Настало время для полиции, которую с недовольным видом предупредил судья Пегрим, когда Пулчер пригласил его на ужин. Полицейские ворвались в зал, едва успев вовремя. Они были нужны не столько для ареста Дикона, сколько для того, чтобы спасти лидера партии от линчевания.

Несколько часов спустя, провожая Мадлен домой, Майло все еще бурлил от восторга.

– Я беспокоился о мэре! Не мог понять, был он в этом замешан или нет. Хорошо, что не был, поскольку он сказал, что должен мне услугу, а я сразу ответил, как ее можно оказать. Помилование. Утром вы шестеро будете свободны.

– Я уже достаточно свободна, – сонно ответила Мадлен.

– А «Туристическое агентство» больше не сможет навязывать свои контракты. Я обсудил это с Пегримом. Он не сделал официального заявления, но… Мадлен, ты не слушаешь.

Она зевнула.

– Очень утомительный день, Майло, – извиняясь, улыбнулась она. – В любом случае ты сможешь рассказать мне все позже. У нас будет уйма времени.

– Годы и годы, – пообещал он. – Годы и…

Они замолчали. Механический водитель такси, пробиравшийся закоулками, чтобы избежать недовольства отвергнутых ими живых водителей, взглянул на пассажиров поверх своих конденсаторных ячеек и усмехнулся, озарив ночь крошечными искорками.

Парень, который женился на дочке Максилла. Уорд Мур (1903–1978)
The magazine of fantasy and science fiction
февраль

Уроженец Нью-Джерси, Уорд Мур сменил много занятий, вплоть до разведения кур, но бессмертие обрел как автор романа «Дарю вам праздник» (1953), по праву одного из величайших произведений в жанре альтернативной истории. Мало кто помнит, но вышло оно в весьма элитном нью-йоркском издательстве Farrar Straus (ныне Farrar, Straus & Giroux), где не было специальной серии, посвященной НФ (что в 1950-е, увы, не редкость). Оказавшиеся в тени этого романа другие великолепные произведения Мура – Greener Than You Think («Зеленее, чем ты думаешь», 1947), который по-прежнему в числе моих любимейших романов-катастроф, Joyleg («Джойлег», 1962, в соавторстве с Аврамом Дэвидсоном) и Caduceus Wild («Тирания кадуцея», 1978, в соавторстве с Робертом Брэдфордом) – такой известности не снискали.

Однако гораздо бо́льшая потеря, что так и не увидел свет сборник короткой прозы Мура, куда вошли бы другие его выдающиеся работы: прежде всего Adjustment («Корректировка», 1957), Frank Merriwell in the White House («Фрэнк Мерривелл в Белом доме», 1973), Lot («Лот», 1953), Lot’s Daughter («Дочери Лота», 1954) – и рассказ, который мы предлагаем вашему вниманию. Уорд Мур заслуживает лучшего. (М. Г.)

Еще со времен «Войны миров» Герберта Уэллса мы привыкли видеть в пришельцах извне угрозу – иррациональных врагов Земли и человечества. Несть числа сюжетам, в которых инопланетяне приносят лишь гибель и разрушения. Мне всегда казалось, что так мы проецируем свое собственное поведение при встрече с чужой цивилизацией, взять хоть монголов в Европе или европейцев в Африке и Америке.

Порой, впрочем, пришельцы предстают перед нами не безмозглыми чудовищами, а вовсе даже наоборот, как, допустим, в фильме «Инопланетянин». Или в рассказе «Парень, который женился на дочке Максилла». (А. А.)

Спустя пару недель Нэн уже кое-как его понимала. Нэн – это третья дочка Максилла; в Хенритоне ее называли «оторвой». Впрочем, то же сначала говорили про Глэдис, которая теперь важная особа в Ордене Восточной звезды^[4], а затем про Мьюриел, ныне жену крупнейшего продавца мебели и скобяных изделий в Хенритоне и мать самых очаровательных близняшек округа Эвартс. Однако к Нэн прозвище прилипло куда крепче.

