– Ах! – вдыхала Панночка свежий воздух. – Ах, солнышко! Солнышко-ведрышко, загляни в окошко… Твои детки плачут, по камушкам скачут… Кто его знает, сколько мне еще на солнышко смотреть…

Галин Петровна сразу впечатлялась на эти русские народные потешки, слезы наворачивалась у нее мгновенно, ей казалось, что мать страдает, что она проводит с ней мало времени, что она виновата. Она любила свою мать, так, как сейчас все реже дети любят своих родителей, с той преданностью, которую сегодня называют зависимостью. Не думаю, что у Галин Петровны была зависимость, она просто любила как могла, а любят все по-разному, кто как привык.

Галин Петровна с детства привыкла мамочке прислуживать. Ведь Лидь Иванна была не простая мама, она была артистка, и муж, и дети, и сама она считала себя звездой, районный масштаб ее не смущал. Все мамы работают на обычной работе, в магазине, на заводе, в детском саду, а Лидь Иванна на сцене, всю жизнь она была заведующей в районном Доме… нет, даже не в доме, во Дворце культуры. Муж, дети на нее смотрели с открытым ртом. Даже теперь, когда голова Лидь Иванны стала похожа на куриную, она держала ее гордо, и на других женщин, на любых абсолютно, за исключением Клавдии Шульженко и, как ни странно, Аллы Пугачевой, она смотрела надменно.

– Что за платье у нее? – рассматривала она фотографии любимого внука с женой. – Ты смотри, коленки толстые, как у телушки, куда же ей такое короткое платье? – и тут же старушенция вздыхала и декламировала что-нибудь из прошлой жизни. – Едва ль найдете вы в России две пары стройных женских ног!

Родную внучку, дочь Галин Петровны, Панночка тоже не щадила, хотя девчонка пошла по ее стопам, что интересно, в культуру, в артистки, дочь Галин Петровны работала в кукольном театре, но Лидь Иванна относилась к ее работе без восторга.

– Актрисулька! Хвостом вильнет – и побежала! Хоть бы присела с бабкой, рассказала, как дела…

– Да что рассказывать? – заступалась за дочку Галин Петровна. – Я и так у нее постоянно…

– Ты у нее постоянно! То в няньках, то в кухарках…

– Да как же дочке не помочь? – удивлялась Галин Петровна.

– Мямля ты! – каждый раз обзывалась старушка. – Мямля пошла… вся в отца.

Отец был мямлей, так считала наша звезда эстрады. Он был шофером, работал на старом грузовике, мотался по району с песком, с дровами, с кирпичами, чего-то там колымил, подворовывал то есть по мелочам. Там песочек налево отсыпал, там угольку умыкнул, и все до копейки везет своей звезде.

Лидь Иванна бойко тратила мужнины денежки на новые туфлишки, их нужно было еще достать у знакомых спекулянтов, шила платья у собственной портнихи, ей нужно много платьев, она же на людях, она же артистка, на нее глядят. И вот этот мужик, эта мямля, как она говорила, всю жизнь таскал на руках свою вздорную бабу и ни разу не вломил ей хотя бы легенький поджопник для тонуса. Без вопросов он провожал ее на курорт, нес за ней чемодан и картонку со шляпкой, когда она отбывала по профсоюзной путевке в дом отдыха работников культуры. Отказать ей в этом отпуске, завернуть ее вместе с семьей в благопристойную Анапу вариантов не было. Ей было важно поблистать на сцене, в обществе, на публике ей было интересно, а с мужем, с этим конюхом у трона, она скучала до тошноты. Со сцены возвращаться в маленькую квартиренку? Фу…

С кислой мордочкой она встречала мужа и, несмотря на весь свой артистизм, скрыть раздражение не могла. Она придумывала объяснения, типа: «мы из разных миров» или «нам просто не о чем поговорить»… На самом деле ее натура молодой здоровой самки просила новых неожиданных самцов. Лидь Иванна всегда сияла рядом с чужими мужчинами, со статусными пузанчиками, с начальниками от культуры, которые награждали ее дипломами за хорошую работу. На концертах в честь годовщины октября они сидели рядом с ней в партере, и возле этих мордоворотов она блаженствовала. Это у нее называлось удовлетворение от хорошей работы.

