Допущенная!

Пусть и тайком под фижмами, но она ЗДЕСЬ!

Теперь она сделает всё, чтобы здесь остаться. Будет подслушивать, вынюхивать – кто заметит ее в покоях?! Кто обращает внимание на мебель?! Она станет мебелью. Часами будет лежать под креслами и диванами, лишь бы выведать всё, что ее обожаемой Герцогине нужно!

Кто обращает внимание на таких, как она!

Кто обращает внимание на карликов!

Такие как она – предмет интерьера.

И на нее никто не обращает внимания.

А вскоре все забывают, что ее имя Лора.

И зовут ее просто Карлица.

Аморий
Художник
Севастополь. 1919 год. Ноябрь

Жизнь такая странная.

Живет Савва в воровской малине. Делает для Лёньки Серого, что тот скажет – клише для деникинских денег, документы, печати.

Работа несложная – нынешние документы все плохо составлены. А уж шрифты! Как можно настолько чудовищно пошлыми шрифтами серьёзные документы составлять?

Савва такое несовершенство мира переносит мучительно. Если даже у Родченко в плакатах, какие видел весной в Ревсовете, не всегда идеально соотношение высоты и толщины шрифта и это уже повод для дискомфорта, то теперь…

Но рисует, и не обращает внимания на несовершенство. А дальше пусть Ленька Серый сам с подкупленными типографскими разбирается.

Рисует и не обращает внимания ни на что. Его будто нет.

С того дня, как пьяный Николай Константиниди расстрелял воровского подельника Амория, одетого в Саввино синее пальто, и самого Саввы будто не стало. Закончилась жизнь, в которой было место Савве Иннокентьеву, пухлому розовощекому гимназисту, недорослю, племяннику, «обузе».

И началась жизнь другая. В которой есть место только… Вот только кому?

Кто теперь тот похудевший юноша с начавшей пробиваться редкой бороденкой – честный фраер Лёнька Серый сказал «отращивать», «ежели не приведи чё» на глаза Константиниди попадется, чтобы тот не сразу признал.

Да и признать юношу из княжеского имения теперь сложно – кепка с козырьком, армяк, штаны с отстрочкой – Савва в жизни бы такие не надел! И на жаргоне, на котором все на малине говорят, не разговаривал бы. И самогонку не пил бы. И ночи со срамными женщинами не проводил.

Савва бы никогда…

А этот, новый, носит, пьет, по фене ботает и вступает в половые связи… Лёнька Серый, в качестве поощрения, что ли, приводит с набережной девок. Савва бы замотал головой, сказал бы нет – без чувств, без страсти никакое половое сношение ему не надобно! А этот, новый, не отказывается.

В первый раз, в ту же ночь, как Ленька Серый спас его от расстрела, ничего не получилось. Грязная комнатенка, грязное лоскутное одеяло, накинутое на скрипучую койку, дешевая икона-новодел с горящей лампадкой под рушником в углу. Проститутка – рябая баба без двух передних зубов – с ним долго провозилась, рукой махнула, взяла деньги и намекнула Лёньке:

– Мальца сводить к срамному дохтуру надобно, раз у твого орёлика не стоить! Дохтура – не дохтура, но сестру медицинскую привесть могу. С опытом. Дорой Абрамовной звать. В одном полуподвале живем.

Но Серый на срамную рябую бабу махнул рукой, за дверь спровадил вместе с другой шлюхой, с которой у него самого всё получилось, и, налив в два стакана самогонки, положил руку юноше на плечо.

– Не пужайся, орёлик! Дело житейское! С того свету да в бабью койку, тут у кого хошь не встанеть!

Прежний Савва тоже решил, что расстраиваться не стоит. Влияние стресса на высшую нервную деятельность, безусловно связанную с половой и эректильной функцией половозрелого мужчины, до сих пор не изучено, но даже по отдельным прочитанным исследованиям очевидно, что после того, как он стал свидетелем собственного расстрела, некоторые функции организма у него могут быть какое-то время нарушены. Желательно проследить завтра за утренней эрекцией и тогда уж решать, расстраиваться ему по поводу собственной импотенции или подождать до следующего раза.