Все знали, что Максилл купил ферму старика Джеймсона, восемьдесят акров совершенно никчемной и убогой земли, через год после начала президентства Калвина Кулиджа^[5], потому что ему – в смысле, Малколму Максиллу, не Кулиджу – хотелось обустроить винокурню подальше от посторонних глаз. Нужно ли удивляться, что шестеро детей, все девочки, с таким папашей стали оторвами? Не то чтобы в Хенритоне или даже в округе Эвартс строго блюли сухой закон и лично уважали Эндрю Волстеда^[6], но покупать время от времени так называемые полпинты (или «глоток за свободу», как, слегка потупясь, говаривали парни покрепче) – это одно, а поощрять бутлегерство и самогоноварение у себя под боком – совсем другое.

Теперь, ясное дело, с самогоном было покончено. Сухой закон уже два года как отменили, и хенритонцы больше переживали не за моральный облик Максилла, а за то, как он станет кормиться со своей бесплодной земли. Другое дело Нэн: ее неоднократно замечали лобызающейся в автомобилях (одном «вели» и одном «рикенбакере»^[7]) с разными парнями, и бог знает сколько раз она занималась тем же, когда никто не видел. По совести, поговаривали хенритонцы – не говоря уже о жителях округа Эвартс, – следовало сообщить в полицию, ведь Нэн была еще подростком. К тому же вела она себя нагло и вызывающе; ей явно требовалась чья-нибудь твердая рука.

Идти к отцу, конечно же, никто не думал: все знали, что у него всегда наготове заряженное ружье (собственно, именно так Мьюриел обзавелась мужем и близняшками, хотя это досужие сплетни) и он не раз гонял любопытных. Да и вообще, с наступлением Депрессии у хенритонцев и без того хватало забот, а посему разговоры о полиции так и оставались разговорами. Но все равно такое отношение еще больше отчуждало Нэн Максилл и на пользу ее характеру не шло.

Его – ну, того парня (долгое время он обходился без имени: Максиллы и так знали, о ком говорят) – нашла Джоузи на южном выгоне, который уже давно перестал служить пастбищем: сплошные кочки, заросшие бурьяном да сорняками. В свои одиннадцать лет Джоузи была страшно застенчивой – родимое пятно на левой половине лица усугублялось всеми видами кожных болезней, и потому с семи лет девочка чуралась незнакомцев, предпочитая вообще никому на глаза не показываться.

А вот от него она прятаться не стала. В ней вдруг пробудился природный детский интерес к людям, так долго подавляемый из-за их навязчивого внимания к ее болячкам. Хотя, как все потом отмечали, ничем особенным парень не выделялся. Да, одет он был странно, но в Хенритоне видали приезжих из Спокана и Сан-Франциско, одевавшихся еще чуднее. Лицо у него было чересчур румяное и лоснящееся, но в то же время утонченное: вроде и не фермер, который весь день проводит на солнце, однако и не из тех, кто зарабатывает на жизнь в тенистом магазине или офисе.

– Вы кто? – спросила Джоузи. – Папа не любит, когда чужие шляются. Как вас зовут?.. Наверное, вам лучше уйти: у папы ружье, и он правда знает, как из него стрелять. Что это на вас? Как будто кожа, только синяя, и швов не видать. А я хорошо шью. Это успокаивает, так что оторвой я точно не буду… Вы ведь не глухонемой, а, мистер? В Хенритоне живет мужчина, так он немой, глухой, да к тому же слепой. У него покупают карандаши, а монетки кидают в шляпу… Почему вы молчите? Папа вас точно прогонит. Странную вы мелодию напеваете. А свистеть умеете? У нас в школе есть пластинка, я могу просвистеть ее целиком. «Полет шмеля» называется. Хотите послушать? Вот… Фу, и не надо такую рожу корчить! Не нравится, так и скажите… Жалко, конечно. Когда вы замычали – по мне, очень приятно, пусть вам мой свист и не понравился, – я подумала, вы любите музыку. Все Максиллы любят. Папа умеет играть на скрипке, как никто…

Позже она рассказывала Нэн (из сестер с Джоузи больше всего возилась она), что парень не делал вид, будто не понимает, как мексиканец какой-нибудь, а вел себя так, будто не смог бы понять, даже если бы знал точное значение каждого слова. Продолжая что-то мычать, уже другую мелодию, хотя и мелодией это не назовешь, так, обрывки, он вплотную приблизился к Джоузи, очень мягко коснулся ее лица – тогда она на его руки внимания не обратила, – и от прикосновения стало хорошо.

Потом парень пошел с Джоузи к дому, слегка приобняв ее за плечи – так казалось правильным и естественным.

