Глава 1. Слова

Как и следует из ее названия, глава эта изучает коммунистический дискурс – то, как и о чем члены партии говорили. Понятно, что для исчерпывающего дискурсивного анализа нужно знать еще и что делали большевики, однако это будет темой последующего изложения. Разделение на слова и дела в известной мере иллюзорно: произнесение слов – это само по себе поступок, тем более если эти слова имеют, как в нашем случае, прямые практические последствия.

Под дискурсом мы понимаем цепь или комплекс высказываний (в нашем случае – в ходе партийной дискуссии), которые предполагают внутри себя синтагматические и парадигматические отношения между образующими систему формальными элементами, связанными с познанием мира и идеологическими установками, с осмыслением языковой картины мира, выступающего адресатом дискурса. Дискурс связан со значительным количеством экстралингвистических факторов: мировоззрением, установками и конкретными целями говорящего, который является создателем дискурсивного текста. Короче говоря, дискурс – это речь, погруженная в жизнь. Это вид коммуникации, в котором отражено все богатство реальной ситуации, то есть личности говорящих, их интенции, позиции в партийной иерархии. Это обмен мнениями между членами партии, использование различных коммуникативных стратегий, их вербальное и невербальное воплощение в практике общения на партсобрании. В то же время дискурс предполагает лингвистическую память, глубину – это все, что было написано или сказано в рамках большевистского дискурса за всю историю существования большевизма. Это гигантская ткань из высказываний, сопровождающих реальные события и включенных в их цепь, будь то теоретические трактаты марксистских теоретиков, наказы Ленина или общеизвестные решения прошлых партийных съездов.

Понимание того, как проходила партийная дискуссия, требует также углубленного описания публичной сферы коммунизма. Арена играла важнейшую роль: дискуссия шла не в вакууме – большевики находились вместе, в тесных залах и кабинетах, видели друг друга, спорили в режиме реального времени. Их общение происходило на партсобрании, в кабинете райкома, при встречах на частных квартирах и даже в лесу – разговорные правила зависели от иерархической системы символических смыслов, принятой на той или иной арене. Стенограммы партсобраний, газетные статьи, заявленные платформы и письма вождей кочевали из одной системы в другую и в каждом из контекстов обретали разные значения, становились разными речевыми жестами. Именно поэтому принципы функционирования формальных и неформальных партийных институций, то есть тех пространств, в которых происходил политический разговор, оказывали существенное влияние на поэтику и риторику политической речи как сторонников большинства ЦК, так и его оппонентов. «Реконструкция речевого действия без анализа статуса его автора внутри публичной сферы рискует быть принципиально неполной, поскольку автор всегда имеет определенные представления о возможном адресате своего политического послания и об ожидаемом характере воздействия своей речи на адресата», – справедливо отмечают Т. Атнашев и М. Велижев²²⁰. Изучение политической аргументации коммунистов должно быть дополнено анализом эволюции институтов публичной сферы в их отношениях с властью райкома или окружкома, с цензурой, пропагандой и, наконец, с угрозой дисциплинирующего насилия (вызова в контрольную комиссию, чисток). Все это ограничивало, но не аннулировало полностью некоторую автономию партийной полемики.

История внутрипартийной дискуссии 1927 года – это история изменений правил и формата полемики. Язык дискуссии надо окунуть в дискурсивный контекст, изучить словоупотребление и риторику дискутантов, обозначить допущения²²¹. На внутрипартийный спор можно посмотреть как на дискуссию в отношении языка (его толкования и правильного употребления), а не просто как на эпизод политической истории, где в очередной раз одна партийная группировка победила другую. Большевики общались на языке, который не только отражал, но и формировал их мировоззрение, и оперировали только теми категориями, которые имелись в их распоряжении. Язык этот вырабатывал свои правила применения, обладал своими семантикой и фразеологией, которые накладывались на «естественный» (в нашем случае русский) язык. Чтобы понять те или иные значимые эффекты языкового общения большевиков, недостаточно понимать значения слов – не менее важно обратиться к выбору лексики, эмоциональному оформлению речи. Тогда сразу становится заметна значительная власть языка над говорящим. Манера выражаться говорила о партийце больше, чем, возможно, он сам хотел бы сказать. Словно становясь вещественным объектом для рассмотрения, язык «опредмечивался» как значимая характеристика говорящего (подобно чертам внешности или фактам биографии) и зачастую превращался из средства коммуникации в ее цель. Это особенно заметно в стенограммах дискуссий на местах и протоколах контрольных комиссий, то есть везде, где шел процесс формирования партийного дискурса в отношении инакомыслия. До конца дискуссии не было понятно, кто стороны спора. Дискурс об оппозиции оставался весьма вариативным до конца 1927 года; на оппозиционеров указывали уже постфактум.

Ниже мы отслеживаем интенцию выступавших, их мировоззрение и политические наклонности. В то же время мы задаемся вопросом: где были их «слепые места», как предпосылки говорящих ограничивали то, что могло появиться в их языке? Чтобы понять, как язык манипулировал большевиками, нужно обнаружить его имплицитные смыслы, скрытые составляющие его мира. Надо погрузиться в то, что можно назвать «политической грамматикой» языка большевиков, проговорить то, что часто оставалось непроговоренным. Как только мы разберемся в допущениях, структурирующих взгляд эпохи, – допущениях, относящихся к обществу, политике и истории, – проявится взаимосвязь между отдельными, иногда, казалось бы, противоречивыми высказываниями. Код большевистского дискурса будет взломан.

