– Я слышал, как доктор сказал, что я умираю, – ответил мальчик, слегка улыбаясь. – Я так рад, голубчик, что увидел тебя. Только ты не стой тут, уходи скорей.

– Да, да, сейчас уйду. Я хочу только проститься с тобой, – ответил Оливер. – Я еще увижу тебя, Дик! Знаю, что увижу. Ты будешь здоров и счастлив!

– Надеюсь, – ответил мальчик, – только когда я умру, не раньше. Я знаю, что доктор прав, Оливер, потому что я часто вижу во сне небо и ангелов, и много добрых лиц, которых никогда не вижу наяву. Поцелуй меня, – продолжал он, вскарабкавшись на довольно низкие ворота и обвивая шею Оливера своими ручонками. – Прощай, дорогой, да хранит тебя Бог!

Благословение это из уст ребенка впервые было призвано на голову Оливера, который никогда за всю свою последующую жизнь, полную борьбы за существование и страданий, забот и разных превратностей, не забывал его.

Глава 8. Оливер идет в Лондон и на пути встречает необыкновенно странного молодого джентльмена

Оливер дошел до места, где кончалась тропинка, и вышел на большую дорогу. Было восемь часов утра. Несмотря на то, что он находился в пяти милях от города, Оливер продолжал идти с той же поспешностью, прячась за изгородями, пока не наступил полдень. Он боялся, что его выследят и поймают. Тут он присел у верстового столба, чтобы отдохнуть, и стал раздумывать о том, куда ему идти и чем ему жить.

На верстовом столбе, у которого он сидел, находилась надпись большими буквами, гласившая, что от этого места остается всего семьдесят миль до Лондона. Название это пробудило целый ряд мыслей в голове мальчика. Лондон! Большой город! Никто, даже сам мистер Бембль, не будет в состоянии найти его там! Он часто слышал, как старики в доме призрения говорили, что никто, у кого есть толк в голове, не будет нуждаться в Лондоне; по их словам, в этом обширном городе можно найти столько способов зарабатывать деньги, что люди, родившиеся и выросшие в провинции, и понятия об этом не имеют. Отличное место для бездомного мальчика, которому придется умереть на улице, если ему никто не поможет. Надумавшись об этом вдоволь, он вскочил на ноги и пошел дальше.

Расстояние между ним и Лондоном уменьшилось не более чем на четыре мили, когда в голове у него мелькнула мысль, сколько ему придется вынести, прежде чем он достигнет места своего назначения. Обстоятельство это так поразило его, что он замедлил шаги, раздумывая о средствах добраться до места. В узле у него ничего не было, кроме черствого куска хлеба, грубой рубашки да двух пар чулок. В кармане всего один пенс, подаренный ему Соуэрберри на каких-то похоронах, когда он экстраординарно хорошо исполнил свою обязанность.

«Чистая рубаха, – думал Оливер, – хорошая вещь, и две пары чулок тоже, и пенс, но всего этого мало, чтобы пройти шестьдесят пять миль в холодное время». Тут Оливер, который отличался необыкновенной находчивостью и деятельностью, когда нужно было разобраться в разных затруднениях, растерялся, подобно большинству людей, когда дело дошло до того, чтобы справиться с этими затруднениями. После долгих размышлений, не приведших его ни к каким положительным результатам, он молча переложил свой узелок на другое плечо и продолжил путь.

Двадцать миль прошел в этот день Оливер, и за все это время ничего не ел, кроме сухих корок хлеба и нескольких глотков воды, которую он выпросил у дверей коттеджа, стоявшего у самой дороги. Когда наступила ночь, он свернул на луг и, забравшись в стог сена, решил пролежать здесь до самого утра. Сначала он очень боялся, прислушиваясь к стону и свисту ветра, свободно разгуливавшего по полям. Он был голоден, ему было холодно, и он более чем когда-либо раньше чувствовал себя одиноким. Тем не менее он так устал от ходьбы, что скоро заснул и забыл все свои огорчения.

