – поясняет Слива, – после того случая.

– А как-нибудь потом?

Хватка Подбородка становится сильнее.

– Нет, – отрезает она, и ее губы плотно сжимаются. Просто нет. Нет, никогда.