Соня помолчала. Потом встала, порылась в лежащих на столе бумагах и протянула мне переплетенные в тетрадь машинописные листы. Я прочитал название «Дон Жуан. Анализ мифа».

– Это моя диссертация. Я защитила ее в Сорбонне два месяца назад.

Я принялся листать рукопись. Соня снова села и несколько минут не открывала рта. Затем поднялась, наполнила рюмки и, не спрашивая, взяла у меня сигарету. Я молча наблюдал за ней. И вдруг сообразил, что до сих пор не позволял себе увидеть в ней женщину. Теперь, разглядывая ее, я вполне оценил достоинства, о которых говорил Лепорелло, и открыл новые. Мало того, я уже начал чувствовать силу ее чар.

– Я не знаю, кто вы, да это и не имеет значения, – заговорила Соня. – Будь вы моим другом или хотя бы знакомым, я бы не стала вам ничего рассказывать. Вы наверняка католик и легко поймете причину – ведь для исповеди вы охотнее выбираете незнакомого священника. К тому же хорошо, что вы испанец. В ваших странах, насколько мне известно, еще ценят так называемую женскую чистоту, а если и не ценят, то, по крайней мере, не презирают женщин, не имеющих любовного опыта. Моему соотечественнику никогда не пришло бы в голову спросить, девственница ли я, но скажи я «да», он расхохочется мне в лицо. И будет смеяться еще громче, узнав, что я храню девственность по доброй воле, а предрассудки или комплексы тут ни при чем. В этом смысле я спокойна: мое сексуальное поведение не подчинено какой-то темной силе или клубку смутных причин, которые так интересуют психоаналитиков. В детстве я была верующей, а когда перестала верить, главное различие между мной и подругами заключалось в том, что они мечтали достичь семнадцати лет и завести друга, а я не спешила. Должна признаться, холодный темперамент мне в этом помогал; любые сведения о сексе я воспринимала равнодушно, и когда позднее мне захотелось отыскать внебиологический смысл девственности, то, честно говоря, я его не обнаружила. Я, как и все, могла выйти замуж и вовсе не собиралась оставаться старой девой. Но замужество не входило в мои ближайшие планы, впрочем, как и любовные или просто сексуальные отношения. Повторяю, мой темперамент позволял мне обходиться без этого, что с профессиональной точки зрения было весьма полезно. Любовь и секс крадут слишком много времени у женщины, которая решила заниматься наукой.

Наверно, я рассмеялся или просто улыбнулся. Она помолчала.

– Вам это кажется странным?

– Да.

– И чудовищным?

– Нет, просто странным.

– А может, патологическим?

– Нет, именно странным, это самое верное слово; или – непривычным. Но, поймите, удивляет не результат, а мотивы. Я католик, и для меня смысл девственности в том, что это жертва, принесенная Богу, и, пожалуй, я также могу понять ее как символ верности любимому человеку. Во всяком другом случае такое поведение кажется мне глупостью.

– А кто вам сказал, что и моя девственность не была символом верности… или, лучше сказать, даром… науке?

Я пожал плечами.

– Давайте оставим абстракции.

– Теперь я все понимаю. Только теперь! А два месяца назад…

– И все, что вы мне только что излагали так подробно, таким ровным голосом…

– А с чего бы моему голосу дрожать?

– У моей соотечественницы голос непременно бы дрогнул.

– Я не ваша соотечественница.

Она опустила глаза, какое-то время помолчала, и в лице ее совершилась перемена – его преобразила улыбка, вызванная, видимо, каким-то воспоминанием.

– Я знаю, каковы женщины латинской расы и как они любят. Как они думают и чувствуют, но знаю из книг, которые мне пришлось прочесть для диссертации, чтобы лучше понять тот образ мыслей, который сделал возможным зарождение определенного мифа. Не стану скрывать, сначала я не только не разделяла ваших абсурдных взглядов на отношения между полами, но даже презирала их. Позднее презирать перестала, но и принять не приняла. Теперь же я готова поверить, что вы, несмотря на кое-какие заблуждения, ближе нас подошли к тайне любви. Видите, еще недавно я бы посмеялась над подобными рассуждениями, ведь я материалистка и, руководствуясь здравым смыслом, не должна верить в тайны такого рода, мне дозволено верить лишь в то, что существуют области реальности, еще не нашедшие объяснения. Но вот факт: сегодня я испытала на себе воздействие одной такой тайны.

