Гамаш и Бовуар сидели по одну сторону соснового стола в кухне у Клары, а Клара и Мирна – по другую. Гамаш сложил большие руки на столе. Жан Ги приготовил блокнот и ручку. Они подсознательно вернулись к своим старым ролям и привычкам, выработанным за более чем десятилетний опыт совместной работы.

Бовуар принес свой ноутбук и подсоединился к Интернету через телефонную линию, на случай если им понадобится найти что-нибудь. Пронзительные музыкальные тона, звучавшие при наборе цифр, заполнили кухню. Затем раздался визг, словно Интернет был живым существом и подключение причиняло ему боль.

Бовуар стрельнул в Гамаша остерегающим взглядом: «Не надо, бога ради, не надо опять».

Гамаш ухмыльнулся. Каждый раз, когда они устанавливали телефонную связь с Интернетом (единственный способ подключения, поскольку никакой другой сигнал не проходил в деревню, укрытую в долине), шеф напоминал Жану Ги, что некогда и такой способ казался чудом. А не геморроем.

– Помнится… – начал шеф, и у Бовуара расширились глаза.

Гамаш поймал взгляд зятя и улыбнулся.

Но когда он повернулся к Кларе, его лицо было серьезно.

Он сделал глубокий вдох и окунулся с головой в работу.

Поиски Питера начались.

– Вы знаете, почему он ушел, – сказала Клара. – Я его выгнала.

– Oui, – согласился Гамаш. – Но почему вы это сделали?

– Отношения между нами уже некоторое время были не самыми лучшими. Как вы знаете, карьера Питера зашла в тупик, а моя…

– …пошла на взлет, – закончила за подругу Мирна.

Клара кивнула:

– Я знала, что Питер борется с этим. Надеялась, что он преодолеет зависть и будет радоваться за меня, как я радовалась его успехам. И он пытался. Делал вид. Но я понимала, что он вовсе не рад. Ситуация не улучшалась, а ухудшалась.

Гамаш слушал. Питер Морроу многие годы был самым известным художником в этом семействе. Да что говорить, он был одним из самых известных художников Квебека. И даже Канады. Доходы он имел скромные, но на жизнь хватало. Он был опорой семьи.

Работал он очень медленно, мучительно выписывая каждую деталь, тогда как Клара могла за день состряпать картину. Было ли ее создание произведением искусства – этот вопрос оставался открытым.

Если картины Питера были великолепно проработаны по композиции, то в продуктах, которые выходили из мастерской его жены, никакой проработки не наблюдалось.

Творения Клары поражали буйством фантазии. Динамичные, живые, нередко забавные, зачастую загадочные. «Воинственные матки», серия резиновых сапог, непристойные телевизоры…

Даже Гамаш, любивший искусство, не понимал бóльшей части ее работ. Но ему была очевидна радость, которой искрились произведения Клары. Чистая радость творчества. Стремления вперед. Поиска. Исследовательского пыла. Движения.

А потом случился прорыв. «Три грации».

В один прекрасный день Клара решила в очередной раз написать что-нибудь новенькое. На сей раз – картину, на которой будут изображены три пожилые соседки. Подруги.

Беатрис, Кей и Эмили. Эмили, которая спасла Анри. Эмили, которая прежде владела нынешним домом Гамашей.

Три грации. Клара пригласила их к себе в мастерскую, и они позировали ей.

– Позвольте? – спросил Гамаш и показал в сторону мастерской.

Клара встала:

– Конечно.

Все четверо прошли по кухне в мастерскую. Там пахло перезрелыми бананами, краской и до странности резко и привлекательно – скипидаром.

Клара включила свет, и комната ожила. С мольбертов и стен смотрели лица. Один из холстов, завешенный простыней, напоминал детские представления о призраках. Клара укрыла свою последнюю работу от посторонних глаз.

Гамаш направился мимо закрытого холста вглубь мастерской, стараясь не отвлекаться на изображения, которые, казалось, наблюдали за ним.

Он остановился у большого полотна, висящего на дальней стене.

– Все изменилось после этого, да? – спросил он.

