– О мой братец! Мой бедный, дорогой, милый невинный братец! – воскликнула Нанси, заливаясь слезами и в отчаянии размахивая корзинкой и дверным ключом. – Что сталось с ним? Куда они увели его? О, сжальтесь надо мной и скажите мне, что сделали с моим дорогим мальчиком, джентльмены? Скажите, джентльмены, ради Бога, джентльмены!

Слова эти мисс Нанси произнесла поразительно жалобным, душераздирающим голосом к невыразимому восторгу своих слушателей, затем остановилась, подмигнула всему обществу, улыбнулась, кивнула и скрылась.

– Ах, что за ловкая девушка, мои голубчики! – сказал еврей, оглядывая своих друзей и серьезно покачивая головой, как бы стараясь дать им понять, чтобы они всегда следовали такому блестящему примеру, который только что видели перед своими глазами.

– Она делает честь своему полу, – сказал мистер Сайкс, наполняя стакан и ударяя по столу громадным кулаком. – Выпьем за ее здоровье и пожелаем, чтобы все женщины походили на нее!

Пока произносились этот пожелания и расточались похвалы в адрес Нанси, последняя спешила к известной нам полицейской конторе; шла она по улице, несмотря на врожденную робость свою, совершенно одна и без всякой защиты, и тем не менее благополучно прибыла на место.

Войдя в участок с заднего хода, она тихонько постучала ключом в одну из камер и прислушалась. Ни единого звука не раздалось внутри. Она кашлянула и снова прислушалась. Ответа не последовало, тогда она заговорила сама.

– Нолли, мой милый! – шептала Нанси ласковым голосом. – Нолли!

Внутри никого не было, кроме несчастного босоногого арестанта, заключенного за то, что играл на флейте; преступление его против общественного спокойствия было вполне доказано, а потому мистер Фенг приговорил его к одному месяцу заключения в исправительном доме, сделав ему при этом весьма забавное замечание, что с такими прекрасными легкими, как у него, ему несравненно целесообразнее упражнять их на мельнице, а не на музыкальном инструменте. Преступник ничего ему на это не ответил, он думал только о потере своей флейты, конфискованной в пользу государства.

Нанси перешла к другой камере и постучалась.

– Кто там? – спросил слабый голос.

– Нет ли здесь маленького мальчика? – прорыдала Нанси.

– Нет! – ответил голос. – Сохрани нас Боже!

Здесь содержался бродяга шестидесяти пяти лет, который был заключен за то, что не играл на флейте или, говоря другими словами, за то, что просил милостыню на улицах и не добывал себе трудом средства к существованию. В следующей камере сидел человек, который попал в тюрьму за то, что продавал кастрюли без патента, то есть зарабатывал кое-что для своего существования, не прибегая к конторе для продажи гербовых марок.

Так как никто из этих преступников не ответил на имя Оливера и ничего не знал о нем, то Нанси прямо направилась к толстому полицейскому в полосатом жилете и со слезами и самыми жалобными причитаниями, эффект которых увеличивался быстрыми и красноречивыми размахиваниями корзиной и дверным ключом, умоляла сказать ей, где ее дорогой братец.

– У меня его нет здесь, моя милая! – сказал старик.

– Где же он? – зарыдала Нанси с самым отчаянным видом.

– Его увез с собой старый джентльмен! – ответил полицейский.

– Какой джентльмен? О Боже милостивый! Какой джентльмен? – воскликнула Нанси.

В ответ на это старик рассказал глубоко огорченной сестре, что Оливер заболел в конторе, что его оправдали, так как явился свидетель, показавший, что кражу совершил не Оливер, а какой-то другой мальчик, и что обвинитель увез его в свой собственный дом в совершенно бесчувственном состоянии. Куда, собственно, его увезли, он не может сказать, но помнит, что кучеру отдано было приказание ехать куда-то в район Пентонвиля.

Неизвестность и сомнение привели бедную молодую леди в такое состояние, что она, спотыкаясь на каждом шагу, еле дотащилась до ворот, но не успела отойти от них и нескольких шагов, как пустилась бежать изо всех сил, придерживаясь на этот раз совсем другой, более запутанной дороги, пока не добралась до жилища еврея.

