Демон Максвелла (страница 8)
Шипман работала исследователем в Университете Рочестера в штате Нью-Йорк и изучала математические многообразия – необычные, теоретические конструкции, описываемые сложной математикой.
Как ни странно, многообразия могут существовать более чем в трех измерениях. В частности, Шипман работала с шестимерными конструкциями, известными как «флаговое многообразие». Как ей, трехмерному человеку, удалось постичь теоретическую шестимерную конструкцию? Никак. Она нашла способ визуализировать эту конструкцию в форме, доступной для человеческого разума, после детального изучения теней, отбрасываемых на плоскую поверхность, такую как стена («к радости поклонников Платона», – добавила Софи). Трехмерный куб отбрасывает тень в виде двухмерного квадрата, а флаговое многообразие отбрасывает сложную двухмерную тень, которую человеческий мозг способен понять и обработать. Полагаю, изрядное количество математиков пыталось рассчитать и спроецировать тень флагового многообразия, но когда за дело взялась Барбара Шипман, в своей работе она задействовала не только математический талант. Она была дочерью пчеловода. А потому увидела в тени флагового многообразия то, чего никто другой никогда раньше не замечал.
Понимаете, пока математики изучали многообразия, пчеловоды тоже ломали головы над загадками своего ремесла. На протяжении тысячелетий они не могли понять поведение пчел-разведчиков по возвращении в улей. Пчелы всегда исполняют «виляющий» танец: потрясывая задней частью, они выписывают телом серию петель и восьмерок. Судя по всему, так они с поразительной точностью передают другим пчелам маршруты к лучшим источникам пыльцы, но вот каким образом пчела-разведчик способна передавать такие сложные данные с помощью обычного танца, всегда оставалось загадкой. То есть оставалось до тех пор, пока Барбара Шипман не увидела в тени, отбрасываемой флаговым многообразием, не сложную геометрическую форму или теоретическую шестимерную конструкцию, а танец пчел с пасеки отца.
Легко забыть в суете повседневной жизни, что логические выводы не всегда скучные и обыденные. Иногда они настолько неправдоподобные, настолько удивительные и причудливые, что не всякий здравомыслящий человек сможет сразу их осознать и принять. Логический вывод, сделанный из наблюдений Барбары Шипман, состоит в следующем: мы, люди, проживаем жизнь в привычных трех измерениях, а вот пчелы – нет. Пчелы живут и общаются в шестимерном. Как это выглядит на практике? Как видят мир пчелы? Как они видят нас и наши трехмерные занятия? Ответить на эти вопросы не получится, поскольку человеческий разум совершенно не в силах постичь эти ответы. Существуют вещи, которые нам не дано понять.
Я шел по вечерней улице сквозь ворох листьев, скользя пальцами по холодной ограде парка, и представлял, как Барбара Шипман просыпается в день своего открытия, чистит зубы, одевается и завтракает и готовится встретить, как ей тогда казалось, очередной обычный день. Простая истина: мы не имеем ни малейшего представления о том, что несет грядущий день. Раздастся звонок, на стене промелькнет тень, самолет упадет с неба, ни с того ни с сего придет письмо – и в мгновение ока мир перевернется с ног на голову.
Я остановился на ветреном перекрестке одинокой дороги к дому, и вокруг меня кружились листья. Поверни я налево, меньше чем через пять минут оказался бы дома. Продолжи идти по дороге рядом с парком – достиг бы ярко-красного почтового ящика напротив старой, заколоченной церкви в конце улицы.
Я расстегнул молнию кармана и вытащил письмо Эндрю Блэка. Голодный ветер тянул и выдирал его из рук, но моя хватка была крепкой.
«Отнеси конверт домой и сожги», – сказала Софи.
Я разглядывал свое имя и адрес на конверте, пока тот бешено трепыхался между пальцами, пытаясь освободиться. Я чувствовал края снимка внутри.