Клара кивнула, тоже глядя на картину:

– К лучшему и к худшему. Знаете, это ведь была идея Питера. Я не имею в виду тему. Просто Питер постоянно говорил, чтобы я перестала делать инсталляции и попробовала свои силы в картинах. Как он. И я попыталась.

Они вчетвером смотрели на трех пожилых женщин на холсте.

– Я решила их расписать, – сказала Клара.

– Oui, – пробормотал Гамаш.

Это было и так ясно.

– Нет, – с улыбкой возразила Клара. – Поначалу я действительно хотела их покрасить. Нанести краску прямо на кожу. На голое тело. Беатрис стала бы зеленой. Сердечная чакра. Кей была бы голубой. Горловая чакра. Она много говорила.

– Тараторила без умолку, – подтвердила Мирна.

– А Эмили я покрасила бы в фиолетовый, – произнесла Клара. – Коронная чакра. Тождественность с божеством.

У Бовуара вырвался тихий писк, словно он только что подключился к Интернету. Гамаш проигнорировал это, хотя и заметил, как Жан Ги закатил глаза.

Клара посмотрела на Бовуара:

– Я знаю. Это дурость. Однако они готовы были попробовать.

– И вы их разукрасили? – спросил Бовуар.

– Я бы разукрасила, но обнаружилось, что у меня маловато фиолетовой краски, а я не могла оставить Эмили недокрашенной. Я уже собиралась отослать их домой, но тут Эмили предложила написать групповой портрет. У меня ее идея не вызвала большого энтузиазма. Никогда не делала портреты.

– Почему? – спросил Гамаш.

Клара задумалась.

– Наверное, потому, что это казалось старомодным. Неавангардным. Некреативным.

– Значит, вы хотели расписать самих людей, а не холст? – уточнил Бовуар.

– Именно. Креативно, правда?

– Иначе и не скажешь, – согласился он, а потом пробормотал что-то похожее на «merde».

Гамаш снова повернулся к картине. Он знал всех трех женщин, но то, как Клара их изобразила, всегда поражало его. Они были старыми. Усталыми. Изборожденными морщинами. В удобных, практичных одеждах. Если брать отдельные детали, то ничего примечательного в портрете не было.

Но в целом? Что удалось передать Кларе? Это было умопомрачительно.

Эмили, Беатрис и Кей держались друг за друга. Не хватались. Эти женщины не тонули. Они не цеплялись одна за другую.

Все трое смеялись, искренне радуясь обществу друг друга.

В своем первом портрете Клара сумела запечатлеть человеческую близость.

– Значит, это была ошибка? – спросил Бовуар, показывая на полотно.

– Ну, можно и так сказать, – ответила Клара.

– А что сказал Питер, когда увидел вашу картину? – поинтересовался Гамаш.

– Что она очень хороша, но мне нужно поработать над перспективой.

Гамаш почувствовал вспышку ярости. Он столкнулся с разновидностью убийства. Питер Морроу пытался убить не свою жену, а ее творение. Он явно распознал работу гения и пытался ее уничтожить.

– Думаете, он знал, к чему это приведет? – спросил Бовуар.

– Сомневаюсь, что кто-либо способен предвидеть будущее, – сказала Клара. – Уж я-то точно нет.

– А по-моему, он подозревал, – возразила Мирна. – Я думаю, он посмотрел на «Три грации» и увидел вестготов на седьмом холме^[25]. Он понял, что его мир теперь неизбежно изменится.

– Но почему он не порадовался за Клару? – поинтересовался Гамаш у Мирны.

– Вы когда-нибудь испытывали зависть?

Гамаш задумался. Иногда его обходили по службе. В молодости он влюблялся и бывал отвергнут, а потом обнаруживал, что с предметом его воздыхания встречается приятель, и это больно ранило юное сердце Гамаша. Но чаще всего он чувствовал всепоглощающую губительную зависть, когда видел других мальчишек с родителями.

Он ненавидел их за это. И да простит его Господь, он ненавидел своих родителей. За то, что их нет с ним. За то, что они оставили его.

– Это все равно что выпить кислоту, – сказала Мирна, – и надеяться, что другой человек умрет.

