Влад лучше с пацанами на стройку бы пошел или пошарился в заброшке. Но долбаная нога сильно болела, и никуда идти было нельзя, так что приходилось сидеть дома со Славкой. Мама уехала за товаром, вернется поздно. Да еще есть хочется! Еды в доме часто не бывало. Ну то есть как… Мама оставляла деньги, а еду надо было покупать и готовить самостоятельно. Влад умел два блюда: пельмени вареные и пельмени жареные, а Славка мог еще и яичницу с помидорами. Но в этот раз пельменей не было. То есть был, но один – одиноко примерзший к углу морозилки. Еще в дверке холодильника стоял кетчуп в красной пластиковой бутылке, а в хлебнице Влад нашел несколько почти каменных сухарей. Бутерброд из хлеба и кетчупа Влад съел, глядя в телик. Нормальный фильм шел только по пятому каналу, который у них плохо ловило, с помехами. Но кино с помехами – лучше, чем вообще никакого, а бутерброд с кетчупом – лучше, чем пустой желудок. Владу нравились фильмы, где герой – ловкий и сильный – вырубает врагов пачками с ноги, как Ван Дамм, а если он при этом еще и веселый, как Джеки Чан, то это вообще круто. Когда Джеки ловко засунул врага в бетономешалку, Влад заржал в голос. Фильм закончился, как всегда, в конце показывали неудачные дубли – и Влад просто умирал со смеху. Даже забыл на какой-то момент, что он один (не совсем, конечно, но Славка все равно в своей книжке, считай, что в космосе) и что голодный.

Но стоило титрам оборваться, и Влад ощутил голод во всей его оглушительности.

– Сла-ав! Я пойду за пельменями сгоняю!

– Ты время видел? Закрыто все!

– Я в лунник сгоняю!

– Не лень в такую даль тащиться? Мама скоро будет!

– Она тоже голодная будет.

– Деньги-то есть?

– Не было бы, не пошел.

Это Влад сказал уже в дверях, когда застегивал куртку. На улице стояла обычная ноябрьская срань, когда сначала выпадает снег, который тут же тает, а потом его схватывает мороз и превращает грязь в камень – на пару дней, до ближайшей оттепели, когда все снова плывет. Трусливая гадкая погодка: вроде собралась морозить – и тут же сдалась, как мелкий, который вначале хвастался, что он крутой, а потом получил по носу и разнюнился. У погоды должен быть стальной характер, мужской: морозишь – значит, морозь. Влад вспомнил, как прошлой зимой лизнул качели и еле-еле оторвал язык, даже кровью плевался. Сейчас на качелях никто не катался, даже ветер. Пустой была и беседка, где обычно собирались мужики: дядь Вася, Михалыч и дядя Марат. Играли в домино, громко стучали по столу и ругались. Бабули, сидевшие на лавочке, смотрели на них осуждающе. Но сейчас во дворе тусили лишь темнота со своим корешем холодом.

Влад шел, прихрамывая, через дворы, в сторону круглосуточного магазина. Конечно, дорога получалась гораздо дольше, чем до их продуктового с высоким крыльцом, но тот уже давно закрыт. Ничего, ради пельменей можно и пострадать. Нога побаливала, но терпимо. Вот и недострой, где они с пацанами часто шарились днем. Сейчас стройка выглядела необъяснимо жутковато. В чем заключалась жуть, пожалуй, можно было сказать, если присмотреться, но всматриваться в эту темную махину не хотелось категорически. Влад ускорил шаг, и боль в ноге стала острее.

В луннике он взял пачку пельменей и чипсы, чтоб перекусить, пока пельмени варятся, и поковылял обратно. При каждом шаге от колена вверх по бедру бежала волна боли. Сумерки сгустились, поглотив всех прохожих. По дороге в магазин Влад встретил нескольких человек, на обратном пути – никого. Как в космосе. Зато никто не увидит, как Влад позорно тащится домой, никто не услышит, как скрипит его но… нет, это что-то едет. Старый велик или коляска… Так скрипят колеса.

Влад уже приближался к недострою, когда заметил впереди перекошенную фигурку мужика с тачкой. А, все ясно. Это дядь Вася.

Дядь Вася строил на даче сарай и поэтому весь прошлый год воровал на стройке кирпичи. Делал каждую ночь пару ходок. Про это знали все, потому что его многие видели. Вначале он носил кирпичи в сумке, а потом… потом он заболел, и серьезно, его забрали по скорой и сделали операцию: аппендицит. Он нескоро вернулся домой и стал какой-то перекошенный, одно плечо заметно выше другого, все время держится за бок и ойкает, говорит: колет, больно. Потом он приспособил тачку, чтоб дальше кирпичи воровать, достроить сарай хотел очень… ну и…

Влад замер.

