Мы увидим, что Латинская Америка была вполне представлена и в сети, и во взглядах многих последователей позитивистской школы, а также и в первых достижениях итальянской антропологии. Оба отца этой научной дисциплины, и одновременно вдохновителя ее первых и основных парадигм, Паоло Монтегацца и Чезаре Ломброзо, включали Латинскую Америку в свои цели и поддерживали с ней серьезные контакты. Прежде всего, лично ПМ. Потом, гораздо глубже, ЧЛ, который, хотя сам так никогда и не совершил путешествия в эти земли, тем не менее заставил отправиться туда многие умы и стимулировал, прямо или косвенно, многие социально-инженерные проекты. Роль Латинской Америки в создании позитивистской антропологической школы и итальянской антропологии в целом, в период с 1880 до конца 20-х годов прошлого века, так и не получила должного внимания со стороны историков антропологии^{12}. Возможно, это связано с тем, что когда социальные науки формировались и институализировались в Италии, после второй мировой войны, звезда Южной Америки, в силу ряда факторов, которые мы увидим далее, уже закатилась, и она стала постепенно превращаться в континент на орбите Запада, в Латинскую Америку.

В последние годы, прежде всего по случаю различных симпозиумов, организованных в 2009 году по случаю столетия со дня смерти ЧЛ, были опубликованы многочисленные книги, анализирующие феномен Ломброзо в Италии и посвященные сети контактов, созданных Галактикой Ломброзо в разных странах, в том числе и неевропейских. Сильвано Монтальдо, неутомимый куратор и инноватор Музея Ломброзо в Университете Турина, редактировал лично и принимал участие в создании важных научных работ. Уважаемая Делия Фриджесси написала ряд монументальных, высокого качества статей, так же, как и Мэри Гибсон (2004). Таким образом, вокруг феномена Ломброзо сложилось серьезное научное сообщество. Однако Латинская Америка, пусть и за редкими исключениями (особенно Каймари и Варежао), столь важная для консолидации международной известности ЧЛ и сохранения знаний, остается в стороне от новых интерпретаций его исследований. Я постараюсь заполнить, хотя бы частично, этот пробел.

Книга состоит из четырех глав. В первой я кратко описываю контекст, в котором действовала Галактика Ломброзо, и перехожу к социокультурной атмосфере, в которой проходили научные дебаты по расовым вопросам, как в Италии, так и в других странах. В дебатах использовались три повторяющихся и взаимосвязанных термина: вырождение, социальные проблемы, раса. Во второй главе я погружаюсь в историю функционирования Галактики Ломброзо, ее твердого ядра и международной сети, которая оказалась весьма важной. Третья глава рассказывает о путешествиях трех членов Галактики в латинскую Америку – Гульельмо Ферреро, Джины Ломброзо и Энрико Ферри^[19]. Эти путешествия можно интерпретировать как метафору типологии контакта между Италией и Южной Америкой. В четвертой и последней главе мы увидим, что произошло в Латинской Америке с ломброзианством после смерти самого Ломброзо. Завершат книгу краткие выводы о важности исследований Ломброзо, о новой интерпретации его идей и о формировании социальных наук в Латинской Америке.

Расовые вопросы в конце XIX века

В конце XIX века в Италии, как и в других европейских странах социальные проблемы определялись как проблемы враждующих классов. Их следовало контролировать и регулировать в рамках политики и функционирования капиталистического производства – во Франции и в Англии фокус внимания смещался в основном на городской пролетариат и люмпен-пролетариат, в Италии – скорее на сельское население. Зарождавшиеся движения, выступавшие в защиту угнетенных слоев общества, рассматривали социальный вопрос, наоборот, как проблему справедливости и включения масс в распределение приносимых прогрессом благ. Все ясно видели на повестке дня социализм, кто как проблему, а кто-то как ее решение: никто не оставался к нему равнодушен.

Вырождение и раса

В трудах ЧЛ, постоянно грешившего приблизительностью и теоретической эклектикой, постепенно дифференцируются три термина, поначалу выступавшие как синонимы: атавизм (который к концу последнего периода определился как биологические черты примитивного в нас), вырождение (термин, по сути обозначающий некое уменьшение численности популяции, использовавшийся для описания социальных ситуаций, но в последние годы сместившийся в сторону моральных аспектов) и декаданс. Уже к концу XIX века, приветствовав предложения молодого Ферреро^[20] (Frigessi 2003: 359), ЧЛ расширил понятие атавизма, ушел от синонима отсталости некой определенной популяции. Последний из трех терминов, декаданс, ЧЛ и с самого начала не очень активно использовал, а потом прекратил вовсе: он был в свое время в моде, но относился к античным цивилизациям или «расам». Популярности спора о вырождении в Италии – а также во Франции и Англии – росла, поэтому интересно процитировать Даниэля Пика, который показал, как в середине XIX века развивалась научная мысль: «тотальный сдвиг от понятия вырождения индивидуума […] к биомедицинской концепции толпы и массовой цивилизации, как символов регресса; ‘индивидуум’ был переосмыслен в связи с комплексом эволюционных, расовых и природных сил, которые, как утверждается сегодня, составляли или ограничивали условия его существования. Институциональное упрочение социалистических идей среди политических европейских партий и рост давления со стороны последователей всеобщего избирательного права должны были заставить признать толпу как социо-политическую реальность, превосходящую сумму отдельных индивидуумов, составлявших ее» (1989: 222). Годы с 1880 по 1914 стали поворотными в переходе от древних моделей заболеваемости и смертности, вызванных инфекционными заболеваниями, скудным питанием и тяжким трудом к современному комплексу функциональных расстройств, заболеваний вирусной природы и нарушений работы стареющего организма. В эти годы было выявлено или изобретено множество болезней, связанных якобы с истерией и сексуальностью, особенно женской. Тогда же в Европе формируется особая роль женщины-домохозяйки и пары (соответственно, и нуклеарной семьи). Как писал Макс Нордау^[21] в классическом труде Entartung, «мы находимся в самой гуще целой серии тяжелых ментальных эпидемий; нечто типа чумы, созданной вырождением и истерией» (Pick 1989: 537). Пик пишет:

