Берта очень быстро потеряла из виду своих приятелей, было уже совсем темно, а тусклый свет фонарей мешал сориентироваться; ее охватила паника, и она заметалась из стороны в сторону, сразу перестав чувствовать январский холод, наоборот, ей стало жарко от близости неведомой прежде опасности; инстинкт подсказывал, что надо отделиться от толпы, и Берта во весь дух побежала по боковой улице, не очень широкой и сравнительно пустой, так как большинство выбрали иные пути для отступления или старались не терять друг друга из виду, чтобы потом опять соединиться и начать все заново, хоть и без малейшей надежды на успех, – студентов все больше слепили страх и ярость, упоение борьбой и огонь в крови, когда об осторожности забывают. Берта летела так, словно за ней гналась тысяча чертей, до смерти напуганная, даже краешком глаза не видя никого ни справа, ни слева, и с одной-единственной мыслью: не останавливаться никогда, вернее, не останавливаться, пока опасность не минует, пока город не окажется позади или рядом не появится ее дом; и тут она внезапно, не снижая скорости, обернулась – наверное, услышала за собой какой-то странный звук, храп или быстро настигающий ее цокот копыт; этот звук почему-то – и весьма некстати – напомнил о лете в деревне, это был звук из детства, – и Берта увидела за спиной, почти над собой, фигуру конного “серого” с уже занесенной дубинкой, которая могла вот-вот обрушиться ей на затылок, или на спину, или пониже спины, и удар наверняка свалил бы ее с ног, оглушив и лишив способности сопротивляться либо снова бежать; и тогда ей было бы не миновать второго и третьего удара, если гвардеец войдет в раж, а может, он поволочет ее за собой, наденет наручники и сунет в фургон, вот тогда-то ее настоящее окажется безнадежно погубленным, а никакого будущего вообще не будет – и все из-за нескольких минут безрассудства и невезения. Она увидела черную лошадиную морду и вроде бы разглядела лицо “серого” под надвинутой до самых глаз каской с высоко поднятым и туго затянутым подбородным ремнем. Берта не споткнулась и не застыла на месте от страха, она из последних отчаянных сил рванула вперед, как обычно ведут себя даже безнадежно обреченные люди, хотя девичьи ноги вряд ли смогли бы соперничать с проворной лошадью, и все равно они бегут – так глупый зверь до последнего верит, что сумеет спастись от более сильного хищника. И тут из-за угла к ней протянулась рука и резко дернула к себе, Берта потеряла равновесие и рухнула навзничь, но рука успела выхватить ее из-под лошади и спасти от беспощадной дубинки всадника. Лошадь по инерции проскакала мимо поворота по крайней мере на несколько метров вперед – ей трудно было так вот сразу притормозить; оставалось надеяться, что полицейский махнет на Берту рукой и выберет себе другую жертву, ведь поблизости были сотни смутьянов. Еще один мощный рывок – и та же рука поставила ее на ноги. Она увидела перед собой симпатичного парня, совсем не похожего на студента и явно не участвовавшего в недавних протестах: бунтари не носили ни галстуков, ни шляп, как этот молодой человек; кроме того, на нем было пальто с претензией на элегантность – длинное, темно-синее, с поднятым воротником. Короче, выглядел он старомодно, а шляпа со слишком узкими полями досталась ему, очевидно, по наследству.

– Давай скорей, девушка! – крикнул он. – Надо рвать когти. – И снова потянул ее, решив непременно спасти, то есть заставить бежать.

