Когда я позвонил им за несколько месяцев до приезда, чтобы договориться о квартире, трубку сняла Роуз. У нее был резкий, гортанный и тягучий английский выговор, причем голос часто куда-то ненадолго пропадал, и в эти моменты было слышно лишь какое-то неясное бормотание; потом голос снова обретал звучность и темп. По моем приезде этот голос материализовался в образе удивительно красивой женщины около пятидесяти лет с широко посаженными дымчато-голубыми глазами, приветливой улыбкой и пышной гривой ниспадающих на плечи каштановых волос. Она оказалась пугающе худа, но и худоба ее была, можно сказать, стильной и шла ей. Пока она показывала мне квартиру, я уловил в ней эксцентричное очарование, выражавшееся в эмоциональных, в какой-то степени абсурдных и часто полных самоиронии фраз.

– В Венеции, – сказала она мне, – независимо от того, что вы будете говорить, все будут думать, что вы лжете. Венецианцы всегда и все преувеличивают и приукрашивают и считают само собой разумеющимся, что так же поступаете и вы. Так что не стесняйтесь сочинять. Дело в том, что, если они обнаружат, что вы из тех, кто все время говорит правду, то вычеркнут вас из круга общения, посчитав скучнейшим субъектом.

Роуз сообщила мне, что изначально эта квартира была кладовкой с земляным полом, magazzino.

– Мы были страшно довольны собой, когда отремонтировали ее и привели в порядок, – сказала она, – и радовались до тех пор, пока городское правительство не прислало нам письмо, в котором наши действия объявлялись незаконными! Я не преувеличиваю – действительно, полностью, абсолютно незаконными! Потому что мы не получили разрешения. Вы представляете, это помещение было всего лишь мусорным баком в течение четырехсот лет, и это истинная правда. Здесь не было ничего, что представляло бы архитектурную ценность. Ни резьбы, ни деревянных панелей, ни фресок – вообще ничего! Наверное, нам следовало бы знать, что на ремонт надо получить разрешение, но, знай мы об этом, вероятно, с самого начала отказались бы от подобной затеи, так как это означало иметь дело с венецианской бюрократией – кошмар, полный кошмар, абсолютный и законченный кошмар!

На кухне Роуз научила меня пользоваться стиральной машиной так, чтобы не устроить потоп, и зажигать плиту, избегая получить столб пламени.

– В любом случае, – продолжила она, – когда приходит послание из Comune ^[12], у Питера начинается дрожь в коленях. Он прячется в кусты, а я начинаю суетиться, потому что именно мне приходится идти в Comune и разбираться. Ужас! Но все наши друзья в один голос сказали: «Не делайте глупостей. Никто и никогда не получает здесь разрешения на ремонты. Вы просто делаете его так, как вам нравится. Потом вы идете к городскому чиновнику и признаетесь ему в грехе! Платите штраф. Получаете клочок бумаги, называемый condono ^[13], где сказано, что ремонт абсолютно законен.

Роуз провела меня в гостиную, уютно обставленную клубными креслами, торшерами, обеденным столом и высокими – от пола до потолка – книжными полками с историческими сочинениями, биографиями, книгами по искусству, книгами о путешествиях и романами – от классических до бульварного макулатурного чтива. Это были книги, не уместившиеся в библиотеке Лоритценов наверху.

– Ну так вот, я пошла в Comune, – сказала она. – Сердце у меня было готово выскочить из груди, и я сказала им: «Мне очень жаль, это так прискорбно. Но мы не знали! Non lo sapevamo!» Конечно, чиновник не поверил ни одному моему слову, но сжалился надо мной – да и как было ему не сжалиться, видя мое лицо, искаженное тревогой, всклокоченные волосы и слыша дрожащий плачущий голос? Как бы то ни было, он дал мне condono – благодарение Богу! – потому что он мог потребовать устранить все результаты ремонта и снова превратить квартиру в кладовку. Это была настоящая пытка! Пытка!

