Она протянула мне книгу. Я стал перебирать страницы отвыкшими от бумаги пальцами.

– Интересно. Почитайте, Рома. Такая добрая книга!

Я не смог удержаться от ухмылки. Положил книгу на одеяло.

Посидели некоторое время молча.

– А где ты воду берешь? – спросил я.

– Здесь труба лопнувшая. Я лед накалываю ножиком, и во фляжку. У меня большая фляжка, папина. Я ее кладу на ночь возле себя. Лед растаивает, и пить можно, и умываться.

– Умываться? М-да-а…

Лена посмотрела на часы:

– Десятый час. Пора спать.

Она расстелила тряпки, превратив их в подобие постели. Даже подушки обозначились.

– Ложитесь, – пригласила. – Умыться не хотите?

– Нет, нет! – испугался я. – Пока нет…

С трудом стащил с себя приросшую к свитеру кожаную куртку, глянул на нее и не поверил, что это было когда-то курткой. Помню, я носил ее с гордостью, натирал растительным маслом, чтобы блестела… Теперь же – изодранный, ни на что не похожий, грязный ком… Из-под свитера потек запах мертвечины.

– Ложитесь, Рома, – с улыбкой повторила девочка.

Слышать свое имя было приятно и щекотно.

Я прополз к стене, растянулся на мягких одеялах, накрылся курткой. Лена почистила зубы, погасила свечу, легла рядом.

* * *

Мы не спали, лежали молча. Казалось, что в закутке очень тепло. Как дома… Я ловил дыхание моей соседки, наслаждался запахом зубной пасты, который перебивал этот мерзкий, тошнотворный, трупозный дух, исходивший от меня. И самой девочкой пахло очень вкусно… Мне стало обидно, что все это – в самом конце. Дальше только одно… Я проверил, на месте ли нож, и не сдержался – тихонечко заскулил.

– Что, что такое?! – испуганно спросила Лена, повернулась ко мне. – Что с вами, Рома?

– Это… как это… – зашептал я, не находя слов, – это нервы…

От нелепого слова «нервы» стало еще тошнее. Глаза царапались, из них потекли горячие, колючие слезы.

– Не надо, – она гладила мои похожие на проволочки волосы, утешала: – Не надо, Рома. Ведь всё будет хорошо. Завтра утром придумаем что-нибудь. Все-все будет хорошо! Да ведь? Спокойной ночи.

1992

В новых реалиях

На улице темнело, электрический свет не был зажжен. Егоров находился один в своей однокомнатной благоустроенной квартире. Лежал на диване, не спал.

Старался не думать. Устал от мыслей.

А жена и дочки в деревне у ее матери, там легче прокормиться. Завод четвертый месяц стоит. У Егорова бессрочный отпуск без содержания.

Он лежит и старается ни о чем не думать. Устал…

Бах! Телефон. Еще не отключили.

– Алло?

– Добрый вечер, – вежливый голос. – Александра я мог бы услышать?

– Да, это я.

– Сань, ты?! – Голос обрадовался.

– Извините, а с кем имею?..

– Не узнал? Это Макс! Макс Бурцев!

– А-а, Максим! – обрадовался теперь и Егоров. – Здоро́во.

Они не виделись уже года два. Когда-то вместе учились в политехническом институте, затем сталкивались по работе, одно время задружили было, но вот последние два года даже не встречались. Не получалось.

– Рад, очень рад, что вспомнил…

– Да?.. Слушай, Сань, ты сейчас свободен?

– Как ветер, – хмыкнул в ответ Егоров.

– Отлично! Слушай, помнишь, где я живу?

– Ну конечно.

– Давай ко мне! У меня тут маленькое торжество. Мужская компашка… Приходи, посидим.

– Да я как-то… – Егоров не прочь был немного развеяться, выпить, но, действительно, как-то так вдруг…

– Да ну, Санёк, ты чего?! Давай, тут же два шага. Приходи, Санька, жду!

Егоров согласился.

Одевается поприличнее. Хочет побриться, но не бреется, идет так.

У Бурцева двухкомнатная квартира на третьем этаже пятиэтажного дома. Жена. Детей нет.

Теперь квартира обставлена совсем иначе, чем пару лет назад; еще в прихожей Егоров понял, что переходный период пошел Максиму на пользу.

– Что за торжество-то? – отздоровавшись, пообнимавшись с хозяином, спросил.

– Да мелочь… Отлично, что пришел. Сто ж лет не видались.