Но прежде чем они углубились в переулок, опять возник конный гвардеец, никак не желавший упустить добычу. Он развернул лошадь и пустил в галоп, словно его взбесило то, что от него чуть не убежала уже отрезанная от остальных и почти пойманная студентка. Правда, теперь ему предстояло выбрать между ними двумя – девушкой и парнем, который посмел вмешаться, хотя, если не канителиться и действовать по уму, можно будет сцапать обоих, особенно если на помощь подоспеют товарищи-полицейские, но никого из них поблизости видно не было, большинство свирепствовало на площади, нанося удары направо и налево и не жалея сил, чтобы начальство, не дай бог, не сочло их слишком мягкими и не обвинило в потворстве студентам. Парень в шляпе покрепче сжал руку Берты, но не только не испугался, а, наоборот, с вызовом встал в полный рост, как и подобает человеку хладнокровному, презирающему опасность или не желающему показать своего страха. “Серый” все еще потрясал дубинкой, но уже не так грозно, как раньше, – она крепилась у него к запястью той руки, что сжимала поводья, и он просто слегка раскачивал дубинку, сейчас напоминавшую удочку или тростниковый стебель. Полицейский тоже был очень молод, с голубыми глазами и темными густыми бровями – только это и позволяла разглядеть низко надвинутая каска: у него было приятное лицо, в котором проглядывало что-то деревенское, южное, возможно андалусское. Берта и старомодный парень смотрели на него, не двигаясь с места, так как уже не решались бежать по переулку, который мог оказаться тупиком или иметь неудобный для спасения выход. А может, они вдруг поняли, что от этого всадника можно и не убегать.

– Да не собирался я тебя винтить, девушка, за кого ты меня принимаешь? – вдруг сказал “серый”; и ее удивило, что оба парня обращались к ней одинаково, называя “девушкой”, что было редкостью в Мадриде той поры, особенно среди молодежи. – Просто решил отогнать подальше от тех чудил. Слишком ты еще молодая, чтобы соваться в такие опасные дела. Давай уноси поскорей ноги. А ты, – он обратился к парню, – больше не попадайся мне на пути, в следующий раз так легко не отделаешься, схлопочешь по башке или угодишь на времечко под замок. Считай, что сегодня тебе повезло. Катись отсюда. Я и так слишком долго с вами валандаюсь.

Но парня в темно-синем пальто и со старательно завязанным галстуком явно не напугал грозный тон “серого”. Он по-прежнему стоял расправив плечи и пристально смотрел на всадника, словно хотел прочитать его мысли и угадать намерения, но при этом был уверен, что, если тот решится на них напасть, сумеет сдернуть его с лошади на землю. А “серый”, вопреки своим словам, не спешил с ними расстаться, как будто ждал, чтобы первыми ушли они, те, кого он пощадил, или просто хотел как можно дольше смотреть на девушку и не терять ее из виду, пока она не скроется в переулке и пока глаза, как бы ни напрягались, не перестанут различать ее фигуру. Ни Берта, ни парень ничего “серому” не ответили, и Берта Исла позднее пожалела, что не поблагодарила его. Но в те дни никому и в голову не пришло бы благодарить за что-то “серого”, франкистского полицейского, даже если он того заслуживал. “Серые” были врагами, их презирали, потому что они избивали, преследовали, арестовывали людей и ломали едва начавшиеся жизни.

Берта порвала чулки и в кровь поранила коленку, она все еще не отошла от ужаса после того, как увидела над собой коня и занесенную дубинку, и, несмотря на счастливую развязку, ее била дрожь, лишая последних сил. Она сразу перестала понимать, где находится, не знала, чего хочет и куда должна идти. Парень по-прежнему держал ее за руку, как маленькую девочку, и твердым шагом уводил подальше от опасных мест. Только когда они дошли до арены “Лас-Вентас”, он сказал:

– Я живу тут поблизости. Пошли ко мне, обработаю тебе рану, и ты немного придешь в себя. Нельзя же в таком виде возвращаться домой. Отдохнешь, очухаешься… – Он больше не называл ее “девушкой”. – Как тебя зовут? Ты студентка?

– Да, студентка. Берта. Берта Исла. А тебя?

– Эстебан. Эстебан Янес. Я бандерильеро.

Берта удивилась, она никогда не была знакома ни с кем из мира корриды и даже не представляла себе этих людей вне арены и одетыми по-уличному.

– Бандерильеро – это в бое быков?

– Нет, носорогов… Сама подумай, какие еще бывают бандерильеро. В кого еще втыкают бандерильи?