Мистер Билль Сайкс, выслушав отчет Нанси о совершенной ей экспедиции, кликнул свою белую собаку и, надев шляпу, поспешно вышел, не простившись даже ни с кем из собравшегося там общества.

– Непременно следует узнать, где он, мои дорогие! Непременно надо его найти! – сказал еврей в страшном возбуждении. – Чарли, ничего не делай, пока не выследишь его и не принесешь мне какого-нибудь известия о нем. Нанси, моя милая, мне нужно найти его. Я доверяю тебе, моя милая. Тебе и нашему Чарли. Погоди, погоди! – прибавил он, дрожащей рукой открывая запертый на замок комод. – Вот деньги, мои дорогие! Я закрою это помещение сегодня. Вы знаете, где меня найти! Не оставайтесь здесь ни единой минуты. Ни единой минуты, мои дорогие!

С этими словами он вытолкал всех из комнаты и, тщательно заперев два раза на замок дверь и задвинув ее на засов, вытащил из потайного места ящик, который совершенно случайно показал Оливеру. Он поспешно вытащил оттуда все часы и драгоценности и принялся прятать их за подкладку своей одежды.

Короткий удар в дверь заставил его вздрогнуть и оставить свое занятие.

– Кто там? – крикнул он дрожащим голосом.

– Я, – ответил Доджер через замочную скважину.

– Что там еще? – с нетерпением крикнул еврей.

– Нанси спрашивает, привести ли его в другое место?

– Да, – ответил еврей, – как только она поймает его. Найти его, найти во что бы то ни стало, вот и все! Я знаю, что сделаю потом, бояться нечего.

Мальчик ответил, что понял, и пустился с лестницы догонять своих товарищей.

– Значит, он пока не проболтался, – сказал еврей, продолжая прятать вещи. – Если только он проболтается своим новым друзьям, мы сумеем заткнуть ему глотку.

Глава 14. Дальнейшие подробности пребывания Оливера у мистера Броунлоу. Замечательное предсказание мистера Гримвига относительно того, чем кончится поручение, данное Оливеру

Оливер скоро пришел в себя после обморока, случившегося с ним после неожиданного восклицания мистера Броунлоу. Старый джентльмен и миссис Бэдуин решили между собой тщательно избегать в разговоре малейших намеков на портрет, не говорить также ни о жизни Оливера, ни о его будущем, а только о том, что может развлечь, но отнюдь не взволновать. Он был слишком слаб, чтобы встать к завтраку, но когда на следующий день сошел вниз в комнату экономки, то прежде всего взглянул на стену в надежде снова увидеть лицо прекрасной леди. Надежда его не исполнилась: портрет куда-то убрали.

– Ага! – сказала экономка, заметив взгляд Оливера. – Его унесли, как видишь.

– Я это вижу, ма'ам, – ответил Оливер. – Зачем же его унесли?

– Его повесили внизу, дитя мое. Мистер Броунлоу сказал, что портрет почему-то очень волнует тебя, а это может помешать твоему выздоровлению.

– О нет, нисколько! Он совсем не волнует меня, ма'ам, – сказал Оливер. – Мне нравилось смотреть на него. Я так полюбил его.

– Хорошо, хорошо! – сказала старая леди, стараясь успокоить мальчика. – Поправляйся скорей, мой голубчик, и тогда его опять повесят здесь. Да! Обещаю тебе это! А теперь поговорим о чем-нибудь другом.

Вот и все, что мог узнать Оливер относительно портрета. Старая леди была так добра к нему во время болезни, что он решил не расспрашивать ее больше; он очень внимательно выслушал все, что она ему рассказывала о своей милой и красивой дочери, которая вышла замуж за милого и красивого человека и живет теперь в деревне, а также о сыне, который служит клерком у одного купца в Вест-Индии, о том, какой он добрый молодой человек и четыре раза в год обязательно посылает ей письма, и глаза ее наполнялись слезами, когда она говорила о нем. Пока старая леди распространялась о превосходных качествах своих детей и о заслугах своего доброго покойного мужа, который умер – бедная, чудная душа! – лет двадцать шесть тому назад, наступила уже пора пить чай. После чая она принялась учить Оливера какой-то карточной игре, которой он выучился очень скоро; она ему очень понравилась, и он долго с большим интересом играл, пока не наступил час, когда он должен выпить теплого вина с водой и ломтиком поджаренного хлеба и затем ложиться спать.