Гостей человек десять. Мужчины в строгих костюмах, при галстуках, мясистые, многие с лысинами, кое-кто в очках. Деловые люди государственного типа. Такими для Егорова были некогда нерядовые члены КПСС. А кто они теперь, такие люди?

И Максим пополнел, порозовел, подрастерял волосы… Егоров же, дожив до тридцати пяти, в свитере, в потертых джинсах, суховатый, вихрастый. Уже пять лет – замначальника цеха на родном заводе. А теперь вот стал как бы безработным.

– Опоздавшему – штрафную! – объявил один из гостей, когда Бурцев разливал по водочным рюмкам коньяк.

Егорову налили полный хрустальный фужер. Он выпил.

Компания уже основательно навеселе. Общаются друг с другом взахлеб, много смеются, заодно пытаются с легкой руки решать какие-то деловые вопросы. Курят ароматные сигареты. Ненавязчиво, уютно звучит интерьерная музыка.

Бурцев занимался Егоровым.

– Вот это попробуй, – подкладывал он что-то зеленоватое, похожее на кашицу, в тарелку. – Продукт моря! Очень полезная вещь, ну и… Ну как?

Егоров ел, было вкусно.

– Как живешь-то? – интересовался Максим.

– А-а, хреновенько.

– Что так?

– Завод прикрыли. Денег нет. Хреновенько – одним словом.

– Так, так…

Бурцев налил Егорову половину фужера, себе рюмку. Выпили. Хозяин потянулся, потер горло, вздохнул:

– А я приспособился, хе-хе, в новых реалиях.

– Вижу, молодец.

Егорову стало хорошо от коньяка. Он действовал совсем иначе, чем водка. Не грузило.

– Решили вот посидеть по старинке, в домашней обстановочке, – говорит Максим, покуривая, рассматривая жующего Егорова. – После трудового дня не грех… А на всех этих дачах да в ресторанах… казенщиной попахивает. Тут свободно.

– Свободно, – согласился Егоров и спросил: – А где жена? На девичнике?

Бурцев улыбнулся:

– Алёна-то? Да она там… на другой квартире. Давай? – Выпили. – Фуф, н-да… Я тут трехкомнатку в центре прикупил. Эта запасной стала. Во-от… Кури.

– Не курю теперь.

– А, здоровьице…

– Какое, к черту, здоровье! – поморщился Егоров и сам налил коньяку себе и Максиму.

Компания разбилась на кучки по два-три человека. Беседовали, пили, курили. Всем удобно, легко…

– Да, кстати, Санька, я тут с одним репортером познакомился. Немец. У него вся наша перестроечка на кассетах. Как-то после баньки смотрели с ним, вдруг – ты! Хе-хе… Не веришь? Сейчас. – Бурцев поднялся, пошатываясь, пробрался к видеомагнитофону; поискал нужную кассету, включил. – Господа! – сказал громко. – Господа, видите сего человека? – Он указал на Егорова.

– Да. Приятный молодой человек, – отвечали гости, отвлекшись от своих бесед.

– Отлично! А сейчас вы увидите его же вот здесь! – Бурцев ткнул в экран телевизора.

Господа заинтересовались. Хозяин вернулся к Егорову. На экране появилась какая-то демонстрация.

– Даже вот переписал у немца этого. На память. История наша как-никак. Может, и тебе надо? Магнитофона-то нет? Гм… Гляди – вон, вон ты!

Егоров увидел себя, в руках плакат «Прошу Слова! Гражданин», а рядом свою жену с картонкой на груди – «Долой 6-ю Статью!». Они шли по центральной улице, среди десятков других людей с плакатами и трехцветными флагами.

– Видел? – радовался Бурцев и похлопывал Егорова по плечу.

– Видел, – хмуро сказал Егоров. – Демонстрация «ДемСоюза» в восемьдесят девятом.

– Н-да-а, дела… А нынче за кого стоишь?

– А мне теперь фиолетово. Теперь одного хочу, – Егоров заговорил громко, со злобой, – чтобы дочки мои… Чтоб меня человеком считали! Вот… что.

Бурцев наполнил ему фужер.

– Давай накатим…

Гости, посмотрев немного на архивную демонстрацию, вновь вернулись к своим беседам. А на экране уже площадь перед зданием обкома, сотни людей…

– Митинг, – объяснил Бурцев.

Бородатый представительный мужчина в очках что-то резко, отрывисто говорил в мегафон, а люди внизу поддерживали его речь одобрительными криками и даже дружно голосовали за что-то.