Партсобрание было той публичной сферой, где большевики всех званий, мнений и пристрастий встречались друг с другом. Коммунистическая манера говорить о вещах завораживала, мобилизовывала, придавала вкус жизни. Большевики, судя по материалам дискуссии, постоянно спорили, импровизировали. Далеко не пассивные или запуганные, участники дискуссии говорили постоянно, выражая свое политическое кредо кто как умел: каждый чувствовал, что влияет на ситуацию. При составлении корпуса устной речи большевиков приходит на ум термин «социолект»: партии удалось создать в рамках повседневного языка дополнительную вербальную знаковую систему, свой социолект, использование которого стало отличительной чертой общения большевиков друг с другом. Слово «товарищ» ярко иллюстрирует переход в 1920‑е годы норм политического общения в языковую норму русскоязычного лингвокультурного сообщества. Частое использование сокращений – ГЛАФПРОФОБР, ГорОНО, РКСМ, ВКП(б) ЦКК и т. д. – тоже выдает большевистский стиль²²². У партийного языка были и языки-предшественники, и «диалекты». Первые требуют изучения более широких слоев революционной культуры и останутся за пределами нашего исследования. Разница между «диалектами» выявляет важнейшие моменты в самом коммунистическом дискурсе, которые при ином взгляде трудноуловимы и которые мы постараемся обозначить. Никакого «децистского», «троцкистского» и тем более «зиновьевского» языка как целостного явления, конечно, не существовало. Использовались те же слова (от слова «дискуссия» до слова «раскол»), но – и это нам важно – в разном, порой диаметрально противоположном значении. Оппозиционеры не создали свой контрсловарь, но в прагматике действий, в интеракции переозначили, переосмыслили чуть ли не весь большевистский тезаурус. Произошло своего рода сектантское отделение, притом что словарь коммуниста оставался неизменным и оппозиционеры не выходили за границы все того же единого, эсхатологического большевистского нарратива. Итак, мы постараемся указать на особенности оппозиционного словоупотребления, но диалекты нас будут интересовать не сами по себе, а как способ исследования общего социолекта большевизма.

В дискуссии было что-то сиюминутное, мимо чего ретроспективное прочтение может легко пройти. Спорящий старался менять парадигмы описания того или иного политического явления, сообразуясь (если не всегда соглашаясь) с тезисами ЦК. Формулируя свою позицию, он выдвигал политический аргумент в соответствии с конкретной исторической ситуацией. В то же время дискутант реагировал на аргументы других товарищей, соглашаясь с ними, полемизируя с ними, высмеивая их. Нас будет интересовать та констелляция значений, которая определяла риторическое намерение говорящего, – не только то, что его слова могли значить, но и какое они имели воздействие. Споря, убеждая, коммунисты стремились не только к выстраиванию четкой аргументации, но и к повышению своего авторитета. Придавая форму мнениям окружающих, выступающий не только модифицировал политический язык, но и преследовал прагматическую цель: возглавить местных оппозиционеров или попасть в партийный аппарат²²³.

Речи дискуссантов фиксировались в подробных стенограммах на четыре-пять страниц, иногда и больше. Рукописные оригиналы в архивах встречаются довольно редко: эти материалы дошли до нас в отпечатанном и упорядоченном виде. Стенограммы включают пересказы выступлений с указанием фамилии говорящего (но без имени и отчества) и партячейки, в которой он был зарегистрирован. Часто к стенограммам прилагали все предложенные на собрании резолюции с указанием результата голосования (велся общий подсчет голосов, поименные голосования были редкостью). Мы обычно не знаем точно, кем и для кого создавались стенограммы. Личности машинисток и их число неизвестны: в стенограмме это не указывалось, их подписи также отсутствовали. Перед нами в основном текст явно сокращенный, иногда – с обозначением (опять-таки редким) выходов в невербальное общение: как правило, это выкрики или смех. Могли фиксироваться оценки с места («оратор говорит бессвязно»), голоса («погромный документ!») или выкрики («хватит!», «хулиганство!» и т. д.). Иногда речь оратора прерывали: «довольно», «садись», читаем мы в стенограмме (или: «шум в зале»). Чтó вставить в стенограмму, тоже могло стать причиной спора. Представители обкома могли потребовать стенограмму, чтобы обличить оппозиционеров в крамоле; те обычно протестовали, заявляя, что стенограмма «неправленая». В других случаях ситуация была обратной: меньшинство настаивало на фиксации всего сказанного, чтобы иметь возможность потом распространить стенограмму среди партийцев и использовать ее как средство убеждения.

Слова выступающих слышала не только стенографистка, но и местный партийный аппарат, регулярно составлявший обзор дискуссий в городской парторганизации. Личность каждого выступающего тщательно фиксировалась – потом партия сумеет вычислить своих врагов через такие списки. Нельзя утверждать, что силовые рычаги не задействовались: в руках райкома сосредотачивался огромный ресурс. Но силовое давление принималось с пониманием: аппаратчики не воспринимались как отчужденное начальство – у них искали назидания, помощи, ориентировки. Власть – до известного момента – заключалась в словах. Языковые игры на партсобраниях являлись элементами политической борьбы, не санкционированной внешним вмешательством, по крайней мере не всегда и не полностью.