Я спросил с подчеркнутым безразличием:

– Тайны эротической?

– Тайны, где эротика лишь часть целого или – только форма выражения. Не более того.

– Вы до сих пор не объяснили мне еще одной вещи. Почему вы выбрали Дон Жуана в качестве предмета научного исследования?

– Кьеркегор, Моцарт, потом Мольер и еще один поэт. Интеллектуальное любопытство.

– Никогда не поверю, что какая-нибудь женщина может испытывать к Дон Жуану чисто интеллектуальное любопытство.

– Ну, если и было что-то еще, то это что-то таилось глубоко в подсознании и до сих пор там прячется. Уверяю вас, у меня никогда не было каких-то особых догадок касательно личности Дон Жуана или мифа о нем. Моя диссертация не содержит ничего нового: компиляция, систематизация, сопоставление никогда раньше не сводимых вместе материалов. Я привожу все в систему, выявляю новые связи, переклички. Современная научная работа.

Она шутливым жестом указала на тетрадь:

– А он мне сказал, что диссертация никуда не годится.

Впервые за весь вечер в словах ее прозвучала любовь, таким тоном девушки обычно произносят, смежив веки: «Он открылся мне в любви». И точно так же, как это делают самые обычные девушки, она замолчала, словно сомкнутые веки пытались удержать мимолетное воспоминание.

– Он сказал это в тот самый вечер, когда я защитила в Сорбонне диссертацию. Народу собралось мало, но он сидел в зале, сидел с таким скучающим видом, точно думал поразвлечься, да ошибся адресом. Он смотрел на меня, и я все время гадала, кто бы это мог быть – кто-то из круга моих друзей или просто знакомый, с которым я однажды поболтала и тотчас вычеркнула из памяти? Никто из зала меня не поздравлял, меня не ждал возлюбленный, с которым мы вместе пошли бы отпраздновать мой маленький триумф. Я осталась в аудитории одна, и тогда он подошел ко мне и, словно это было совершенно в порядке вещей, заговорил, и беседа наша длилась долго-долго, и я не нашла тут ничего странного, как и в его приглашении поужинать вместе и продолжить разговор. Сначала я приняла его за иностранца, занимающегося Дон Жуаном, или, скажем, за преподавателя литературы, который знает больше меня о том, в чем я мнила себя крупным специалистом. Но стоило нам сесть в ресторане за столик, как мне стало с ним легко, словно со старинным и самым близким другом. Именно тогда он сказал, что моя гипотеза неверна, что настоящий Дон Хуан Тенорио абсолютно не был похож на того субъекта, чей нравственный облик я обрисовала в диссертации. И мне было приятно слышать это и даже лестно… Чувства мои казались такими же естественными, как и все происходящее, как все, чему надлежало произойти. Возможно, именно ощущение естественности сделало меня такой пассивной и податливой: в конце концов я перестала терзаться вопросами и отдала себя на волю волн, пустилась в плавание, полное неожиданностей, чем оно меня и околдовало. – Вдруг она спросила: – А вы были когда-нибудь влюблены? – Но ответа ждать не стала. Резко поднялась с софы и, все более загораясь, продолжала рассказывать, помогая себе жестами. Порой слова ее трепетали от нежности. – Я слушала не столько то, что он говорил, сколько то, как он говорил. Тон, манера смотреть на меня, мимика, движения, что-то невыразимое, окружавшее его, словно аура, – все это сладко ранило меня, ранило исподтишка, ведь, как мне тогда казалось, я улавливала лишь рассуждения о Дон Жуане, а остальное, не вызывавшее головного интереса, проплывало мимо. Тем не менее я впитывала ласку его голоса. И, видимо, отвечала ему, улыбалась, поддерживая разговор, но на самом деле мои реплики и улыбки порождались чем-то новым во мне, глубокой жаждой счастья, неведомой и ошеломительной.

