Сколько же мне было лет, когда я вдруг слышал знакомые, энергичные и размеренные шаги (берущие две ступеньки сразу), раздающиеся по лестнице, и отец, скрипнув дверью, бодрый и радостный быстро входит в залу?.. Отец видит, как я бегаю вокруг стола, и сейчас же пускается вслед за мною. Я лечу от него, но он догоняет меня и ловит в свои здоровенные руки. Он поднимает меня, как перышко, над головой и сажает на широкое плотное плечо. Мы проходим две светлые, солнечные гостиные и входим в полутемную спальню. Maman одевается. Подле нее детская коляска с последним ребенком, моим младшим в то время братцем. Отец спрашивает мать, как она себя чувствует, и, нагибаясь к ней, целует ее руку. Я тоже с плеча отца нагибаюсь к дорогому для меня лицу и целую мать в губы. И он выходит со мной из спальни, снова направляясь в залу.

Маленький Лёля не представлял жизнь без няни Марии Афанасьевны, без ее заботы и любви. Вызывала у него теплые чувства и Эмили Табор, гувернантка-англичанка, придерживавшаяся строгих принципов, но добросердечная. Мысль о судьбе юной девушки, занимающейся чужими детьми, вдали от собственной матери, оставшейся в Англии, вызывала у него слезы. Из других детей товарищем номер один по играм стала для него Мария (Маша), которая была младше на два года. Она и Лёля были the little ones^[1] и редко участвовали в играх старших. Сергей любил дразнить, а Илья быстро пускал в ход кулаки. У Татьяны изредка случалось настроение, когда ей хотелось позаботиться о младших, но в основном она водилась со старшими братьями.

Существенным событием в жизни Лёли стал переезд из спальни, которую он делил с Марией и Эмили, в комнату Сергея и Ильи. Мысль о том, что его низвергают из надежного «женского царства» на нижний этаж к старшим братьям, пугала. Сестра Татьяна вспоминала Лёлю, стоявшего на лестнице, – красивый малыш с золотыми локонами. Мальчик колебался, потом повернулся к матери и произнес: «Я лучше не пойду туда… Я там испорчусь…»

Позже он убедится, что тогда был прав.

В Ясной Поляне практиковалось домашнее обучение. Мать учила Лёлю читать, писать и преподавала основы французского и немецкого. Английским он успешно овладевал, благодаря мисс Эмили. Немецкий гувернер старших братьев Фёдор Кауфманн питал глубокую привязанность к der kleine Ljolinka^[2] и всячески его баловал. Они вместе катались на санках с горки. Французскому обучал швейцарец Жюль Рей, с которым, несмотря на его многочисленные положительные черты, в какой-то момент все же пришлось расстаться, поскольку смотреть сквозь пальцы на то, как он тайком прикладывается к бутылке, стало решительно невозможно. Рея сменил мсье Жюль Ниф, оказавшийся участником Парижской коммуны, который избежал смертного приговора и нашел укрытие в России.

Закон Божий детям преподавал сельский священник. Усилиями матери Лёля выучил «Отче наш» и другие молитвы и читал их перед сном, глядя на икону в углу. Когда же в конце 1870-х увлеченный религиозными поисками отец пытался понять, способна ли православная церковь разумно ответить на вопрос о смысле жизни, в богослужениях сельской церкви участвовала вся семья. Все крестились и целовали протянутый священником крест, соблюдали посты, исповедовались и причащались. Однако глубоких следов в жизни Лёли эти ритуалы не оставили. Но ему нравились библейские сказания об Иосифе и его братьях. Триумф Иосифа над вероломными и завистливыми старшими братьями стал утешительной параллелью для ситуации, в которой находился он сам.

Учеба для Лёли означала по большей части мучение. Хуже всего дело обстояло с математикой, которую преподавал отец. Уже сам его голос заставлял мальчика сжиматься от страха. На уроках Лёля слушал рассеянно, неохотно и вполуха, в нужных местах кивал, притворяясь, что понимает. Толстой же, замечая, что сын ничего не усвоил, раздражался, повышал голос, кричал и в конце концов, махнув рукой, оставлял плачущего Лёлю в покое. В дверях появлялась мать, тоже со слезами на глазах. Позже Толстой взял на себя неблагодарную задачу обучить сына основам латыни и греческого. Спасало Лёлю только то, что интерес отца к воспитанию и образованию собственных детей успел несколько поубавиться в сравнении с детством старших.