Дядь Вася ж помер! Еще в прошлом году. Как-то привез домой кирпичи – лег и помер. Потом оказалось, что доктора у него внутри забыли ножницы. Это они его и кололи.

У Влада резко перестала болеть нога. Он шел, не чувствуя ног вообще.

Скрип, скрип, скрип…

Впереди шел перекошенный дядя Вася и катил свою тележку. Тележку, кстати, он украл у кого-то в соседнем доме. Про дядь Васю говорили, будто сам он по пьяни признавался: если ничего за день не украду – ночью спать не могу.

А сарай он так и не достроил. Там, наверно, такое же запустение сейчас, как на этой стройке. Пацаны лазят всякие.

Дядь Вася докатил тележку до подъезда и остановился. Влад замер, закрыл глаза и начал считать. Раз, два, три… тридцать пять, тридцать шесть. И тут вдруг резко заболела нога, как будто гвоздь в колено вбили. Он открыл глаза – никого. Вошел в подъезд.

Мама еще не вернулась. Влад поставил кастрюлю с водой на огонь, открыл чипсы.

Славка заглянул в кухню:

– О, пельмешки! Мазик взял?

– Не-а. Я с кетчупом буду.

– Ну ты тупой, Владик.

– В космосе полно призраков.

Славка закатил глаза, засунул руку в пакет с чипсами, забросил в рот целую горсть и захрустел.

– С сыром… надо было… брать… дурак и есть дурак…

Влад смотрел на огонь под кастрюлей. В его голубоватом сиянии тоже было что-то призрачное. Где-то в темноте ехала домой мама. Маленький «жигуленок» несся сквозь холодную ночь, бесстрашный и отчаянный, как космический корабль, который обязательно должен вернуться на Землю.

Сам смогу

Вначале отец вышел в отставку, а потом мама попала в больницу с аппендицитом («Ничего страшного, Андрюша, я училась на врача когда-то… даже помню, как он выглядит, этот аппендикс…»), маленькую Ленку отправили к дальним родственникам. Отец, и до этого прикладывавшийся к бутылке, запил.

У него были глаза дохлой рыбины и вечно приоткрытый рот.

За стеклом в серванте стояло семейное фото: красивая мама в нарядном платье, Андрей – серьезный малыш, сидящий на коленях у мамы, – отец в военной форме, еще советской, стоит сзади, положив маме руки на плечи. Он пил, сидя за столом и глядя на них, иногда – обращался невнятно к маме:

– Понимаешь, Тань, я же думал, я… главный… а оно вишь как… ты же понимаешь… я ему так и сказал… не какой-то хер, а советский офицер! Вот что!

Андрей молчал и злился. Драма жизни – уход с величайшего поста всех времен и народов – служения родине, которая до этого пинала батю по гарнизонам, как мелкаши полусдутый мячик на «квадрате». Отец растравлял свою обиду, как будто надеялся, что она перерастет в ярость и даст ему сил бороться, но обида становилась глубже и глубже, превращаясь в алкогольное море – без дна, от которого можно оттолкнуться. (Все пьющие свято верят в это спасительное дно, а его – нет.)

Когда мама звонила домой, с ней разговаривал Андрей, нарочито бодро отчитывался об их с отцом жизни, а мама говорила: «Хорошо, сыночка, ты у меня умница». Долго говорить она не могла: у телефона всегда была очередь, хотя бы из одного человека, а мама не могла никого задерживать. Один раз, когда Андрей сказал, что придет ее навестить, она прочла несколько строчек стихотворения:

Приходи на меня посмотреть.
Приходи. Я живая. Мне больно.^[2]

Она коротко засмеялась, кто-то что-то ей сказал – Андрей не расслышал, что именно, – и она замолчала на несколько секунд. Наверное, ей стало неловко от того, что она такая другая среди всех этих хмурых тетенек – их страдание было не стихами, а застиранными домашними халатами в цветочек.

– Приходи. Одевайся тепло, – сказала она после молчания. – Целую тебя и папу.

Андрей с отцом жили без мамы каких-то две недели, бесконечные и холодные. Денег не было,

надвигался Новый год. Праздновать не хотелось: мама лежала под капельницами, изрезанная, беспомощная, вначале врачи говорили, что отпустят ее домой на праздник, но потом она как-то неудачно повернулась, и у нее разошелся шов, ну и решили, что лучше ей побыть в больнице.

Когда сын навещал ее, она ругала его за то, что он в осенней куртке, и за то, что он такой тощий, хотя тощим он был всегда, не похудел, это точно. В последний день перед каникулами в школе к Андрею подошла Лола Шарапова, сказала: «Держи», – и протянула пухлый конверт. Он попятился, спрятал руки за спину, но большая и толстая Лола была не из тех, кому отказывают – она грозно наступала на него, пока не защемила в угол («Помогите!»), а там все-таки всучила конверт, а точнее – запихнула ему за ворот свитера.

