– Не смекаешь, простота? А кто родителя подучал мимо меня промысел Максиму отказать? Чай, знал батька, каков Максим хозяин. На тебя метил. Оплела старика. Да, вишь, одумался все же. Не обошел старшего сына. С той поры и нет тебе спокою. Эх, Анна, умная ты баба, а дура! Ну чего твой Максим-то стоит. Дурашный – как есть. Ему бы только на иконы взирать да ворон считать. Хозяин! Да он и голосу-то дать не смеет, не то – выпороть холопа, как след.

– А ты, Иван, кричать да бить – на то тебя взять. А, мотри, выколотишь ли плетью тыщи? Весь-то Жданка тыщи не стоит. Хоть ремней из него надери. Соль-то у нас ноне тьфу! – ржавчина одна! По товару и цена.

– А ты отколь ведаешь, что плоха соль?

– Глаза есть, то и ведаю. Глаз-то вином не заливаю.

– Ой, Анна, не дерзничай! Мотри, не огрел бы.

– Ну что ж, бей! Может, с того соль получше станет.

– И побью! Вишь, муж-то у тебя мокрая курица. И поучить жену не умеет. То и речистая стала. И за что ему экая богатырка досталась? Вот бы мне такая! Наделали бы мы с тобой, Анна, делов. Чертям тошно б стало! А то женка моя, Фимка-покойница, одно знала: с матушкой по церквам ходить да с монашками время проводить. Вот ее твоему бы Максиму под пару. А мне б тебя!

– Полно ты, Иван, и слухать-то такое грех. Чай, я все одно, что сестра тебе. Тебе Максим-то – брат, а мне хозяин.

– Тебе-то хозяин, ведаю. А делу хозяином ему не быть. Так и памятуй. И на Пермь вас с им не пущу. Нет моего изволу. Я хозяин! Пущай тут сидит, иконы пишет. А ты на его любуйся, а в мои дела не вступайся. Кого хочу, того и наказую!

– Мне что? Думаешь, Жданку жалею? Да запори его хоть насмерть. Промысла нашего жалею. В раззор разоришь, сам, небось, жалеть станешь.

– Захочу – разорю! Тебя не спрошу. Не лезь, Анна! Право слово, огрею. Чего воззрилась? Не робливый, не испужаешь. Подь, над Максимом верховодничай. Меня не замай. Все едино из моих рук глядеть будете. Хочу казню, хочу милую.

– Ну, не шибко заносись! Казнить надумал! Чай, и на тебя управа найдется.

– Ты, мотри, Анна, не угрожай. Хуже б не было.

Пятнадцать тысяч

Ушла Анна к себе и все думала: «Неужели век перед таким озорником шею гнуть, из его воли не выступать? Эх, кабы самой вместо Максима быть, поглядел бы Иван, какой он старшой. Живо бы весь промысел наладила».

Только пришла в свою горницу, а Фроська шепчет:

– Доченька, Жданку-то снова во двор поволокли пороть. Орёлка в голос ревет.

Крикнула на нее Анна, даже ногой топнула:

– Чего пристала со Жданкой! Пошла вон, покуда не кликала.

Жданка уж был во дворе. Голый, в одних портках лежал он вверх спиной на козлах. Холопы приторачивали ему руки и ноги ремнями. Жданка молчал. Панька, конюх, смачивал в воде длинную ременную плеть.

Народу во дворе немало набралось, а близко подходить не решались. Иван Максимович злой ходил вокруг козел – кулаки сжал, губы закусил.

– Ну, копайтесь там! Руки, что ль, отсохли? – крикнул он на Паньку. Начинай!

Орёлка кинулся к ногам Ивана Максимовича и ухватил за колени.

– Ой-ой-ой! – закричал он, не бей батьку мово!

– Брысь, щенок! – крикнул Иван Максимович и с силой отшвырнул его ногой.

Орёлка кубарем покатился по двору. Жданка вскрикнул и забился ногами.

– А! Не любишь! – закричал Иван Максимович. Подавай казну! Не то и щенка велю отодрать.

– Нет у меня. Христом-богом клянусь! Помилуй, Иван Максимович! Максиму Яковлевичу еще служил… Попомни.

– Вот я те попомню – крикнул Иван Максимович Панька, круши!

Панька размахнулся, плеть свистнула и змеей обвила плечи Жданки. Второй раз, третий, четвертый…

Жданка стиснул зубы и молчал. На спине вздувались синие бугры.