Роуз остановилась у окна и указала рукой на множество лавок на другой стороне канала – мясную лавку, хозяйственный магазин, местное отделение коммунистической партии, фотоателье с выцветшими свадебными фотографиями в витрине. Главное место на улице занимала живописная траттория «Антика-Мола»; столы были выставлены на улицу, несмотря на промозглую погоду.

– Когда вы пообедаете в «Антика-Мола» несколько раз, – сказала Роуз, – Джорджо поймет, что вы не турист, и сделает вам скидку. Это одна из великих венецианских тайн: скидка – lo sconto! Туристы придут в ярость, если узнают, что венецианцы платят на тридцать-сорок процентов меньше, чем они.

И очевидно, так не только в ресторанах. Роуз сказала, что мне стоит потратить время и познакомиться с разными торговцами, особенно с продавцами фруктов и овощей.

– Вы целиком зависите от их милости, – заметила она. – Именно они выбирают для покупателей помидоры и все прочее. Самообслуживания здесь нет. Если они вас знают – и вы им нравитесь, – то они не станут подсовывать вам перезрелые фрукты.

И запомните: в Венеции принято торговаться. Я имею в виду все на свете: цены, квартплату и даже судебные приговоры. Все! Надо также познакомиться с таксистом, потому что в противном случае плата может стать ужасно разорительной. Видите припаркованное там белое водное такси? Оно принадлежит моему личному таксисту, Пино Панатте. Он очень милый парень. Такси всегда в безупречном состоянии, и вызывать его очень удобно, поскольку он живет на той стороне канала, прямо над коммунистами.

Показав мне все, что надо было показать, Роуз пригласила меня наверх, в ее и Питера апартаменты – познакомиться, поговорить и выпить. Я принял приглашение и, отвернувшись от окна, спросил, почему, помимо железных прутьев, окна забраны также и проволочной сеткой. Такая сетка может задержать пчел и бабочек, но москиты и комары пролетят сквозь нее свободно.

– О, сетки! – ответила она, когда мы вышли из квартиры. – Они не от комаров. Они от… i ratti ^[14]!

Никогда не слышал, чтобы о крысах отзывались с таким спокойствием. Смех Роуз эхом отдавался от высокого потолка двусветного входного холла, когда она стала впереди меня подниматься по длинной, широкой каменной лестнице.

Обширный центральный холл с высокими потолками, portego, служил Лоритценам гостиной. На одном конце через ряд высоких сводчатых окон стеклянная дверь вела на балкон, выходивший на ту же часть канала Мизерикордия, которую я видел с уровня воды из своего окна двумя этажами ниже. В комнату лился прозрачный северный свет, заставлявший светиться сливочно-желтые стены. По обе стороны располагались двери, ведущие в боковые комнаты в соответствии с классической архитектурой венецианских палаццо, описанных в книге Лоритцена «Дворцы Венеции».

Сам Лоритцен, сердечно меня приветствуя, вышел из своего кабинета с бутылкой охлажденного просекко, игристого белого вина области Венето. На хозяине был стеганый черный бархатный смокинг, белая рубашка и узорчатый галстук; волосы его были гладко зачесаны назад. Аккуратно подстриженные усы и вандейковская бородка подчеркивали звучание его слов, которые он, несмотря на то что родился на американском Среднем Западе, произносил с отчетливым, почти школьным английским акцентом. Выглядел он еще более воодушевленным, чем его жена.

– Ну-с, – сказал он, – вы определенно выбрали особый момент для посещения Венеции!

– Чистое совпадение, – заметил я. – Что вы слышали о «Ла Фениче»?

– Обычные домыслы, – пожал плечами он. – Как обычно, чаще всего обвиняют мафию. – Он протянул мне бокал просекко. – Но, как бы ни закончилось расследование, все думают, что истинной правды мы никогда не узнаем. Да и в конечном счете это не имеет особого значения. Значение имеет сама трагедия утраты «Ла Фениче». Мне думается, ключевой вопрос – «Будет ли театр восстановлен?», а не «Кто это сделал?». Однако все эти разговоры о восстановлении могут вас немало удивить. Если в Венеции вы хотите просто заделать трещину в стене, вам придется получить двадцать семь подписей в двадцати четырех инстанциях, а затем вам потребуется шесть лет на ликвидацию трещины. Я не преувеличиваю. Как можно заново отстроить оперный театр при той глупости, которая здесь царит? Нет, нет, ахиллесовой пятой Венеции является не пожароопасная обстановка и не повышение уровня воды. Это бюрократия! Соглашусь, что бюрократия предотвратила в Венеции множество бед, например, она помешала планам снести все строения вдоль Гранд-канала близ площади Сан-Марко, чтобы очистить место для хрустального дворца. Но все же бюрократия раздражает и приводит в ярость.

