Жаклин Голдис: Шато

Jaclyn Goldis

THE CHATEAU

Серия «Объявлено убийство»

Печатается с разрешения литературного агентства Nova Littera SIA. in arrangement with Baror International, Inc., Armonk, New York, USA

В книге присутствуют упоминания социальных сетей (Instagram,Facebook), относящихся к компании Meta, признанной в Россииэкстремистской и чья деятельность в России запрещена.

© 2023 by Jaclyn Goldis

© Клемешов А., перевод, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

***

«Детальная, живая проза, раскрывающая одну тайну за другой…

Триллер, которым стоит насладиться».

«В лучших традициях классического герметичного детектива Агаты Кристи!»

Глава первая
Джейд

Перед восходом солнца, сразу после того, как я вернулась в свою комнату и снова погрузилась в сон, я просыпаюсь от крика. Подскакиваю в постели, стаскиваю с лица маску для сна. Протягиваю руку, чтобы включить лампу: где же выключатель? Глубокой ночью усугубляется дезориентация в пространстве, особенно когда вы находитесь на другом конце света в чужом доме. Наконец, я нащупываю кнопку и щурюсь, когда свет заливает огромное полупустое пространство комнаты, камин из мрамора и высокие окна, обрамленные тонкими кремовыми шторами. Снаружи по стеклам еле слышно стучат ветви дуба, покрытые пышной листвой. В воцарившейся густой тишине анализирую хриплый отчаянный звук, который, как мне показалось, я услышала. Не приснился ли он мне? Я откидываюсь в уютное гнездышко из подушек. Полагаю, так оно и было.

Хватаю свой телефон, чтобы посмотреть, не написал ли кто из девочек. Сообщений нет, к счастью, как и уведомлений от аккаунта @imwatchingyou88^[1]. Только время мигает мне в ответ. 6:05. Так что, вернувшись со своего маленького задания, я не проспала и десяти минут. Мое сердце колотится в груди – видел ли меня кто-нибудь? Кто-нибудь знает?

Нет. Невозможно. Я заставляю свой разум переключиться на другие события – на тот факт, что мой день рождения официально закончился. Сорок. Слава господу! Тридцать девять лет казались мне сумасшедшей гонкой, но теперь, вступив в новое десятилетие, я снова напоминаю себе, что у меня есть все, о чем я когда-либо мечтала. Добрый красавец-муж, двое замечательных детей, карьера, неуклонно стремящаяся вверх. И я сексуальнее, чем когда-либо, сексуальнее даже, чем большинство двадцатичетырехлетних девушек, которые жаждут посещать мои спин-классы^[2]. Наши сорок – это ведь не сорок наших бабушек, верно?

Мою неубедительную самоободряющую речь прерывает еще один вопль. У меня перехватывает дыхание, и я жадно глотаю воздух. От этого звука чуть не лопаются барабанные перепонки. Я никогда не слышала такого звериного воя. И его происхождение ясно. Это голосит Дарси.

Я улавливаю шаги за дверью. Арабель?

– Бель? – Не получив ответа, я кричу: – Иду, Бель! – Эти несколько слов, которые мне удается произнести, словно наждачной бумагой царапают горло. Я нужна Дарси. Мы нужны. Хоть кто-нибудь. Но я все равно будто пригвождена к месту льняным одеялом.

За те двадцать лет, что Дарси Демаржеласс-Белл была моей лучшей подругой, я почти никогда не слышала, чтобы она кричала. Она чрезвычайно терпелива и сердобольна, не из тех, кто слишком остро реагирует. Недавно, однако, я стала свидетельницей нескольких неоправданных вспышек гнева и необычной для нее раздражительности по отношению к своим детям и Оливеру. С моей стороны нехорошо так говорить, поэтому я не облекаю мысли в слова. Эта доброта – плата за дружбу, когда вы невольно ошибаетесь, спотыкаясь о недостатки друг друга, а затем пытаетесь сгладить ситуацию.