Орёлка сидел на корточках. Глаза у него стали большие. Он не плакал, только дрожал весь, так что зубы стучали.

Вдруг Жданка крикнул:

– Хозяин! Вели погодить. Скажу все!

– А? Признаешься, вор! Панька!

Панька опустил плеть.

– Ну, сказывай, куда схоронил казну?

– В избе у меня, – хрипло заговорил Жданка. – Орёлке гадал схоронить.

– А! Припас! крикнул Иван Максимович. Богатеем гадал сделать смерденыша.

– Орёлка! – прохрипел Жданка. Подь в избу… Укладка там кованая… под изголовьем. Вечор ключ тебе дал… Отвори… Нет. Лучше сюда… Пущай сам хозяин… Подай ему ключ.

Орёлка сорвал с шеи цепочку с крестом и с ключом и опасливо подал хозяину, а сам стремглав кинулся на задний двор в избу.

– Панька, беги за ним. Один не снесет, – сказал Иван Максимович. Сколь казны!

Панька побежал за мальчишкой.

Все кругом молчали. Иван Максимович переступал с ноги на ногу и потирал руки. Показался Орелка. За ним Панька нес двумя руками окованную жестью укладку со сводчатой крышкой. Он поставил ее на землю перед хозяином.

Иван Максимович отомкнул замок и поднял крышку, схватил сверху суконный кафтан и швырнул на землю. За ним полетели однорядки, портки, новые сапоги, меховая шапка.

– Где же казна? – крикнул Иван Максимович.

Но тут под руку ему попался тяжелый мешочек, туго набитый монетой. Он выхватил его, выкинул прочь всю остальную рухлядь и быстро вскочил. Лицо у него перекосилось, глаза стали белые. Он кинулся к козлам и крикнул:

– А! Издевки! Стервец! Сколь казны тут?

– Сто восемьдесят семь рублев, – пробормотал Жданка. Без тринадцати рублев две сотни! Орёлке прикопил…

– Две сотни – загремел Иван Максимович. Пятнадцать тыщ утаил, да две сотни суешь. Насмеяться вздумал, пес смердячий.

Иван Максимович с размаху швырнул мешок в голову Жданке, а сам вырвал у Паньки плеть и двумя руками, точно топором, полоснул Жданку. Сразу рассек ему спину до хребта. Кровь так и поползла по спине. А Иван Максимович стиснул зубы и, не оглядываясь, взмахивал плетью над головой и рубил, рубил… На губах у него выступила пена, волосы взмокли. Колоду бы в щепы разнес.

Жданка сначала взвыл диким голосом, забился, а потом смолк. Ноги его вытянулись, голова повисла.

На дворе начался какой-то гул. Холопы переговаривались, толкали друг друга, подступали ближе.

Орёлка вдруг метнулся к Ивану Максимовичу и бросился перед ним на колени. Иван Максимович, не глядя, пнул его. Орёлка качнулся, обхватил руками Иванову ногу и вцепился в нее зубами. Иван Максимович вскрикнул, дернул ногой, схватил за шиворот Орёлку и с силой швырнул его прочь. Потом он пошел к крыльцу.

Никто на него не глядел. Все молча давали ему дорогу. У крыльца он повернул голову и крикнул:

– Чего стали? Окатить водой да отвязать!

Панька подошел, развязал веревки.

– Чего окачивать, – сказал он негромко. – Клочья одни остались. Помер, ведомо.

Английский пес

На посаде у Ивана Максимовича было много приятелей – не из хозяев, а больше из хозяйских сынков, которые еще были не при деле. Иван Максимович целыми днями просиживал с ними в кабаке. Пили, песни орали, об заклад бились, кто кого перепьет. Монастырские сборщики поприставали к нему, чтоб покутить на даровщинку. Иван Максимович всех угощал, не скупился.

Как-то прослышал он, что из Вологды вернулся его приятель Тереха Пивоваров и привез щенка диковинного, невиданной породы, выменял у аглицких купцов за две пары соболей. Пошли всем гуртом к Пивоваровым, а во дворе как раз Тереха со щенком.

– Ну и щенок, – захохотал Иван Максимович. – Волк цельный, Слышь, Тереха, дай ты мне его на малое время. Не бойся, не испорчу, в целости ворочу. Я тебя за то заморским вином угощу, от батьки осталось.

– А на что тебе? – спросил Пивоваров.

– Надобно, говорю. Посля скажу. Уважь, Тереха, будь другом, – сказал Иван Максимович. Пивоварову и самому хотелось похвастать щенком перед народом, да Строганову перечить не рука.