– Она просто сводит с ума, – подтвердила Роуз. – Буквально подталкивает к сумасшествию.

– Теперь нас оглушают всякими лозунгами, – продолжил Питер. – Com’era, dov’era. «Как было, где было». Но это невозможно – восстановить оперную сцену «Ла Фениче» в первозданном виде, потому что старое здание было сделано из дерева, что очень важно для акустики, а новое придется строить из бетона. Вы можете представить себе скрипку Страдивари, сработанную из бетона?

– Это отвратительно, на самом деле отвратительно! – воскликнула Роуз.

– И что на самом деле означает этот лозунг? – снова заговорил Питер. – Имеется в виду, что театр будет таким, как в 1792 году, когда он был открыт Джаннантонио Сельвой? Или таким, каким он был в 1808 году, когда Сельва переделал интерьер и построил императорскую ложу для Наполеона? Или «как было» в 1837 году, когда пожар уничтожил «Ла Фениче» в первый раз и он был с изменениями восстановлен братьями Медуна, потому что утратили первоначальный план Сельвы? Или «как было» в 1854… или 1937 году?..

С каждым новым именем и датой голос Питера звенел с нарастающей силой, как у прокурора, который перечисляет все более и более серьезные обвинения. Он стоял в центре комнаты, положив одну руку на лацкан и яростно жестикулируя другой. Вандейковская бородка ритмично подпрыгивала в такт речи, еще более подчеркивая его уверенность в своей правоте.

– На протяжении двухсот лет существовало не меньше пяти «Ла Фениче», – продолжал Питер, – и это не считая десятков мелких переделок в промежутках.

Иногда прерывая Питера, Роуз вставляла фразы о своем видении проблемы.

– Неисправная проводка, – сказала она. – Возможно, причина была в ней. В Венеции электрические кабели проложены по дну каналов, в иле и грязи – провода изношены, частично оголены, они подвергаются коррозии. Далее проводка поднимается в старые дома, притом что никто никогда не предполагал, что в них когда-нибудь будет проводка, а из домов обратно в канал спускаются провода заземления. Так что, если в вашем тостере произойдет короткое замыкание, то, вполне возможно, током ударит вашего соседа.

Но все же главное направление разговора задавал Питер.

– Надо помнить, – произнес он, – что Венеция – типично византийский город, и это очень многое объясняет. Например, если вы владелец недвижимости, то несете ответственность за ее своевременный ремонт. Но прежде чем приступить к ремонту, вы должны получить разрешение, а получить его весьма затруднительно. Вам придется давать городским чиновникам взятки, чтобы вам выписали разрешение на ремонт, которого требуют от вас те же самые чиновники, и эти же чиновники оштрафуют вас, если вы его не сделаете или сделаете без разрешения.

– Взятка – это неотъемлемая черта Венеции, – добавила Роуз. – Но знаете, это даже не вполне правильное слово. Взяточничество здесь воспринимают как легальную часть экономики.

– Англосаксонская ментальность совершенно чужда Венеции, – продолжил Питер. – Венецианское понимание законов радикально отличается от англосаксонского. Несколько лет назад двумстам сорока семи гражданам были предъявлены обвинения за различные совершенные ими преступления. И каков результат? Со всех двухсот сорока семи были сняты обвинения. Уголовный кодекс действует еще с времен Муссолини. После окончания Второй мировой войны в Италии сменилось пятьдесят или шестьдесят правительств, и ни одно из них не продержалось у власти достаточно долго для того, чтобы что-то изменить.