Наутро, как водится, всё в норме. И на следующее утро, и далее. А часто случающиеся эротические сны разбавляют те ночные кошмары, которые стали случаться с ним после расстрела.

Снится, что не расстрелянный Аморий, а он сам в разбитых очках и синем драповом пальто спиной ловит пулю, выпущенную из револьвера Николая Константиниди.

…что он, недостреленный, падает в ледяную воду. И опускается всё ниже и ниже, пока ни замирает рядом с другими убиенными – привязанные к ногам камни не дают им всплыть – страшный театр китайских воинов под водой с открытыми глазами.

…что это он мучительно пытается сохранить в легких воздух, пока пузырьки от последнего выдоха не смешиваются с просачивающейся из раны на спине кровью и не устремляются наверх, а он сам навсегда остается внизу.

…что уже не Антип Второй, а он сам клыками впивается в руку Николая с револьвером, прокусывает кожу до мяса, пачкает рот густой кровью, не разжимая зубов висит на руке Константиниди, пока тот, крича от боли, левой рукой выхватывает кортик и несколько раз с яростной силой бьет его в живот. И он, смертельно раненный, падает на каменную пристань, уже не замечая выпущенных в него пуль, а офицерский ботинок Николая, краем мыска, чтобы не испачкать волчьей кровью кожу, сбрасывает его в воду.

…что уже не Николай, а он сам стреляет сначала во фраера Амория, а затем в волка… Он сам с искаженным злобой лицом стреляет в самого себя, в Савву, стоящего в синем пальто на самом краю пристани. И в Антипа. И во фраера в том же самом синем пальто. И в женщину с белой проседью в волосах. И во всех, кто стоит на этой пристани. Стреляет. И орет. И снова стреляет. И снова орет…

Пока Лёнька Серый не расталкивает его, трясет за плечи и хлещет по щекам, чтобы разбудить.

– Хватит-хватит! Живой-живой! Наорался! Раз орешь, живой значит!

Зачерпывает воды из стоящего около входа в комнату ведра, плещет ему в лицо и протягивает в черпаке остатки.

– Хлебай и не ори больше! Соседи сдадут в камдатуру. А мы фраера честные, нам властей туточки не надобно.

Забирает черпак, чтоб напиться самому, и добавляет, глядя на вздыбившиеся штаны парня.

– Хер стояком стоит, не боись! Прорвемси.

Куда рваться намерен Серый, этот новый человек, оказавшийся в бывшем теле Саввы, не знает. И кто он сам, не знает. И что ему делать, как дальше жить, чего хотеть, к чему стремиться, тоже не знает. Но знает, что всё, что сейчас внутри него, он должен успеть зарисовать. И волка. И пристань. И пьяного офицера, стреляющего в волка. И женщину с проседью. И каждого, упавшего в ледяную воду. И свой ночной кошмар. И тот дневной кошмар, который каждый день какой уж год уже творится вокруг.

Весь тот театр теней, в который превратилась их старая жизнь. И сквозь который, если посмотреть на свет, можно увидеть, как проступает жизнь новая. Только где найти этот свет.

Честный фраер Лёнька Серый приносит отпечатанные по Саввиным клише деньги и документы. Денег Савве не дает.

– Раздавать другим будем! Самим фальшивками платить опасно. Легавым тепереча не до нас, им красное подполье ловить надо, но береженого бог бережет. Так чё чистой деньгой платить тебе буду апосля. Как нам за фальшивые докýменты нефальшивыми заплотют.

Закончив очередную философскую сентенцию, Серый выдает парню пустые бланки документов и печать Городского управления Севастополя, которую Савва сам на клише и переводил.

– Рисуй себе новую жизть, Художник!

Бланков много. В рисовании новой жизни можно поупражняться.

Пишет почерком, какой был на его подлинном удостоверении личности, выданном на имя Саввы Иннокентьева с очередным приходом белых.

Савелий Волков

Савелий Антипов

Иннокентий Саввин

Иннокентий Волков

Антип Савельев

Антип Саввин

Антип Волков

Ant. Wolf.