Счастливые это были дни, когда Оливер поправлялся после своей болезни. Все так спокойно, уютно, чисто, все так добры и ласковы, что после шума и бесчинств, среди которых он жил до сих пор, ему казалось, что он попал в рай. Как только он поправился настолько, что мог уже одеться, мистер Броунлоу заказал для него новый костюм, шапку и пару башмаков. Когда Оливеру сказали, что он может распорядиться своим старым платьем как хочет, он сейчас же отдал его прислуге, которая всегда была добра к нему, и попросил ее продать его старьевщику, а деньги оставить себе. Она исполнила все, что он ей сказал. Оливер смотрел в это время в окно и, когда увидел, что еврей ушел, сунув его одежду в мешок, то пришел в неописуемый восторг при мысли о том, что ее больше нет, и что он избежал таким образом опасности снова надеть ее когда-нибудь. Сказать по правде, это были сплошные лохмотья, потому что у Оливера до сих пор ни разу не было новой одежды.

В один прекрасный вечер, спустя неделю после истории с портретом, когда Оливер разговаривал с миссис Бэдуин, явилась служанка от мистера Броунлоу и передала, что он желает, если Оливер Твист чувствует себя хорошо, чтобы он пришел к нему в кабинет, так как ему нужно с ним кое о чем поговорить.

– Спаси нас, Господи, и помилуй! Вымой скорей ручки, дитя мое, и дай я тебе причешу головку, – сказала миссис Бэдуин. – Знай мы, что он позовет тебя, мы надели бы чистый воротник и стали бы такими красивенькими, как новенький шестипенсовик.

Оливер исполнил все, что сказала ему старая леди, которая страшно горевала о том, что теперь ей уже не успеть выгладить маленькую оборочку на воротничке его рубашки. Несмотря, однако, на все это, мальчик выглядел таким нежным и хорошеньким, что она не выдержала и, оглядев его внимательно с головы до ног, сказала, что никак не думала, чтобы он за такое короткое время мог так измениться к лучшему.

Успокоенный этим отзывом, Оливер направился к кабинету и постучал в дверь. После приглашения мистера Броунлоу войти он очутился в небольшой комнате, наполненной книгами, с окном, выходившим в красивый садик. У окна стоял стол, а за ним сидел мистер Броунлоу и читал. Увидев Оливера, он отодвинул от себя книгу и сказал ему, чтоб он подошел ближе и сел. Оливер присел, удивляясь про себя, неужели люди могут прочитать столько книг, которые, конечно, написаны для того, чтобы люди сделались более умными.

– Здесь много хороших книг, не правда ли, мой мальчик? – спросил мистер Броунлоу, заметив взгляд Оливера, брошенный на полки, которые шли от пола и до самого потолка.

– Очень много, – ответил Оливер, – я никогда еще не видел столько.

– Ты прочтешь их все, если будешь хорошо учиться, – ласково сказал старый джентльмен. – Это тебе больше понравится, потому что корешки и переплет в книгах далеко не лучшая их часть.

– Я думаю, сэр, они очень тяжелые, – сказал Оливер, указывая на несколько больших томов с золотыми переплетами.

– Не всегда, – ответил старый джентльмен, гладя мальчика по голове и улыбаясь ему. – Бывают меньше этих и гораздо тяжелее. Желал бы ты вырасти, сделаться ученым и писать книги?

– Я думаю, сэр, что мне интереснее было бы читать их, – ответил Оливер.

– Как! Ты не желал бы быть писателем? – воскликнул старый джентльмен.

Оливер задумался на минуту, а затем сказал, что, по его мнению, лучше всего быть продавцом книг. Старый джентльмен засмеялся от всего сердца и объявил ему, что он сказал очень хорошую вещь. Оливер обрадовался, хотя никак не мог решить, почему это хорошо.