Он чувствовал себя совершенно окоченелым, когда проснулся на следующее утро, и до того голодным, что поспешил обменять свой пенс на кусок хлеба в первой же деревне, через которую проходил. Он не прошел и двенадцати миль, когда снова наступила ночь, проведенная им в этот раз на незащищенном от ветра болотистом месте. Когда на следующее утро он встал и двинулся в путь, то еле передвигал ноги.

Дойдя до подошвы горы, он остановился, поджидая ехавшую сзади почтовую карету, и попросил милостыни у сидевших снаружи пассажиров. Но они не обратили на него внимания, а некоторые предложили ему подождать, пока они доедут до верхушки горы, чтобы дать им возможность посмотреть, как скоро может он бегать за полпенса. Бедный Оливер попробовал бежать рядом с каретой, но оказался не в состоянии сделать этого по причине страшной усталости и израненных ног. Сидевшие снаружи пассажиры назвали его за это ленивой собакой и спрятали свои полупенсы в карманы. Карета быстро покатила вперед, оставив после себя одно только облако пыли.

В некоторых деревнях, где он проходил, были прибиты доски с надписью, предостерегающей всякого, кто вздумает просить милостыню, что его посадят в тюрьму. Это так пугало Оливера, что он спешил как можно скорее уйти из этих деревень. Там, где таких досок не было, он останавливался подле гостиницы и грустно смотрел на проходивших мимо него; обычно это кончалось тем, что хозяйка гостиницы приказывала кому-нибудь из проходивших мимо почтальонов прогнать странного мальчика, который наверняка высматривает, нельзя ли ему что-нибудь стянуть. Если он подходил просить милостыню к какой-нибудь ферме, то в девяти случаях из десяти ему угрожали, что на него спустят собаку. Если он заглядывал в лавку, ему напоминали о полицейском.

Не попадись Оливеру добросердечный сторож у заставы и добрая старая леди, все страдания его кончились бы так же скоро, как и страдания его матери или, говоря другими словами, его нашли бы мертвым на большой столичной дороге. На его счастье, однако, сторож у заставы накормил его хлебом и сыром, а старая леди, внук которой потерпел крушение и бедствовал теперь где-то далеко, сжалилась над бедным сиротой и дала ему то, что могла дать по своим средствам, прибавив к этому ласковое доброе слово и слезу сочувствия и сожаления, что запало в душу Оливера куда глубже, чем все страдания, перенесенные им до сих пор.

Рано утром на седьмой день, после того как Оливер покинул место своего рождения, он медленно входил в маленький городок Барнет. Окна были закрыты ставнями, улицы пусты, ни единая душа, по-видимому, еще не выходила на свою ежедневную работу. Солнце, однако, уже всходило во всем своем великолепии, но свет его еще больше напомнил мальчику о его одиночестве и нищете, когда он сидел на приступочке у дверей дома, весь покрытый пылью и с окровавленными ногами.

Но вот ставни начали постепенно открываться, поднялись шторы на окнах и на улице появился народ. Некоторые останавливались и с минуту или две смотрели на Оливера или поспешно пробегали мимо, а затем возвращались, чтобы посмотреть на него, на никто не помог ему, никто не спросил, что с ним такое. У него не хватало духу просить милостыню, и он продолжал сидеть.

Некоторое время он просидел так на приступочке, удивляясь большому количеству трактиров (в Барнете они были через дом, большие и маленькие), безучастно рассматривая проезжающие мимо кареты и думая при этом, как странно, что им требуется всего несколько часов, чтобы проехать то расстояние, на которое ему потребовалась целая неделя ходьбы. В эту минуту внимание его было привлечено мальчиком, который прошел мимо него несколько минут назад, а теперь следил за ним очень внимательно с противоположной стороны улицы. Сначала он не обратил на это внимания, но видя, что мальчик по-прежнему остается на том же месте и не спускает с него глаз, поднял голову и в свою очередь взглянул на него. Мальчик тотчас же перешел улицу и, подойдя к Оливеру, сказал:

– Эй ты, чего ты тут сидишь?

