* * *

Деление на «своих» и «чужих», лежавшее в основе жизни в Саути, было даже глубже, чем чисто ирландские корни. Еще до того как первая значительная волна ирландских иммигрантов буквально затопила полуостров после Гражданской войны, в 1847 году в мэрию поступила гневная петиция в адрес «центрального» правительства, полная жалоб на условия жизни. Это произошло за два десятка лет до того, как переселенцы, массово бежавшие от Великого голода, ударившего по Ирландии в 1845–1850 годах, который возник в результате повсеместного заражения картофельных посевов, высадились на побережье Бостона, направляясь к зеленым лугам холмистой местности (на тот момент она называлась Дорчестер Хайтс). Страшное бедствие сократило население Ирландии на треть, миллион человек умерли от голода и еще два миллиона вынуждены были покинуть страну, спасая свои жизни. Многие из них направились в Бостон – ближайший портовый город, заполонив в итоге зловонные прибрежные территории Норт-Энда. К 1870-м годам большинству из них удалось наконец покинуть эти трущобы, где трое из десяти детей умирали, не дожив до своего первого дня рождения.

Новоприбывшие ирландские католики немедленно приступили к составлению списка претензий по поводу устройства жизни в Саути. Привычный для них патриархальный уклад стал своего рода Священным Писанием – переселенцы объединялись вокруг церкви и семьи, образуя мощную и негативно настроенную по отношению к тем, кто этим ценностям противился, общину. За десятилетия, прошедшие с тех пор, ничто так не будоражило южан, как предполагаемая угроза со стороны чужака, желающего изменить устоявшийся порядок вещей. К примеру, суровые представления ирландских католиков предписывали считать смешанным брак не только между католиком и протестанткой, но также и между ирландцем и итальянкой.

К тому моменту, как в Бостоне поселились измученные голодом и лишениями иммигранты, он уже около двухсот лет был весьма развитым городом. Однако южные его районы полностью ирландскими стали лишь после Гражданской войны, когда благодаря новым видам деятельности и новым предприятиям появились дополнительные рабочие места. Население полуострова увеличилось на треть, достигнув своего современного уровня – около тридцати тысяч человек. Основная масса ирландских рабочих селилась в Лоуэр-Энде, трудоустраиваясь на верфи и на железную дорогу, что полностью соответствовало духу того времени. Вскоре свои двери распахнули местные банки и католические церкви, в том числе и церковь Святой Моники, куда по воскресеньям ходили Билли – младший брат Уайти Балджера – и его верный друг Джон Коннолли.

В конце XIX века большинство мужчин района работало на Атлантик-авеню, разгружая суда. Женщины по вечерам направлялись по Бродвейскому мосту в деловые кварталы города, где мыли полы и убирали мусор, а около полуночи по тому же мосту возвращались домой. К концу века ирландское католическое поселение было устроено следующим образом: жители селились в соответствии с тем, из какого графства они происходили. Эмигранты из Голуэя жили на улицах Эй и Би, люди из Корка – на улице Ди и так далее. Клановостью был пропитан сам соленый воздух в Саути. Вот почему Джон Коннолли из ФБР смог быстро установить доверительные отношения с таким закоренелым преступником, как Уайти Балджер: определенные вещи имели одинаковое значение для них обоих.

Помимо общих этнических корней, ритм повседневной жизни задавала католическая церковь. Все крутилось вокруг нее: крещение, первое причастие, конфирмация, венчание, соборование и поминальные обряды. По воскресеньям родители отправлялись на мессу рано утром, а их дети шли на мессу к половине десятого. Церковь естественным образом переплеталась с политической жизнью общества, а одним из первых шагов к государственной службе иногда была такая «заметная» работа, как хождение по церкви с блюдом для пожертвований.