Тишина снова опускается на шато, точно брезент. Сползаю с кровати и тянусь за брошенной на бархатный диван оливкового цвета футболкой, быстро натягиваю ее. Мои ноги дрожат на терракотовых плитках. На мгновение меня завораживает вид из окна: ухоженная территория, тихий бассейн, мерцающая луна. Эта звездная ночь похожа на сцену с картины Винсента Ван Гога, отдыхавшего в санатории неподалеку и написавшего там свои самые известные полотна. Его музой был этот горизонт, который оставил во мне неизгладимый след.

Я думаю о том, в чем поклялась себе перед приездом сюда. О том, что обязана сделать.

Затем мой взгляд натыкается на темную фигуру у края бассейна, бредущую вдоль живой изгороди. Раф? Садовник. Но с чего бы ему разгуливать в такой час? Я подхожу ближе к окну и наблюдаю, как он уходит, скрываясь за углом. Полагаю, возвращается в свой маленький коттедж на окраине поместья.

Летняя пора в Сен-Реми-де-Прованс прекрасна. Июнь. Я никогда не бывала здесь в этот период, хотя в грандиозном шато Серафины я не впервые. Когда мы познакомились с Дарси во время учебы в Авиньоне, находящемся в пятнадцати милях отсюда, она обычно возила всех нас в течение семестра навестить свою бабушку. В это время года в сельской местности благоухают лавандовые поля, служащие фоном для фотографий всем стекающимся сюда туристам. Однако, несмотря на лето, мои зубы стучат так громко, словно кто-то колотит дверным молотком. Кто-то дергает ниточки моих нервов.

Дарси расположилась наверху, дальше по коридору от апартаментов своей бабушки. Напротив – комната Викс. Арабель и я находимся на первом этаже в холле у лестницы, друг напротив друга. Чтобы я услышала крик Дарси с верхнего этажа в этом огромном доме, она должна была кричать очень громко, верно? Я прикусываю губу, затем направляюсь к двери. Шарканье ног эхом раздается впереди меня.

– Арабель? – зову я. Ответа нет. В любом случае, она, кажется, проходила мимо раньше, не так ли?

Моя голова затуманена после вечернего кутежа и гудит от того, чем я занималась совсем недавно. Боже, сколько же я выпила вчера вечером? Обычно я не перебарщиваю. Зачем я позволила Дарси настоять на последней порции пастиса^[3]?

Улавливаю голоса наверху, но пока не могу их различить. Тени отскакивают от стен, как незваные гости.

Внезапно я слышу сдавленные рыдания. Теперь ясно, что наша жизнь разделится на «до» и «после» этой ночи. Это заявление может прозвучать драматично, но у меня есть способность предвидеть трагическое развитие событий. Не благодаря моей уникальности – этот талант достался мне от предков. Но есть ли разница, если это глубоко внутри?

Холодный каменный пол поглощает звук моих неуверенных шагов. Странным образом я не могу заставить себя подняться на последнюю ступеньку. Мои ноги-ледышки напоминают о Дарси. Она годами пыталась забеременеть, и очередной врач спросил, носит ли она тапочки. Когда она ответила «нет», потому что ей нравится ощущать дерево под ступнями, он пожал плечами: «Холодные ноги – холодная матка». Услышав такое, я почувствовала непреодолимое желание врезать тому парню. Вместо этого я принесла ей тапочки-угги. Я помню, как мы с Дарси обнимались, и я свирепо произнесла: «Теплая, блин, матка. Окей?»

Наконец, миновав лестничную площадку, я вижу распахнутую дверь в апартаменты Серафины. Внутри роскошной комнаты Арабель маячит у дверного проема, ее лицо бледное – почти того же серого цвета, что и ее шелковая пижама. У внушительной кровати из красного дерева с богатой резьбой и балдахином стоит Викс, рядом на коленях – Дарси. Я медленно приближаюсь. Мой взгляд мечется от малиновых пятен на простынях к неподвижной фигуре и ножу, вонзенному ей в грудь.

Да, старая сука мертва.

Я закрываю глаза, и рука привычным жестом тянется к колье на моей шее. Один бриллиант. Единственный сохранившийся.

Открыв глаза, пытаюсь придать своему лицу расстроенное выражение.