– Ладно уж, бери, – сказал. – Мотри лишь, злой он. Аглицкой породы. Дагом его там зовут, аль догом, что ль.

Иван Максимович взял щенка за ошейник и увел к себе.

С тех пор запропал Иван Максимович. На посад и глаз не показывал.

Приятели наконец пришли проведать.

В строгановском дворе им навстречу попался старик Галка.

– Где хозяин? – спросили они.

– В амбаре вон в том хозяин, – ответил Галка, – заперся там. Сказывал – дело у его. Никого пущать не велел.

– Ну, то не про нас, ведомо, – сказал Пивоваров, пошел к глухому бревенчатому амбару и принялся стучать кулаком.

– Эй, кого там нанесло? Проваливай! – раздался изнутри сердитый голос.

– Так-то ты гостей привечаешь, Ивашка! – крикнул со смехом Тереха, Отворяй, чего заперся?

Иван Максимович отодвинул засов и распахнул двери. Парни вошли. Со света и не разглядели, кто там. А потом видят: Иван сидит на боченке и держит за ошейник пса.

– А! То вы, черти, – засмеялся Иван Максимович. – Ну, входите в мою горницу. Дело у меня, вишь, поглядите сами.

Посреди амбара стоял паренек, оборванный весь, голые колени из портков торчат, а на голове высокая боярская шапка, с лазоревым верхом, отороченная соболем. Велика ему, из-под оторочки один нос виден.

– Что за чучело? спросил Пивоваров со смехом.

– А вот гляди… Сымай! – крикнул Иван и отпустил пса.

Тот сразу кинулся на холопа, сбил его с ног, треплет, ворчит. Шапка у того покатилась. Пес бросил холопа, схватил шапку в зубы, подбежал к Ивану и прямо ему в руки подал.

Холоп лежит ни жив, ни мертв, пошевельнуться боится, а Иван хохочет.

– Чего ты его? – спросил Тереха. – Аль провинился в чем? Откуда шапку такую добыл? Стянул, видно?

– Да уж попомнит он шапку ту, – сказал Иван. – Ладно, будет. Идем вина пить.

Привязал пса, холопу дал пинка, чтоб убирался, а шапку на бочку положил и пошел с приятелями на посад.

* * *

На той неделе в Соли Вычегодской был праздник, хоть и не церковный, но не меньше церковного – именины воеводы^[12] – Степана Трифоновича.

Степан Трифонович был из рода бояр Голенищевых, но захудалый, оттого царь Михаил Федорович и прислал его воеводой на Соль.

Степан Трифонович держался важно, шапки ни перед кем не снимал, ходил степенно, закинув голову, хоть росту был небольшого и крив на один глаз. Почесть^[13] брал, конечно, не хуже других, но подносить ему надобно было умеючи. А больше всего любил он собак. Кто ему достанет хорошего пса, тот ему первый друг.

Иван Максимович знал про то, и сам пустил слух, что откупил он у Пивоварова заморского щенка, чтоб поднести на именины воеводе. В тот день Иван с раннего утра ушел на посад к приятелям и пса с собой забрал. К обедне не пошел. Обедню, как всегда по большим праздникам, служил настоятель. Народу собралось много, – нельзя не поздравить воеводу – обидится. Богачей вычегодских Степан Трифонович после обедни звал к себе на пир.

На площади тоже собралось немало народу. Как обедня отошла, воевода вышел на крыльцо. Гости окружили его, поздравляют, кланяются, а он первым делом надел на голову высокую горлатную шапку – в шапке он сам себе казался повыше – и стал кивать на все стороны.

А тут как раз на глаза ему попался Иван Максимович. Идет прямо на него по площади и за ошейник пса ведет. А за ним приятели гурьбой.

– Ну и пес! – крикнул воевода. Любо-дорого.

И сам шагнул навстречу Ивану.

А Иван подходит, снимает шапку, кланяется воеводе и говорит:

– Здравствуй, Степан Трифонович, Дозволь тебе от всего моего усердия пса заморского поднести. Не побрезгуй, прими, Дагом зовется.

Воевода крикнул и зажмурил здоровый глаз.

– Хорош пес, – сказал он. Вот спасибо, Иван Максимович. И не видывал такого. А умен ли?

– Сказывают – умней его нет, – ответил Иван. – Да вот погляди сам.

– Он выпустил ошейник и сказал негромко: «Сымай».