Самым низким уровнем был известный сектор для населения и одновременно место назначения всех индивидуумов в тот момент, когда они вынуждены смешиваться с толпой […]. Войти в толпу означало выродиться, вернуться, быть отброшенным в некую доиндивидуальность, в низший общий знаменатель толпы предков – в мир опасных инстинктов и примитивных воспоминаний. Город, демократия, социализм – все это казалось, так или иначе, иллюзией, или питало иллюзию способности индивидуума выжить в толпе без ущерба для себя […]. В «страхе перед толпой» или тревожной бдительностью относительно «опасных классов» нет ничего нового, однако в конце XIX века совершили уникальную попытку создать позитивистское направление науки (дистиллят из психологии, биологии, расовой антропологии) об основных и метаисторических особенностях толпы (как места исчезновения классовых различий) и ее взаимоотношениях с «цивилизацией» (там же: 223–224).

Позднее Симонацци, в истории концепции вырождения в различных контекстах и периодах рубежа XIX–XX веков, показал, что Италия стала одной из стран, оказавшихся наиболее восприимчивыми к теории вырождения Мореля^[22]. Это было связано как с традиционным трепетным уважением к французской психиатрии, так и с тем фактом, что в те годы Италия все еще находилась в поиске собственной культурной идентичности, способной интенсифицировать процесс формирования политического единства (Simonazzi 2013: 84). Тем не менее, идея о том, что преступник якобы психически и физически ненормален, «отмечен особыми атавистическими чертами, и исследование преступлений может быть преобразовано в позитивную науку, способную дать возможности распознания преступников по физиогномике» (там же: 92) не была прерогативой или специфической особенностью итальянцев.

Если литературный и коммерческий успех монстров и вампиров, как, к примеру, в случае Брэма Стокера, был следствием великого беспокойства из-за вырождения индивидуального и коллективного, казалось, присущего именно этой эпохе (Forman 2016), то и с политикой происходило то же самое:

В политике крайне левые взгляды и социализм присвоили диагнозы теоретиков вырождения, сделав их своими, как в случаях Энгельса, первого Сореля, того же Жореса, в то время как евгеника, улучшение расы и общества могли быть задействованы как в расовой теории Ваше де Лапужа^[23], так и в представлениях борцов за социализм, например, Бернарда Шоу, фабианцев^[24] и немецких социал-демократов. Тем временем и французская пресса типа La Revue socialiste (Социалистический журнал), и даже воинственные еженедельные листки Le prolétaire (Пролетарий) и Le parti ouvrier (Рабочая партия) распространяли в конце XIX – начале XX веков теорию вырождения (Gervasoni 1997: 1095).

Таким образом вырождение стало вопросом, на который пытались ответить как правые, так и левые, от Мореля до Ницше, и даже Золя в романе «Дитя человеческое», а чуть позднее и Фрейд^{13}. Ницше считал себя самого вырожденцем и воспринимал успехи и достижения как доказательства преодоления собственной посредственности. Для всех них эволюция вовсе не ассоциировалась с прогрессом. Существовал так же и важный фактор, связанный с войной – он способствовал оживлению споров. Уже со времен франко-прусской войны 1870 года, французская и английская пропаганда пестрела обвинениями в преступных деяниях в адрес немцев, как представителей расы насильников^{14}, что и стало антропологическим доказательством их вырождения^{15}.

Как я уже упоминал, беспокойство по поводу вырождения шло рука об руку с общественным интересом к миру тайн. Тайна, колдовство, жизнь после смерти или даже появление «материалистической теории духов» были весьма характерными увлечениями того времени. ЧЛ был их ярким представителем и ловким специалистом, в силу междисциплинарных интересов, включавших позитивизм и спиритизм, ортодоксальную медицину и альтернативные практики, науку и суеверия, клинику и театр (Pick 1989: 149). В дальнейшем мы увидим, что его многозадачность, а также «всеядность» человека, поглощающего теории и данные из самых разных источников, очень поспособствовали его популярности в Латинской Америке. Можно назвать его этаким «полиграфом», то есть персонажем, способным писать и воздействовать самыми разными способами, в разных стилях и на самых разных уровнях.