Дома Лидь Иванна была другой, без грима, без прически, без той блаженной лыбы, с которой она выходила к начальству и зрителям. Между бровей появлялась поперечная засечка раздражения, вранья и неудовлетворенности, а мужичок бежал к ней, на второй этаж в коморку, так что дрожала деревянная лестница, и всегда его руки были готовы к объятьям, и он смешно, как петушок раскрылившись, охотился за своей звездой по двору. Однажды он поймал ее у бельевых веревок и на руках понес в квартиру на виду всего двора, а эта примадонна болтала ножками, брыкалась и кричала: Отстань! Пусти меня! Шоферюга вонючий!

Лидь Иванна не любила, как пахнет ее муж, ей он вонял бензином, поэтому она не пускала его в квартиру, пока он у себя во времянке в конце двора не отмоется. Зато Галин Петровна, маленькая Галка тогда она была, наоборот, любила отцовский запах, и вместе с братом залезала в старый грузовик. Отец ставил машину в конце двора, сам ложился под кабину и постоянно что-то чинил. Всю весну и все лето он валялся под машиной, так что маленькая Галка с братом привыкли, что из-под грузовика торчат кирзовые отцовские ботинки, огромные, тяжелые… И вдруг в один прекрасный день ботинки исчезли. Грузовик стоял, а ботинок не было, отца из квартирки спускали соседские мужики, у подъезда стояла черная крышка гроба с красной солдатской звездой. Это был первый гроб, который увидела Галин Петровна в своей жизни. Второй появился, когда ей было за сорок, тогда умер ее младший брат, так же как отец скоропостижно, от сердца.

После смерти мужа культмассовая работа у нашей старухи продолжалась с прежним рвением, остался у нее и парикмахер, и портниха, и курорты, а после смерти сына Лидь Иванна начала сдуваться, начала готовиться к смерти, сказала, что теперь наступила и ее очередь, и даже отвоевала у своей невестки местечко рядом с сыном на кладбище.

Гроб повышал тревожность бедной Галин Петровны, ее вообще пугала эта кладбищенская тема, время от времени она пыталась с матерью договориться, звала на помощь соседа электрика, просила у мамочки разрешенья вынести гроб в сарай или даже, как бы дерзко оно ни звучало, просто выбросить.

– …а может, нам его просто выбросить? – с надеждой она улыбалась, электрик тоже предвкушал, но старуха была непреклонна.

– Что?! Мой гроб выбросить?! Вы в своем уме? Я за него платила деньги! Свои гробы выбрасывайте, как хотите, а мой не смейте трогать!

– Ну хоть в сарай? – умоляла Галин Петровна, – чтоб не мешался…

– В сарай нельзя! – визжала Панночка. – Мой гроб в сарае отсыреет! Он никому тут не мешает, я не позволю его туда-сюда таскать! Он может из-за этого перекоситься… Как сейчас делать стали, что вы, не знаете, у нас сейчас все на один раз делают? Все одноразовое! Ни шкаф, ни гроб не могут сделать… Так что потерпите, – она ехидно улыбалась погрустневшему сантехнику, – недолго мне осталось… Времечко мое под горку катится, в моем возрасте счет не на годы, на дни идет…

Ну… дни – не дни, а восемьдесят пять старушка отмечала с помпой. Галин Петровна отгрохала мамочке шикарный юбилей. Вы часто видели такие юбилеи? Восемьдесят пять! И не просто в семейном кругу, что вы… Она же у нас звезда, она же играла в народном театре. Нет, не в ресторане, не угадали, Галин Петровна закатила маме юбилей на сцене, в родном ее Дворце культуры.

Бывшие коллеги Лидь Иванны держались бодрячком. Их набрался целый хор ветеранов, к ним со своей программой подключилась молодая смена, народный театр, из уцелевших, играл как в старые времена любимые «Сцены из губернской жизни», Лидь Иванна вышла на сцену сама, в пышном платье, с прической, с помадой, и очень звонко у нее и весело, задиристо получалось про воловьи лужки… «Лужки мои! Мои! Мои!»… Аплодисменты, лезгинка, скрипочки – все было, какое-то начальство мелкое явилось, вручили грамоту и электрический вульгарно размалеванный под хохлому самовар. Не все! Не все! Это еще не все!