На российском документе имя латиницей ему не нужно. Но у Серого есть заказ и на бланки удостоверений на выезд. Нужно и такое себе нарисовать. Мало ли что! И кто знает, по каким улицам протрезвевший Николай Константиниди в этом городе ходит. И что, если труп Амория в Саввином пальто лицом вверх всплывет до того, как его обглодают рыбы, и Константиниди поймет, что застрелил не того? Что как опять охоту начнет, мало что на него, а если на Анну и девочек?

С Анной и девочками сложно. Просил Серого им денег подкинуть, знает же, что камень в ожерелье графини остался последний, но Серый говорит, что никак нельзя.

Единственное, на что соглашается, пробраться в имение. Под честное воровское слово – тут божится – ничего из этого имения не брать, кроме…

– Шо хошь делай! Бабочек твоих всех притаранил. И записулечки. А художеств твоих, как ты живописал, не нашел.

Честный фраер возвращается с дела. В главный дом имения графини Софьи Георгиевны по нарисованной Саввой детальной схеме незамеченный, «как Лёнька Серий могёт», пробрался, коллекцию бабочек и нужные тетради забрал. Но его рисунков не нашел. Теперь кипятится, доказывает, что нет рисунков на том месте, где хранил их Савва.

Куда же могли они деться? Никому его рисунки не нужны, никто их не ценил и не понимал, разве что Анна честно спрашивала, в чем смысл, пытаясь разобрать задумку автора, и так же честно говорила, что она «человек-слово», а не «человек-линия», мыслит не изображениями, а словами.

Разве что весть о его гибели до имения уже дошла и рисунки на растопку пустили, раз никому теперь не нужны. Или приехавший очередной раз Константиниди нашел их на столике в кабинете и уничтожил, чтобы ни о чем не напоминали.

Так или иначе, рисунков нет. Может, к лучшему?

Рисунков Саввы Иннокентьева в этой новой жизни нет. Как и самого его нет.

Новым рисункам, как и новому человеку, только предстоит появиться.

Или новым людям? Разным людям и разным художникам.

Продолженную серию «Театр тающих теней» он теперь подписывает SavIn, а начатый новый цикл «Под знаком волка» – когда – Ан. Волков, а когда и Ant. Wolf, смотрит, какое имя теперь точнее на его жизнь ложится. И, всматриваясь в написанные в фальшивых документах имена-фамилии, бывший Савелий выбирает новое имя. Или это новое имя выбирает его.

Антипом Волковым становиться в этой жизни рискованно – что как документ попадет на глаза Константиниди и Николай догадается, о каком Антипе и о каком волке речь?

Так в своей севастопольской бандитской реальности он становится Иннокентием. Иннокентием Саввиным. Удобно – блатные привыкли здесь звать друг друга по кликухам, часто происходящим от фамилий. Так ему от «Саввы» отвыкать и не приходится, хотя чаще все здесь зовут его Художник.

С девственностью распрощаться доводится вскоре.

Лёнька Серый своих попыток ввести Художника в «красивую жизть» не оставляет. Через несколько дней вместо рябой тетки без двух передних зубов выписывает «чисто кралю Мэри» – молоденькую, едва ли старше самого Саввы девицу, которая девицей в медицинском и моральном смысле, конечно же, не является. Но Серый горделиво добавляет, что кому надо доплатил, потому что «краля малопорчена, первый год в деле».

Девушка оказывается некрупной, но по-крестьянски крепко сбитой, с широкими лодыжками и крепкими руками. Что не слишком-то вяжется с представлениями юноши о плотской любви. О которой он прочел всё, что только можно было найти в библиотеке графини Софьи Георгиевны – как выяснилось по подбору книг и брошюр, запрятанных во второй ряд на полках, владелица библиотеки и сама этой темой весьма увлекалась. Или кто другой в доме увлекался.

Среди книг во втором ряду была найдена брошюра «Рукоблудие у подростков», в которой в назидательной форме требовалось от родителей всячески выявлять и пресекать у детей любые попытки мастурбации, которая пагубна как для здоровья, так и для нравственности духовно не окрепших отроков.