– Он не говорит, – сказала девочка сестре. – Петь и свистеть тоже не умеет. Мычит чего-то, и все. Думаю, папа его прогонит. Может, он есть хочет?

– Твое лицо… – начала Нэн и, сглотнув, посмотрела на гостя.

Она была в плохом настроении и нахмурилась, уже готовая спросить, чего он тут забыл, или резко выпроводить его.

– Иди умойся, – велела она Джоузи; та послушно взяла эмалированный тазик и набрала воды. Нэн не сводила глаз с сестренки, и лицо ее слегка смягчилось. – Заходите. У нас есть яблочный пирог, только из печи.

А гость стоял как вкопанный с вежливой улыбкой и что-то мычал. Невольно Нэн улыбнулась в ответ, хотя была не в духе, да и вид Джоузи не давал ей покоя. Возраст парня на глазок определить не получалось. Непохоже, чтобы он брился, хотя и подросткового пушка не было, а глаза смотрели по-взрослому уверенно. Только светлые больно, что тоже озадачивало. Нэн всегда думала, что «темные» равно «красивые», но такое сочетание глаз и белесых волос заставило ее изменить мнение.

– Заходите, – повторила она, – яблочный пирог только испекся.

Гость внимательно изучал девушку, кухню за ее спиной, неухоженную землю вокруг, хотя, казалось бы, чего тут необычного? Нэн взяла его за рукав, вздрогнула – будто коснулась чего-то живого, а не искусственного, ощутила шелк там, где ожидала хлопок, почувствовала металл, хотя видела дерево, и – затащила в дом. Парень не упирался, да и, оказавшись внутри, не выглядел стесненным. Однако вел себя все равно… как-то странно. Словно не знал, что на стул нужно сесть, а ложкой проломить корочку и выгребать вязкую, текучую сочную начинку, которую следует класть в рот, пробовать, жевать, глотать – есть, в общем. «Уж не кретин ли он?» – с ужасом подумалось Нэн, но одного взгляда хватило, чтобы отмести отвратительную мысль: парень явно был в своем уме и в полном здравии. И все же…

– Нэн! Нэн! – подбежала с криком Джоузи. – Я посмотрела в зеркало! Мое лицо!.. Ты видела?!

Нэн, снова сглотнув и бросив взгляд на гостя, кивнула.

– Похоже, последнее лекарство сработало. Или ты наконец переросла эту свою болячку.

– Оно… оно посветлело. И уменьшилось!

И правда, густо-лиловое родимое пятно стало меньше и светлее, а кожа вокруг очистилась и засияла. Нэн осторожно тронула сестрину щеку и поцеловала Джоузи в лоб.

– Я так рада.

Парень сидел за столом и снова что-то мычал. Вот же дурачок, беззлобно подумала Нэн.

– Вот, – произнесла она отчетливо, будто обращаясь к идиоту или иностранцу. – Еда. Смотри. Вот так. Кушай.

Тот послушно заглотил протянутую ложку с пирогом и принялся жевать. Нэн вздохнула с облегчением: не хватало еще каждый раз его уговаривать. Вот и ложку вроде сам держит, значит, кормить, как ребенка, не придется.

Раздумывая, налить ли гостю молока, девушка поколебалась, и ей стало стыдно. Нет, скупой она не была – за Максиллами такой черты не водилось, и все их недостатки проистекали как раз из чрезмерной щедрости, – просто удои упали, корова телиться не хочет (у отца с животными вообще не ладится), а детям нужно молоко, не говоря уже о том, что сама Нэн для жарки предпочитает сливочное масло салу… И все-таки негоже перед гостем…

Парень поднес стакан к губам, явно более привычный пить, чем есть, сделал глоток и тут же, закашлявшись, стал отплевываться. От такой невежливости и перевода продукта Нэн пришла в ярость – и только теперь обратила внимание на руки гостя. Кисти крепкие, возможно, чуть длиннее обычных. На каждой – три пальца против большого. Посажены широковато, но никаких следов уродства или ампутации. Просто-напросто парень не десятипалый, а восьмипалый.

Нэн Максилл была добрая душа. Ни разу в жизни она не топила котят, даже мышеловок не ставила. Тут же забыв про свое раздражение, она воскликнула:

– Вот бедняга!