Гамаш кивнул.

Не это ли чувствовал Питер, глядя на полотно Клары? Не тогда ли его впервые захлестнула зависть? Не завернулись ли его внутренности узлом, когда он увидел «Три грации»?

Гамаш неплохо знал Питера Морроу и даже сейчас не сомневался, что тот всей душой любил Клару. И от этого, вероятно, все было только хуже. Любить женщину, но ненавидеть ее творения и бояться их. Питер не желал смерти Клары, но он почти наверняка жаждал погубить ее картины. И делал все возможное, чтобы их уничтожить. Тихим словом, намеком, предположением.

– Вы позволите? – Гамаш показал на закрытую дверь по другую сторону коридора.

– Да, – сказала Клара и повела его за собой.

В мастерской Питера все было на своем месте, аккуратно, чинно. В сравнении с хаосом в мастерской Клары здесь ощущалась безмятежность. Пахло краской и немножко лимоном. Освежитель воздуха, подумал Гамаш. Или лимонный пирог с меренгами.

На стенах висели этюды к тщательно проработанным, блестяще выписанным творениям Питера. В начале своей карьеры Питер обнаружил, что если взять простой предмет и увеличить его, то он приобретает абстрактный вид.

Именно такие вещи он и писал. Ему нравился сам факт того, что нечто привычное, даже натуральное, вроде веточки или листика, может при пристальном рассмотрении выглядеть абстрактным и неестественным.

Поначалу все шло прекрасно. Его работы, свежие и новые, ворвались в мир искусства, словно смерч. Но минуло десять, двадцать лет, а творения Морроу, по существу, повторялись снова и снова…

Гамаш осмотрел полотна Питера. Они производили сильное впечатление. При первом взгляде. А потом оно блекло. И наконец становилось понятно, что это образцы выдающегося ремесленничества. Питера Морроу нельзя было перепутать с другим художником, вы распознавали его стиль за милю. Восхищались минуту, а потом шли дальше. Его картины обладали притягательностью, может, даже несли послание, но не имели души.

Хотя на стенах мастерской Питера висели работы, помещение казалось холодным и пустым.

Разглядывая эти холсты, Гамаш понял, что перед его глазами все еще стоит картина Клары. Сам образ картины немного потускнел, но впечатление оставалось сильным.

И ведь «Три грации» даже не были лучшим творением Клары. Ее последующие работы лишь обретали бóльшую силу и глубину. Во всем, что они пробуждали.

А работы Питера? Они не вызывали у Гамаша никаких чувств.

Карьера художника Морроу так или иначе сходила на нет, независимо от того, что случилось с Кларой. Но на фоне ее неожиданного и стремительного восхождения его закат стал тем очевиднее.

Зато с каждым днем росла и расцветала его зависть.

Выйдя следом за Кларой из мастерской, Гамаш обнаружил, что его злость по отношению к Питеру сменилась чувством, похожим на жалость. У бедняги не было ни единого шанса.

– Когда вы поняли, что все кончено? – спросил он.

– Вы говорите о нашем браке? – Клара задумалась. – Вероятно, мне стало все ясно за некоторое время до того, как я приняла решение. Такие вещи вызревают где-то внутри. Но у меня не было уверенности. Казалось невероятным, чтобы Питер чувствовал подавленность из-за моего успеха. Да и время настало какое-то суматошное, столько всего происходило. А Питер всегда протягивал руку помощи.

– Когда тебя преследовали неудачи, – тихо добавила Мирна.

Они вернулись в кухню. Здесь на стенах не висели картины, зато окна выполняли роль произведения искусства: пейзаж Трех Сосен с одной стороны и сад – с другой.

Судя по виду Клары, она собиралась возразить Мирне, но потом передумала:

– Забавно, я так привыкла защищать Питера, что даже сейчас готова это делать. Но ты права. Он никогда не понимал моего искусства. Он мирился с ним. А вот с моим успехом не сумел смириться.

– Наверное, это было больно, – заметил Бовуар.

– Это меня убивало.

– Нет, я имею в виду – для Питера, – уточнил Бовуар.

Клара внимательно взглянула на него:

– Пожалуй.