В конверте, помимо денег, лежала открытка – ее подписали все двадцать три ученика 7 «А». Эту открытку с жирным снегирем на елочной ветке Андрей засунул под стекло в серванте, рядом с семейной фотографией Куйнашевых.

Денег хватило на новогодний ужин и подарок для мамы – красивую записную книжку. Пусть будет. Для стихов. Маме нравится их переписывать и хранить.

Звонил Влад, звонил Олег, звонил Сашка – все говорили одно: скинулся весь класс, кто сколько смог, все желают его маме скорейшего выздоровления, и он, если хочет, может прийти встречать Новый год с ними.

Андрей слушал, что-то мычал в ответ и боялся пустить слезу.

Накануне у них в районе как раз открылся новый магазин, настоящий супермаркет самообслуживания. Туда тащились все – поглазеть – и спорили, долго ли протянет такое чудо. «Это за границей такое можно, а у нас народ ушлый – потибрят все, до чего дотянутся», – говорили мужички, предсказывая супермаркету скорый конец.

На отца Андрей наткнулся во дворе. Точнее, услышал, как он ругается с кем-то:

– Ты чё такое сказал?! А ну, повтори?

Звук удара, потом еще и звук падения тела.

Батя уже поднялся на карачки, когда Андрей подошел к нему. Встать ему удалось без посторонней помощи, даже без опоры на сына. Брюки на коленях намокли, а из носа выглядывала большая темно-красная капля.

– А-а-андр-юх!..

«Встал, значит, сам справится», – Андрей развернулся и пошел мимо, в сторону нового магазина. Можно было бы зайти в старенький лунник, принадлежавший отцу Лолы Шараповой, но любопытство тащило Андрея к дивномагу. Он шел быстро, надеясь, что отец от него отстанет, но тот, покачиваясь, тащился за Андреем, как на привязи. Охранник на входе в магазин покосился на батю, но пропустил. Магазин оказался вовсе не супер – маленький и тесный, да еще и Новый год скоро, вот все и приперлись. Люди с корзинками толкались, мешая друг другу, Андрей шел вдоль стеллажей, думая, что купить, а отец плелся сзади, налетая на людей и временами громко ругаясь.

– Ты что там, ты… вообще тупой, да? – услышал Андрей и тут же резко повернулся. Отец стоял возле какого-то мужика восточной внешности. – Скажи, как там тя, Ахмедка? Ты тупой?

– Па-ап!

– Скажи, вот зачем? Ты не понимаешь, что ты столько не сожрешь, скотина? Или вас там много, маленьких Ахмедок? Вот служил у нас один т-такой, т-тупой, как…

Андрей подошел к нему, схватил за руку и потащил за собой.

– Ты к-куда? Я п-пообщаться хочу! Я…

– Тебя побили уже раз!

– И что? Побили раз, два, три, а я все равно… знаешь, кто я, Андрюх?

– Ты нос свой видел? – это был тупой вопрос (как бы он увидел свой нос без зеркала?), но Андрей начал злиться и послал к черту логику.

– А что – нос? – Отец дотронулся до носа. – Аи-и-и!

– Пошли! Знаю я, кто ты… не какой-то хер, а советский офицер!..

На кассе Андрей увидел, как отец кладет на ленту рядом с бутылкой водки несколько чупа-чупсов. Это проявление любви показалось ему таким обидным, что появилось навязчивое желание врезать отцу по расквашенному носу. Денег у бати не было ни копейки. Платил Андрей.

Дома Андрей от злости на самого себя сел чистить картошку. Всегда ненавидел это дело: получались какие-то дурацкие кубики. Но он все-таки справился, начистил целую кастрюлю, сварил, потом выпотрошил соленую селедку, покрошил лук – в общем, приготовил хороший ужин.

Отец сидел у телика, приложив к носу кусок льда из морозилки, виновато смотрел на семейное фото и говорил:

– Я думал, я главный, а оно вот как… я думал…

– Пап, иди есть!

В начале у него не было особого аппетита.

– Ешь, бать, ешь, а то ничего не останется!

Он стал есть, Андрей включил телик. Там президент, набычившись, говорил про то, что он устал и уходит. Батя посмотрел на него, сморщился, как от первой рюмки водки, и злобно бросил:

– Да чтоб ты сдох! Уходи! А я останусь, сука, понял! Я главный! – шарахнул кулаком по столу и вышел из комнаты на балкон, покурить.

«Нет, – подумал Андрей, – главный не ты, не Ельцин, главная – мама». Маленькая женщина, знавшая наизусть много стихов.