Но в действительности отца Лёля почитал и был уверен, что это лучший и самый умный человек на свете. Прогулка наедине с отцом уже становилась счастьем. Но веселее всего были отцовские игры и затеи. Всем детям запомнился «бег нумидийской конницы». Когда вся семья сидела в гостиной, с облегчением выпроводив утомительных гостей, Толстой внезапно вскакивал и принимался бегать галопом вокруг большого стола. Софья Андреевна, учителя и дети следовали его примеру. Все подпрыгивали и размахивали руками, а после нескольких кругов присаживались передохнуть. Или еще игра: лицо Толстого внезапно становится испуганным, он в ужасе озирается по сторонам и дрожащим голосом произносит: «Он идет, он идет. …» Трепеща и онемев от страха, дети прижимаются к отцу и надеются, что «он» их не заметит. Толстой садится на корточки и глазами следит за «его» перемещениями по комнате. Через несколько минут он успокаивает детей: «Он ушел!» Все выходят из укрытия, но папа вдруг взволнованно вскрикивает: «Он вернулся!» – и нужно снова срочно искать убежище и под громкий стук сердца ждать, пока минует опасность.

Толстой следил за тем, чтобы дети играли в активные игры на свежем воздухе. Важное значение придавалось «шведской гимнастике» по системе Пера Хенрика Линга. Летом играли в крокет. Обязательными были уроки верховой езды; становясь старше, дети принимали участие в охоте на вальдшнепов, зайцев и лис. Зимой ходили на лыжах и устраивали каток на большом пруду у въезда в имение. Для семилетнего Лёвы однажды это чуть не закончилось трагически. Он скользнул по тонкому льду над прорубью, лёд треснул, и мальчик оказался в воде. Он крепко держался за кромку, пока нескольким крестьянкам, полоскавшим белье в другой проруби, не удалось наконец его вытащить. После чего посиневшему, в промокшей ледяной шубе Лёве пришлось срочно возвращаться домой, где его встретили тревожными восклицаниями. «Не сердитесь на Анни!» – просил мальчик. Анни была его новой гувернанткой. Он согрелся только после растирания спиртом, после чего ему дали чаю и уложили в кровать.

Отец Лёвы по большей части занимался делами, закрывшись у себя в кабинете. То, что он писал, детей пока не интересовало. Счастьем было видеть, как родители играют в четыре руки на пианино. Но в их семейной жизни случались и настоящие бури. Лёля болезненно реагировал на любые конфликты между родителями. Став однажды свидетелем того, как отец громко отчитывал плачущую жену, мальчик ринулся вперед, прижался к матери и робко произнес: «Почему вы так плохо относитесь друг к другу? Нельзя быть плохим». Растроганный Толстой быстро успокоился: «Благословенны миротворцы!»

Лёля любил читать – сказки, стихи. В семье было принято читать вслух. Толстой любил Жюля Верна, в то время как гувернер Ниф предпочитал «Трех мушкетеров» Дюма. Иногда ездили в Тулу, ходили в театр, на концерты или выставки. Если дети вели себя хорошо, их поощряли таким «глупым удовольствием», как поход в цирк.

Все в семье танцевали, и сам Лёля был большим любителем вальса и мазурки. Но выше всего он ценил пьесы для фортепиано, русские романсы, церковные псалмы. Лёля любил петь. Он мог уйти в лес или лечь в кровать на спину и пропеть весь свой репертуар. Все дети играли на пианино. Раз в неделю к ним приезжал учитель из Тулы, а между этими уроками с ними занималась мать. Софья Андреевна была поражена успехами семилетнего Лёли. В одиннадцать лет он начал осваивать скрипку. Музыка, констатировал он, став взрослым, будила

нежность и любовь, смелость и отвагу, надежду и восторг. Она мирила меня с людьми, приближала к ним, заставляла искать, мечтать и думать обо всем самом важном и прекрасном.