Как и сама Ирландия, Саути был замечательным местом, но лишь до тех пор, пока у его жителя была работа. Великая депрессия прокатилась как разрушительный смерч даже по таким незыблемым «бастионам» Южного Бостона, как семья и церковь. Тщательно отстроенная жизнь, благоприятная для всех членов семьи, мгновенно рушилась, как только глава семейства терял работу. Беспощадная безработица, коснувшаяся тридцати процентов всего населения, навсегда перевернула целостную картину мира обитателей Саути, основанную на том, что будущее может быть обеспечено упорным трудом и трезвостью. Она совершенно изменила настроение этого приятного местечка, овеваемого морскими ветрами, и прежний энтузиазм уступил дорогу отчаянию. Такое наблюдалось не только в Южном Бостоне: экономика всего города замерла, и до конца 1940-х годов, ставших временем становления братьев Балджеров и Джона Коннолли, город обратился в безнадежное болото, обреченное на безденежье. Его деловые центры были немногочисленными и нагоняющими тоску, а перспективы выглядели весьма туманно. Доходы упали, налоги выросли, бизнес замер. Правящая олигархия местных «Браминов»^[33] утратила свой пыл, и город потерял былую волю к жизни. Место предприимчивых, динамичных янки девятнадцатого столетия заняли банкиры предместий, безразличные к бедным кварталам: поколение осторожных состригателей купонов, открывавших страховые фонды вместо создания новых предприятий. Одновременно с этим и полные надежд переселенцы превратились в унылых бюрократов. Ко времени городской реновации 1960-х годов мало что изменилось.

Как раз в это тяжелое время, в 1938 году, Джеймс и Джин Балджеры, озабоченные поисками третьей спальни для своей увеличивающейся семьи, переехали в первый социальный квартал Бостона. Уайти было девять лет, Билли – четыре. Наконец-то Балджерам удалось расселить своих детей в разных комнатах: трое мальчиков заняли одну спальню, а три девочки – другую. Хоть Олд-Харбор и был сплошной игровой площадкой для детей, их родителям нужно было практически не иметь ни гроша, чтобы получить право поселиться там. Балджеры полностью соответствовали этому критерию. Еще будучи молодым человеком, Джеймс Джозеф Балджер потерял руку: ее зажало между двумя железнодорожными вагонами. С тех пор он работал только от случая к случаю клерком на военной верфи в Чарльзтауне, временно замещая других сотрудников по вечерам и праздникам; постоянной же работы у него больше никогда не было.

Невысокого роста, в очках, с зачесанными назад белокурыми волосами, Джеймс Балджер прогуливался по пляжам и паркам Южного Бостона, покуривая сигару; пустой рукав пальто свисал с плеча его ампутированной руки. Его полная тягот жизнь началась в доходных домах Норт-Энда как раз в то время, когда ирландское сообщество эпохи «голодного переселения» уступало место другой волне эмиграции, на этот раз из Южной Италии. Это были 1880-е годы. Джеймс всегда живо интересовался происходящими вокруг событиями; один из друзей детства Билли вспоминал, как однажды столкнулся с ним на прогулке и был застигнут врасплох длинной дискуссией о «политике, философии и тому подобных вещах». Впрочем, отец предпочитал одиноко сидеть дома бо́льшую часть времени, особенно когда по радио шли репортажи о матчах «Ред Сокс». Разительный контраст ему составляла его жена: общительную Джин можно было застать болтающей с соседками на заднем крыльце, выходившем на Логан-вэй, даже после тяжелого рабочего дня. Многие соседи вспоминали Джин Балджер как улыбчивую, но проницательную женщину, которую было легко полюбить, но трудно одурачить. Считалось, что Билли похож на нее – дружелюбный и общительный, частенько спешащий в библиотеку с целым портфелем книг или в церковь на свадьбу или похороны, со своим подрясником министранта^[34], переброшенным через плечо.