Шутка помогла ей успокоиться и немного забыть о жуткой усталости; Берта, пожалуй, даже улыбнулась бы, не будь так оглушена недавними событиями. У нее мелькнула мысль: “Он привык иметь дело с куда более опасными животными, чем несчастная послушная лошадь, вот почему не испугался и не растерялся: наверняка сумел бы и сам увернуться, и отпихнуть полицейского от меня”. Берта посмотрела на парня со все растущим любопытством:

– А вот твоя шляпа совсем тебе не идет, но вряд ли ты сам это понимаешь, – выпалила она, рискуя показаться ему бесцеремонной; но про шляпу она сразу так решила, едва увидев парня, и это была одна из тех пустяковых, но навязчивых мыслей, которые застревают в голове, не находя лазейки для выхода, когда голова вроде бы должна быть занята куда более серьезными вещами.

Парень выпустил руку Берты, быстро сдернул шляпу с головы и с интересом стал разглядывать, он разочарованно вертел ее туда-сюда, остановившись посреди улицы:

– Правда? Или ты меня просто дразнишь? Ну и что с этой шляпой не так? Тебе кажется, что она и вправду мне не идет? А ведь вроде хорошего качества… Или нет?

Под шляпой скрывалась густая копна волос с пробором слева, так что справа на лоб падало что-то вроде челки; волос было столько, что трудно было представить, как ему удавалось упрятать их под шляпу, чтобы не выбивались наружу. Без шляпы он показался Берте более привлекательным: выпущенные на волю волосы придавали чертам естественность или делали их выразительнее. Карие глаза со сливовым оттенком были расставлены очень широко, благодаря чему лицо казалось честным и простодушным, бесхитростным и спокойным, без тени тревог или комплексов. Такие лица часто сравнивают с открытой книгой (хотя бывают, конечно, и книги, недоступные пониманию или отвратительные), и они вроде бы не таят ничего, кроме того, что откровенно выражают. Нос прямой и большой, великолепные зубы, челюсть мощная и чуть выступающая вперед – из тех, что как будто живут собственной жизнью, при этом его африканская улыбка, едва вспыхнув, сразу по-особому освещала лицо и внушала доверие к ее обладателю. При виде такой улыбки некоторые думают: “Взять бы ее напрокат, сразу дела пошли бы лучше. Особенно если собираешься подкатить к девушке”.

Берта ответила:

– Нет, она тебе совсем не идет. Для такой тульи поля слишком узкие. Это не для тебя. Голова кажется маленькой и похожей на огурец, а ведь твоя совсем не такая.

– Ну, тогда и говорить больше не о чем. К чертям собачьим эту шляпу. Никаких огурцов! – сказал бандерильеро Эстебан Янес и тотчас швырнул шляпу в ближайшую урну.

Потом улыбнулся и изобразил рукой приветствие, словно только что без промаха вонзил в быка пару бандерилий. Берта ойкнула и почувствовала себя виноватой, ведь она не собиралась своими комментариями приговаривать шляпу к смертной казни. (Или к тому, что она окажется на лохматой голове какого-нибудь бродяги, который наверняка скоро вытащит ее из урны.) Может статься, шляпа вовсе и не досталась парню в наследство и он заплатил за нее приличные деньги. Эстебан выглядел на несколько лет старше Берты, ему было года двадцать три или двадцать четыре, но в этом возрасте деньги обычно не падают с неба, и уж тем более в такие времена.

– Слушай, но ты ведь не обязательно должен считаться с моим мнением. Если тебе самому шляпа нравилась, то какая разница, что думаю про нее я? К тому же ты меня совсем не знаешь. Чего уж так сразу – и в урну!

– А я, едва тебя увидел, понял, что надо тебе верить, о чем бы ты ни взялась судить, даже если чуть перегнешь палку.

Это прозвучало уже как комплимент, если принять сказанное за чистую монету (Берта усомнилась, что хорошо расслышала последние слова, но те, кто не слишком заморачиваются такими вещами, часто охотно и изобретательно что-то додумывают). Правда, ни тон, ни манеры Эстебана не наводили на мысль о желании проявить галантность. Или он делал это опять же так старомодно, что Берта не угадала его намерений: ни один из ее приятелей, даже те, кто ухаживал за ней, даже Том, не изрек бы ничего подобного (уже начинались своенравные времена, когда хорошее воспитание почиталось позорным пятном, как и герб в семейной истории).

– Ладно, пошли, надо заняться твоей коленкой, не дай бог, попадет инфекция.