Мальчик, предложивший этот вопрос нашему маленькому путнику, был почти одних с ним лет, но вид у него оказался такой странный, что Оливер не мог припомнить, чтобы он видел что-нибудь подобное. Лицо самое обычное, курносое, плоское, а что касается грязи, то грязнее этого юноши и представить себе ничего нельзя; зато все его движения и манеры являлись подражанием взрослому джентльмену. Он был мал для своих лет, с кривыми ногами и маленькими острыми неприятными глазами. Шляпа на его голове сидела так свободно, что могла ежеминутно свалиться с нее, да и свалилась бы, не будь ее владелец так ловок, что одним совершенно неожиданным движением головы водворял ее на прежнее место. Сюртук, надетый на нем, доходил ему чуть ли не до пяток; рукава сюртука почти наполовину были завернуты наверх, вероятно, с той целью, чтобы дать ему возможность засунуть руки в карманы полосатых плисовых брюк. Во всяком случае, это был юный джентльмен четырех футов шести дюймов росту, напускающий на себя непомерную важность.

– Эй ты! Что с тобой?

– Я очень голоден и устал, – ответил Оливер, и глаза его наполнились слезами. – Я издалека, и вот уже семь дней, как иду.

– Целых семь дней! – воскликнул юный джентльмен. – О, понимаю! По распоряжению клюва, да? Но, – продолжал он, заметив удивление Оливера, – ты, я вижу, не понимаешь, что такое клюв, мой наивный товарищ!

На это Оливер ответил ему, что он всегда слышал, что этим словом называют рот у птиц.

– Э-э… Молодо-зелено! – воскликнул молодой джентльмен. – Клювом называют судью, а когда судья прикажет тебе идти, то ты пойдешь не вперед, а наверх, и никогда не сойдешь опять вниз. Был ты когда-нибудь на мельнице?

– На какой мельнице? – спросил Оливер.

– На какой! Да на мельнице… такой маленькой, что вертишься в ней, как в каменной кружке. И чем больше люди попадают впросак, тем лучше она мелет, чем меньше попадаются, тем хуже, а все оттого, что рабочих взять негде. Идем, однако, – продолжал юный джентльмен. – Ты хочешь погрызть чего-нибудь, я тоже. Беда только, сам я теперь сижу на мели… Шиллинг да пенни, вот и все. Ну да раздобуду как-нибудь. Вставай же на ноги! Так! Скорее вперед.

Юный джентльмен помог Оливеру встать на ноги и повел его в находившуюся поблизости мелочную лавку, где купил порядочный кусок ветчины и четырехфунтовый хлеб, который он называл «четырехпенсовыми отрубями». Такой хлеб часто предназначается для сохранения ветчины от пыли, для чего внутри хлеба вырезается кусок мякиша и в образовавшуюся полость кладется ветчина. Юный джентльмен взял хлеб под мышку и направился к небольшому трактиру; войдя туда, он провел Оливера в заднюю комнату и приказал подать себе туда пива. Оливер, воспользовавшись приглашением своего нового друга, с нескрываемым аппетитом принялся за трапезу, во время которой странный мальчик время от времени внимательно наблюдал за ним.

– В Лондон идешь? – спросил мальчик, когда Оливер кончил есть.

– Да.

– И квартира у тебя есть?

– Нет.

– А деньги?

– Нет.

Странный мальчик присвистнул и заложил руки в карман так глубоко, как только позволяли ему его рукава.

– Вы живете в Лондоне? – спросил Оливер.

– Да… Живу, когда бываю у себя дома, – ответил мальчик. – Тебе, я думаю, хотелось бы найти такое местечко, где ты мог бы провести ночь. Правда?

– Да, – ответил Оливер. – С тех пор, как я ушел из провинции, я еще ни разу не спал под крышей.

– Ну, не три свои глаза из-за таких пустяков, – сказал юный джентльмен. – Сегодня вечером я думаю быть в Лондоне; я знаю там одного весьма почтенного старого джентльмена, который моментально даст тебе квартиру и никогда не спросит платы. Разумеется, в том случае, если тебя приведет знакомый ему джентльмен. А разве он не знает меня? О нет! Ни капельки! Ни в коем случае! Разумеется, нет!

Юный джентльмен улыбнулся, как бы желая показать, что в маленьких отрывках его фраз заключается крайне игривая ирония, и, довольный собой, залпом прикончил пиво.