Одно его раннее и драгоценное воспоминание связано именно с впечатлением от вокального исполнения. В гости к Толстым приехала молодая княгиня Шаховская, после ужина она пела под аккомпанемент пианино – веселые и грустные русские песни, французские бержеретки и современные романсы. Лёля был покорён и музыкой, и красотой исполнительницы. Он слушал, затаив дыхание, ему хотелось плакать и смеяться, он был готов броситься на шею княгине и признаться ей в любви. Он постепенно перемещался из дальнего угла, подходя к Шаховской все ближе и ближе. Пушкинский романс «Я вас люблю, хоть я бешусь», казалось, был обращен к нему лично. Певица заметила взгляды мальчика, прочла его мысли и улыбнулась. Когда пришло время прощаться, все столпились в прихожей. Лёля тоже попытался подойти к гостье как можно ближе, в отчаянии, что сейчас она уедет и увезет с собой все то, что в нем пробудила. Внезапно Шаховская оглянулась, наклонилась, поцеловала Лёлю и «горячо» сказала: «Молодой человек, вы покорили мое сердце». Это было выше его сил. Лёля бросился к себе в комнату, упал на кровать и разрыдался.

Дорогим гостем для Лёли всегда был дядя Сергей Толстой, неизменно элегантный и веселый, к тому же обладатель хорошего певческого голоса. Еще один желанный визитер – князь Леонид Урусов, тульский вице-губернатор. Мудрый, открытый и понимающий, доброжелательный ко всем без исключения, он быстро стал для Лёли образцом для подражания. Урусов, один из первых толстовцев, всегда с готовностью поддерживал критическое отношение Толстого к религии и общественному устройству. Спокойно и не распаляясь, Толстой обсуждал серьезные вопросы и с Афанасием Фетом, что с благодарностью замечал Лёля. Уважение, которое отец питал к коллеге по писательскому цеху, заставило и детей полюбить поэта.

Незабываемыми воспоминаниями стали и поездки с отцом в библиотеку Румянцевского музея (ныне Российская государственная библиотека), и встречи с удивительным философом, библиотекарем Николаем Федоровым. Вот каким запомнил его Лев:

Худой и энергичный, бедно одетый, с седой бородой и густыми седыми волосами он, не думая о себе, посвящал свою жизнь постоянному служению людям, и не только в библиотеке, но и всегда и везде, где выпадал случай.

Федоров жил на чердаке, спал на деревянной кровати, питался хлебом и чаем. Скудное жалование переводил одной больной вдове и ее детям. Для Лёвы он стал примером человека, убежденного, что счастье состоит в служении близким. Это превращалось в своего рода долг и для Лёвы. Кроме того, уже став взрослым, он увлечется тем же эксцентричным проектом, что и Федоров, а именно идеей преодоления смерти.

Большое впечатление произвели и поездки в Самарскую губернию. Там посреди широкой степи в 1871 году Толстой купил сельское поместье и пять тысяч гектаров земли. Непрекращающийся кашель, повышенная температура, проблемы с пищеварением и опасения, что он, как и его братья, может заболеть чахоткой, вынудили Толстого обратиться к московскому доктору Григорию Захарьину. В качестве лекарственного средства Захарьин прописал кумыс – ферментированный напиток из кобыльего молока. Производили его самарские башкиры, и принимать его следовало несколько недель.

В 1870-х годах вся семья трижды отправлялась летом на восток, чтобы Толстой мог поправить здоровье. Дорога занимала пять дней: поезд до Нижнего Новгорода, пароход до Самары, поезд до станции Богатое на оренбургской ветке и, наконец, последние десять миль на лошадях до имения в окрестностях городка Бузулук. Ярким впечатлением было путешествие на пароходе по могучей Волге: электричество в каютах, в меню ресторана – осетр. В Казани Толстой сошел на берег, чтобы в компании двоих старших сыновей посетить места, где прошли его университетские годы. Когда же пароход издал гудок и собрался отчалить, в суете на причале Лёля не обнаружил ни отца, ни братьев. Осознав всю важность момента, он бросился в каюту к матери и со страхом рассказал ей об этом. Софье удалось уговорить капитана развернуться, чтобы забрать троих беспечных Толстых.