Администрация Дворца культуры отчпокала сборник стихов, сборник старухиных стихов, которые она по молодости пописывала, и, усевшись за стол, старуха раздавала автографы. Дряхленькие кавалеры ее отпускали комплименты, чего-то там такое звонкое про молодость вещала новая заведующая… И я!.. Даже я!.. Что вы думаете, даже я приперлась, я тогда работала на радио, поэтому пришла не просто так поздравить, а сделать репортаж, взять интервью у ветеранов культурного фронта, и Панночка читала мне на микрофон свои творенья.

Друзья! Живите для других,

И ваше имя не забудут.

Сердца и близких, и родных

Вас вечно помнить будут.

А в это время Галин Петровна как козочка скакала в фойе у столов, чтоб господа после торжественной части присели откушать. Сто человек! Столы стояли буквой П. Галин Петровна сама, практически в одни руки, наготовила на всю эту свадьбу, и потом сама же, не присевши на минуту, обслуживала этот банкетище, ей помогали только Жена электрика, Соседка-медсестра, и… и, стыдно признаться, даже меня в этот раз припахали. Тому тарелочку поменять, этому бокальчик, унести, принести, подать, притереть, старушечку поддержать, дедулечке салфетку… На официантов и ресторан у Галин Петровны, простого бухгалтера, денег не было.

Для своей мамочки она привыкла делать все сама, помощниц никогда не нанимала, успевала крутиться между своим домом, огородом, мужем, внуком, которого оставила ей дочка, и работой. И вот она бежит, бесплатные памперсы в собесе получает, оттуда за рецептом к врачу, потом в магазин, и сразу готовить. Мамочка просит сардельки, значит только сардельки, только местного комбината, только в нашем мясном, там все свежее, и только говяжьи, свиные нельзя, сосиски нельзя…

– Я просила сардельки… – кривлялась старая поганка.

– Мама, закрылись, я не успела…

– Не успела. Как будто у тебя не одна мать, а десять…

Галин Петровна падала в кресло, хоть немного отдышаться, и жаловалась, то ли самой себе, то ли куда-то в потолок…

– Забегалась я, на работе отчет, с внуком пока прокрутилась, сготовить некогда, хотела борщ сготовить, не успела, яичницу пожарила своим, приеду – борщ сварю…

Что там у дочки на работе, кого она чем кормит, что у нее на огороде, Лидь Иванна пропускала мимо ушей, рутина творческим людям неинтересна. И на смертном одре старуха оставалась артисткой, актрисулькой, как сама она любила говорить. Я сразу просекла, что гроб ей нужен как реквизит, эта Панночка давно жила в спектакле, в монодраме, где на сцене одна прима, и непременно каждый монолог заканчивается мыслями о смерти.

Меж тем старушке пошел восемьдесят седьмой годик, и тут ей снова что-то поплохело, давление скакало, чего-то там еще такое возрастное обнаружилось, она взяла манеру изображать лежачую больную, и плакать, и повторять по десять раз одно и то же:

– Слегла! Слегла! Совсем я у тебя слегла…

Слегла она, конечно. А кто холодильником хлопает? Кто в глазок подсматривает? Лидь Иванна декларировала себя лежачей, но по квартире передвигалась, и не только по квартире, я подсекала иногда ее на улице, часиков в шесть утра, под старым зонтом или в шляпке она выходила прогуляться от тихого нашего квартала до проспекта.

Я видела старуху, потому что выводила в шесть утра собаку, а Галин Петровна, дочь старухи, не видела, потому что она в шесть утра собиралась на свою проклятую работу. Ее контора располагалась в центре города, от мамочки неподалеку, но добиралась Галин Петровна в этот центр из пригорода, поэтому в семь утра Галин Петровна колбасилась в набитой маршрутке, и до пяти вечера у нее болела душа за бедную мамочку, как она там.