Она повторила вопрос:

– Вы были когда-нибудь влюблены?

– Да.

– Именно так это и начинается?

– И так тоже.

– Но такое начало обычно или же исключительно?

– Именно так влюбляются все на свете.

Например, я сам. Вот уже несколько минут, после того как Соня встала и слова ее сделались именно ее словами, как смех или слезы, а не сухим изложением абстрактных умственных построений, я испытывал смущение и растерянность, я начал влюбляться.

– Помните, о чем я уже говорила? Ситуация казалась мне естественной: естественным было все, что случилось в тот день, и в последующие дни, и даже сегодня – до определенного момента. Теперь я могу взглянуть на вещи трезво. Так вот, подобная естественность выглядит не только чрезмерной, но скорее подозрительной и непонятной. Знаете, человеческому существу свойственна прямо-таки ангельская доверчивость. Я сама все это время излучала такую же. И сейчас… Мало того что я много чего не понимаю, не могу объяснить, главное, все это словно и не со мной случилось, не мне принадлежит, хотя я страстно мечтала завладеть пережитым. Клянусь, я могу вспомнить каждую минуту, каждое слово, и душа моя затрепещет от воспоминаний – но так сживаешься с судьбой героя в пьесе, с которым соединяешься часа на два, на три и чью историю примеряешь на себя. Хотя на самом-то деле все это случилось со мной, родилось во мне, кроме колдовских чар – их я ощущала кожей, каждой жилкой своей…

– Иными словами, внутри вас возникла новая женщина, от которой теперь не осталось и следа?

– Вовсе нет. Это была я и только я. Все было и до сих пор остается моим – но так принадлежит человеку украденная вещь.

Я засмеялся. Не потому, что сравнение показалось мне очень уж смешным, нет, мне нужно было засмеяться или сделать что-нибудь нелепое и таким образом замаскировать волнение, в которое приводила меня близость Сони. Со мной происходило именно то, что она так педантично и точно описывала. Но мой смех ее не задел, кажется, она его и не заметила.

– В тот вечер я без малейшего смущения сама назначила ему встречу – на завтра. Я была совершенно им околдована и, когда мы расстались, даже не сразу почувствовала одиночество. Да я и не была одна, впервые в жизни я не была одна. Вот здесь, укладываясь спать, я разговаривала с ним и, вдруг обнаружив это, расхохоталась над своим безумием, но говорить не перестала, пока не заснула; так, наверно, разговаривают во время молитвы с Богом. Весь следующий день мы провели вместе. И следующий, и следующий. Через четыре дня он сказал, что дела заставляют его уехать из Парижа и мы какое-то время не сможем встречаться. В этом не было ничего странного, но как я грустила, как тосковала… Я физически ощущала ход часов, сама растворялась в потоке времени и впервые поняла, что такое одиночество. Когда вечером он позвонил мне, я разрыдалась в трубку.

Я перебил ее:

– А вас не удивило его имя?

– Имя? Почему вы об этом спрашиваете?

– Только чтобы уточнить одну деталь.

– Я не знаю, как его зовут, но до сих пор не замечала этого. – Она растерянно присела на краешек стола. – Я никогда не спрашивала, как его зовут, да и не было нужды спрашивать, имя ничего бы не прибавило.

– Когда Иаков сражался с ангелом, он спросил его об имени, а один из пророков, насколько мне помнится, вопрошал о том же Иегову.

– Но ведь Иаков не был слит воедино с ангелом, а пророк – с Богом, как мы с ним.

– С кем – с ним?

– С ним, с ним… – Она поднесла ладони к щекам, изумленная, сбитая с толку. – Ах, теперь я должна узнать его имя, потому что чары рассеялись! Скажите мне его!

– Я не знаю.

– Тогда почему… – Она повернулась ко мне спиной, шагнула к окну и прижалась лбом к стеклу. Я видел, как блики от башенного прожектора вспыхивали на ее помрачневшем лице. – Я хочу, чтобы вы поняли, – промолвила она, не глядя на меня, – мне не нужно было знать его имя.