Но Билли также разделял и склонность отца к уединению. В немногочисленных интервью о своей семье Балджер с грустью рассказывал об отце, его стоической манере поведения и тяжелой доле; жалел, что они так мало разговаривали, и добавлял, что совместных моментов могло быть гораздо больше. Он вспоминал, что в тот день, когда он отправился в армию, в самом конце войны в Корее, его родители были охвачены тревогой, потому что два года назад в бою убили их зятя. Джеймс и Джин проводили сына на ближайшую станцию, где он сел в поезд на Форт Дикс, Нью-Джерси. Отец, тогда уже почти семидесятилетний, вошел вместе с ним в вагон и проследовал до его места. «Я подумал: что за дела? Ну, как молодежь обычно думает. А мой отец взял меня за руку (что тоже было очень необычно для него) и произнес: “Храни тебя Бог, Билл”. И я запомнил эти слова, потому что фраза была гораздо длиннее, чем обычно говорил мой отец».

* * *

Билли Балджер устроился на государственную службу, когда учился на последнем курсе юридического факультета Бостонского университета, и женился на подружке своего детства Мэри Фоули. Просто ему нужна была работа. Джон Коннолли был в то время одним из его коллег по работе. Изначально Балджер собирался отработать несколько сроков в Палате представителей местного Сената, а затем начать частную практику адвоката по уголовному праву. Но в результате он остался на государственной службе, имея небольшую юридическую практику и растущую семью. В 1960-е у Балджеров родились друг за другом девять детей. Билли переместился в Сенат в 1970-м, и ему предстояло быть его президентом дольше, чем кому бы то ни было за всю историю Массачусетса.

Активно продвигаясь по служебной лестнице законодательной власти штата, Билли, со своим волевым подбородком и консервативными привычками, сделался живым воплощением Южного Бостона. Он стал провокационным политиком, известным по всей стране, который находил особое удовольствие в задирании либералов из богатых районов, полагавших, что автобусная развозка была отличной идеей для его района, но не для их собственного. У него была страсть к возобновлению старых проигранных битв, не менее знаковых, чем федеральный референдум, навязанный им в общем-то безразличному электорату в 1980-е, чтобы исправить какую-то старинную ошибку в американской Конституции, вдруг им обнаруженную. Поправка от 1855 года вводила запрет на финансовую помощь приходским школам, и хотя Балджер признавал, что она не нанесла особого ущерба, он добивался ее отмены хотя бы из-за изначальной антикатолической направленности. То, что поправка была дважды отклонена подавляющим большинством голосовавших, не имело значения. Важна была только борьба сама по себе.

Подобные шаги и превратили его в ведущего политика своего времени, парадоксальную фигуру, в которой образованность смешивалась с жестокостью улиц. Он был одновременно мелким деспотом – и искусным переговорщиком; располагающим к себе человеком, любившим публику, – и раздражающим многих оратором, имевшим свою темную сторону и принимавшим любые обиды на свой счет. Его «плохая» сторона всегда оставалась его слабым местом.

Хотя Билли Балджер был хорошо известен своим схоластическим и благородным стилем, он мог с такой же легкостью продемонстрировать и другую свою сторону. В 1974 году, когда протестующие против автобусной развозки были арестованы рядом с районной школой, Балджер появился на месте конфликта и обвинил полицию в избыточности принимаемых мер. Он стоял лицом к лицу с полицейским комиссаром города, Робертом Диграциа, тыча в него пальцем и сравнивая его полицейских с гестаповцами, потом повернулся и, рассерженный, пошел прочь. Диграциа сердито крикнул ему вслед о политиках, «не имевших яиц», чтобы провести десегрегацию раньше, когда все было по-другому. Балджер развернулся, подошел вплотную к намного превосходящему его по росту Диграциа и прошептал ему в лицо нехорошим, опасным голосом: «Язык в задницу себе засунь, понял?»

Когда развозка поставила Саути на уши, начал действовать даже Уайти Балджер, причем в несвойственной ему роли миротворца. Он работал «за кулисами», пытаясь принести спокойствие на улицы и обращаясь к своим «партнерам». Его увещевания едва ли можно было считать актом гражданского альтруизма. По правде сказать, повышенная вероятность постоянного присутствия полиции в Южном Бостоне попросту вредила его бизнесу. Так что Уайти обратился к своим «партнерам» с призывом не усугублять трения, кипевшие в школах.