– Не помнишь, о чем он? – спросил Максим. – Слов не разобрать, а интересно.

– Не помню.

Егоров смотрел на митинг. Он помнил его. Он все помнил.

– Во-во, опять ты!

Егоров появился крупным планом. Он тянул вверх плакат, глаза были большие, светящиеся; он что-то выкрикнул. Камера перескочила на другого.

– Видел, да? Во, времечко было!..

Егоров поднялся, пошел в прихожую. Бурцев за ним.

– Ты куда, Сань?

Егоров обувался.

– Ты чего, обиделся, что ли? Сань?

– Да ну, брось, – ответил Егоров спокойно. – Просто… жена ждет. Извини.

Он ушел и в ту же ночь повесился.

1993

Кайф

За все, как говорится, надо платить. Я вот от души напился у Андрюхи и пошел. Несколько раз падал. Около магазина «Кедр» меня взяли.

– Стой-ка! – принял в объятия пэпээсник с дубинкой.

Потом, помню, куда-то я побежал, а они за мной. Возле сберкассы упал. Помню, меня обыскивали. Нашли темно-зеленый камушек в кармане.

– План! – обрадовался кто-то.

– Не, камень какой-то.

Сунули его обратно.

Потом, помню, стал я буянить. Вырывался. Но ничего, вроде не били.

Потом, помню, в уазике ихнем сидел. Окошечко в двери с решеткой. Город за решеткой, люди спокойно ходят. А я сижу, смотрю. Пьяный.

Потом ввели в помещение. Вот так вот направо – клетка большая, в ней битком людей. Налево – лестница вниз, а прямо так – стол; за столом милиционер с большим значком на груди и женщина в белом халате. Кого-то допрашивают.

Подхожу к столу.

– За что меня задержали?

Меня подхватывает какой-то милиционер, перетаскивает на диван.

– Посиди тут пока.

Сижу, потом, помню, встал.

– Не имеете права задерживать! Я поэт. Я пишу поэмы!

Меня толкнули на диван:

– Сиди давай.

Сижу. Пить захотелось.

– Дайте воды!

Подводят к столу.

– Фамилия, имя, отчество?

– Сенчин Роман Валерьевич. Поэт.

Женщина тоскливо:

– Зачем так напился?

– Надо.

Снова, помню, оказался на диване. Сижу. Кого-то другого допрашивают. Пить хочется.

– Дайте воды!

Не дают.

Встаю, застегиваю пальто и пытаюсь уйти.

Бу́хают на диван.

– Сиди спокойно.

– Убейте меня.

– Зачем?

– Вы ведь любите убивать.

– Сиди спокойно.

Сижу, сижу. Пить очень хочется. Все кружится. Весело.

Начинаю петь:

Мама хочет, чтоб я был!
Папа хочет, чтоб я знал!
Я прожил почти сто лет!
Я сто лет на все срал!

Из клетки бурно одобряют.

Вскакиваю и ору:

Не хочу, чтобы я был!
Не хочу, чтобы я знал!
Не хочу-у!..

Меня волокут вниз. Визжу, пытаюсь вырваться. Нет.

Какая-то, помню, маленькая комнатка.

Милиционер:

– Раздевайся давай.

– Что?

– Раздевайся, говорю.

– Аха! – Сую ему под нос фигу.

Удар коленом ниже живота. Приседаю и успокаиваюсь.

И сразу, помню, голый, с одеялом в руке. Ногам холодно, липко. По коридору. Слева и справа отсеки. Вся лицевая сторона и дверь из сетки. Видел такое в фильмах. Везде люди. Много. Облепили сетку, что-то орут, смеются.

Вот уже в одном из отсеков. Полно людей. Деревянный настил, чтоб лежать.

Мне ничего не говорят. Все страшные, в одеялах. Одеяла такие грязные, что страшно.

Провал.

Помню, тихо, тусклый дежурный свет. Сижу на краю настила. Рядом мужик с рыжей бородой.

– …А меня жена сдала. Сама, гада. Ну, пришел домой веселый… Утром прибежит выкупать.

А пить хочется.

– Здесь вода есть? – оглядываюсь.

Рыжий смеется. В углу грязный сухой писсуар.

Встаю. Колочу в сетку, ору:

– Дайте воды! Во-ды! Во-ды!

Ору, помню, долго. В соседней камере зашумели. И в нашей.