«Как думаешь, что это?»
«Несомненно, это приманка. Только сумасшедший решится на нее клюнуть».
Я сунул руку в карман и вытащил второе письмо, адресованное Эндрю. Мой ответ – написанный, проштампованный и готовый к отправке.
«Не отвечай ему. Хочешь моего совета? Это он и есть. Другого не жди. Не отвечай ему».
Ветер с ревом пронес мимо ворох листьев, и они, шурша, унеслись к почтовому ящику у старой церкви. Засунув обе руки – и оба письма – поглубже в карманы куртки, я склонил голову и зашагал следом.
* * *
Я стоял перед почтовым ящиком две, три, четыре минуты.
Сказал себе: «Суй уже в щель. Это просто письмо».
Но рука оставалась неподвижной.
– Чтоб тебя.
Не хотелось стоять и выставлять себя идиотом, поэтому я перешел дорогу, перелез через старый забор и сел на ступеньки заколоченной церкви, держа письмо Блэка в одной руке, а свой ответ в другой.
– Чтоб тебя, Софи.
Стоит добавить еще кое-что про Софи Алмондс – любой ее совет оказывается крайне полезен. Чем дольше я с ней работал, тем больше в этом убеждался.
– Черт.
Кроны деревьев у церкви были гуще, да и самих деревьев – больше, и лиственные торнадо мотались и ревели вокруг, пока ледяной ветер обрушивался на плиты маленького кладбища.
Я вытянул руки, подставляя оба конверта ветру, и они дико затрепетали, пытаясь освободиться. Проще всего было их отпустить. Они затеряются в плотном ковре листьев и обветренных надгробий, а затем размокнут и растворятся в зимних снегах и весенних оттепелях. И тогда нить этой истории попросту оборвется и исчезнет. Не будет ни продолжения, ни ответов, ни проблем, ни решений – совершенно ничего. Словно кто-то выключит компьютер – щелк, и все.
Я поднял руки чуть выше. Софи настойчиво убеждала меня бросить эту затею, – и для этого мне всего-то надо будет совершить одно небольшое движение.
«В изолированной системе энтропия стремится к максимуму», – подумал я, представляя цветные пластиковые буквы на холодильнике дома. Я думал об Имоджен, давно покинувшей дом, и о том, что станет – или не станет – с нашим браком, когда она вернется. Я думал об изношенных кабелях над пустыми полями и сбоях на линии, о тишине и шуме, которые заполняли пространство между мной и отцом. Держал конверты в руке и думал: слово clue – подсказка – происходит от слова, обозначающего клубок ниток, который помогает выйти из лабиринта. Фото Блэка – это подсказка? Я думал: «Несомненно, это приманка»; и: «Остерегайся ловушек для енотов, что обещают дать ответы на все вопросы». Думал: «Нет ни лабиринтов, ни великого замысла. Только хаос и крах. Все гибнет». Думал: «Я обращаюсь к Богу, но небеса пусты».
Закрыв глаза, я сосредоточился на шуме листьев вокруг.
В изолированной системе энтропия стремится к максимуму.
10. Еще одно имя Бога
Второй закон термодинамики гласит: в изолированной системе энтропия стремится к максимуму. Эйнштейн считал, что второй закон термодинамики – единственный закон во всей науке, который никогда не будет изменен или дополнен, а астрофизик Артур Эддингтон высказался еще более решительно: «Если ваша теория противоречит второму закону термодинамики, мне нечем вас утешить; она неминуемо потерпит унизительный крах».
Иронично, как по мне, что закон энтропии – закон неизбежного разрушения – воспринимается учеными настолько уникальным и незыблемым. Эйнштейн был уверен, что ни одному ученому будущего не только не удастся разрушить его фундамент, но и нацарапать свое имя на штукатурке. Великий гений считал, что конструкция второго закона никогда не разрушится, его внешняя отделка никогда не осыплется, а фасадным скульптурам будут не страшны непогода и время – они останутся неизменными. Пока всё вокруг рушится и гибнет, второй закон стоит несокрушимым особняком. В царстве научных теорий второй закон термодинамики являет собой нечто невероятное – совершенный, вечный рай.