Глава вторая
Дарси

«Приезжайте отметить коллективное вступление в средний возраст с женщиной настолько старой, что она заставит вас почувствовать себя молодыми».

Я провожу пальцами по бумаге густого кремового цвета с тиснением в виде бабушкиного герба. Три льва, удерживающих корону. И если не каллиграфия, то герб уж точно прямо говорит: «Мы важные люди».

Что ж, стоит признать – деньги Grand-mère^[4] тоже кричат об этом.

Мне нравится этот герб. Я использую его в качестве заставки на рабочем столе своего стационарного компьютера.

Средний возраст, хотя… разве сорок – это средний возраст? Конечно нет. Это про пятьдесят, верно? Или, по крайней мере, про сорок пять. Впрочем, предоставим Grand-mère возможность пустить шпильку в наш адрес.

В любом случае, сорок мне исполнилось два месяца назад, Викс – полгода, Арабель – два года назад. Она – бабуля нашего небольшого коллектива, и благосклонно принимает это звание. Наверное, потому что сногсшибательна и все еще способна кружить головы. Не говоря о том, что выглядит максимум на тридцать два. А Джейд – малышка. Ей только тридцать девять. Завтра у нее день рождения, и мы все вместе соберемся в шато. Джейд просит не изменять традиции: она хочет чего-то скромного, однако мы планируем грандиозный прием. Вернее, я. Именно я планирую подобные вещи, но скажу, что это от всех нас. Сороковой день рождения заслуживает большого сюрприза. Хотя в свое время, когда я сказала, что не хочу для себя ничего пышного, Джейд устроила мне уютный званый ужин в своем доме в Хэмптонсе. С перепелами. Почему-то воспоминание об их вкусе опять вызывает у меня раздражение.

– Мама. – Нежные пальчики Милы трогают меня за плечо. – Мы уже на месте?

– Пока нет. – Я с нежностью смотрю на прекрасное, наивное личико моей четырехлетней дочери: светлые волосы, как у меня, большие голубые глаза, как у Оливера. Дети взяли от нас все лучшее – и она, и Чейз. Вполне заслуженно. В конце концов, результат оправдал наши усилия. – Мы все еще снижаемся, ангел. Почти на месте.

– Ну, когда мы приедем во Францию, – Мила произносит это со среднезападным акцентом своего отца, – можно я сфотографирую мир?

– Конечно. – Я искренне улыбаюсь Оливеру, сидящему по другую сторону от дочери, хотя у меня сводит живот. Оливер улыбается в ответ, обездвиженный нашим спящим полуторагодовалым сыном Чейзом, которого все еще можно перевозить на руках. Я знаю, что позже мы будем цитировать друг другу фразу «сфотографирую мир», удовлетворенно кивая, глядя на созданных нами прекрасных людей.

Мила снова сосредотачивается на козочках, которых раскрашивает в своей книжке-раскраске «Прованс». Я нашла ее в одном из тех нишевых франкофильских магазинов в Уильямсбурге, где толпятся бруклинские родители, чтобы приобщить своих детей к культуре.

Я снова смотрю на приглашение, в который раз перечитывая странную фразу, нацарапанную чернилами на французском, прямо под каллиграфической надписью. Ее перевод гласит: «И, Дарси, я должна поговорить с тобой о своем завещании. Напомни мне, если я забуду».

Завещание Grand-mère? Страх съедает меня изнутри. И почему она должна о нем забыть?

В девяносто четыре года ее память по-прежнему исключительна. Она помнит каждую горничную и десятки их проступков. Всех моих друзей – и их проступки тоже. Ее плохие воспоминания всегда были важнее хороших. Но мы не виделись целый год. Может, ситуация ухудшилась? Мы не общаемся по телефону. Grand-mère не доверяет ни телефону, ни Интернету. Она доверяет письмам. Письма – это цивилизованно. (Факсимильный аппарат, как ни странно, разрешен. Вот почему я единственный человек в районе большого Нью-Йорка, у которого он все еще имеется.) У Grand-mère много убеждений, и она ожидает, что все вокруг нее будут разделять их.