А рай, как известно, привлекает змиев.
Прежде чем мы продолжим, отмечу, что энтропия применима не только к беспорядку материального мира. Энтропия также связана со способностью выполнять то, что ученые называют «полезной работой». Что это значит? А вот что: заряженная батарейка или заведенные часы находятся в том же состоянии низкой энтропии, что и прибранная кухня. Когда часы замедляют ход или кухня становится все грязнее, их энтропия увеличивается. Процессы идентичны; неважно, о чем мы говорим – о натянутой пружине или прибранном шкафу, – правила не меняются. Викторианцы, кстати, не стремились постичь фундаментальные законы времени и вселенной, когда столкнулись с оными, а использовали их в более практических целях. Намерения наших предков вполне очевидны и по сей день – они сохранились в названиях законов, подобно ископаемым папоротникам. Вдумайтесь: термодинамика. Тепло, движение, энергия. Викторианцы стремились сделать машины более эффективными.
Первый закон термодинамики гласит, что энергию невозможно создать или уничтожить, а только преобразовать. Викторианцы открыли второй закон, пытаясь понять, почему эти преобразования никогда не эффективны на сто процентов, почему каждая трансформация – уголь в тепло, тепло в пар, пар в движение – происходит с потерей части энергии.
Суть в чем: все упорядоченные сосредоточения подвержены воздействию энтропии. Кубики льда тают, батарейки садятся, звезды гаснут, а чашка чая остывает.
Согласно теории вероятности, чай в кружке был теплым в прошлом, а в будущем будет только холоднее, поскольку его тепло переходит из состояния порядка (полностью концентрируется в чашке) во все более беспорядочное (уходит в воздух в виде пара, просачивается в стол и держащие чашку руки и, в конечном итоге, рассеивается по всей вселенной).
Согласно второму закону термодинамики, невозможно снова разогреть чашку чая, не затратив на это дополнительную, «упорядоченную» энергию из других источников (например, электричество в микроволновой печи). Представьте, как чашка чая самопроизвольно втягивает пар обратно и становится теплее – очень похоже на то, как видео проигрывается в обратном порядке, не находите? Чай словно движется назад во времени. Понятно, что в жизни так не бывает. Время не меняет ход, когда ему заблагорассудится, потому что наша старая добрая неисчислимо огромная вероятность ведет вселенную от порядка к беспорядку, а стрелку времени – от прошлого к будущему. Шанс победить второй закон термодинамики, вооруженный огромным количеством вероятностей, и начать движение от беспорядка к порядку или от будущего к прошлому – чрезвычайно, чудовищно, предельно мал. Потому формально такое развитие событий и считают невозможным. Его никогда не удастся воссоздать в лаборатории или в ходе эксперимента. Энтропия только возрастает. Чай, предоставленный самому себе, только остывает. Если хотите, чтобы он снова стал горячим (пришел в порядок), придется заплатить, но по итогу получите меньший объем.
Тут нет никаких исключений, никак не сжульничать. Правила научного рая абсолютны и неизменны. Так сказал Эйнштейн, а учитывая, что Эйнштейн немного похож на Бога, взявшего выходной, легко можно представить, как мы с ним прогуливаемся по идеальным лужайкам второго закона, пока он в очередной раз объясняет, что любые попытки нарушить закон могут плохо для нас закончиться. «И вы потерпите унизительный крах», – скажет он, предупреждающе погрозив пальцем, прежде чем неторопливо удалиться под яблони. Как только он уйдет, мы услышим, как нечто ползет в нашу сторону по траве, – и забеспокоимся, но совсем не удивимся…[3]