– Достаточно давно, чтобы услышать твои жалобы, – ответил Естильнет. – Причем не только сегодня, но и во все прошедшие дни. И достаточно долго, чтобы ощутить жалость к твоему незавидному положению.

– Жалость? – переспросил Якоб.

– Ты заслуживаешь лучшего, хоть это верно и для многих людей. Что усложняет тебе жизнь, так это твое знание того, что ты заслуживаешь лучшего. Другая, более изобильная жизнь совсем близко – стоит только руку протянуть. Если б она была дарована тебе, я не сомневаюсь, что ты дорожил бы ею и еще больше ценил свое время на этой земле. Ты бы больше не тратил время на тоску по тому, чего у тебя нет, поскольку все, чего ты желаешь, было бы твоим. Тогда ты был бы доволен жизнью, не так ли?

– Это да, – сказал Якоб. – Земля, которую я обрабатываю, – хорошая земля, но ее могло быть и больше. Моя жена любит меня, но, боюсь, годы не слишком-то по-доброму обошлись с ней. Моего сына все любят, у него добрая и нежная душа, но мир наш далеко не добр и не нежен, так что лишь сила и напористость позволят ему чего-то добиться в нем.

– Итак, чего бы ты от меня хотел, – спросил Естильнет, – если б в моей власти было что-то изменить для тебя?

– Чтобы ты отдал мне землю моего соседа, – сказал Якоб, – и я мог бы снимать с нее более богатый урожай и разводить больше скота – но не настолько много акров, чтобы управляться с нею было обузой. Чтобы ты сделал мою жену такой же красавицей, какой она была, – а если это невозможно, подарил мне другую, тоже красивую, но которая любила бы меня так же, как старая жена. Хотя я бы не хотел, чтобы она была настолько красива, чтобы другие мужчины могли возжелать ее, и попросил бы тебя снабдить ее верным характером, просто на всякий случай. И чтобы ты взял часть доброты моего сына и заменил ее крепостью тела и духа – но не настолько, чтобы в результате он отверг меня в старости.

– И тогда ты был бы доволен жизнью? – спросил Естильнет.

– Тогда я был бы доволен, – подтвердил Якоб.

Произнося эти слова, он верил всему, что говорил, – но только лишь потому, что давно убедил себя в этом. Вот так-то и можно стать лжецом, держа себя за честного человека.

– А как же твой сосед? – спросил Естильнет. – Разве он тоже не ценит свою землю? Что с ним станет, если я откажу его акры тебе?

– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я не желаю ему потерь.

– А твоя жена? Что ей делать, если ее место займет другая?

– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я желаю ей счастья.

– А твой сын? Должен ли я заставить его забыть себя прежнего? А что, если он доволен тем, какой он есть?

– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я желаю ему только одного – быть лучше подготовленным к суровым превратностям жизни.

К этому времени солнце уже садилось, отбрасывая золотистый отблеск на Естильнета среди зарослей плюща, так что казалось, будто он охвачен пламенем. И если б Якоб не был настолько пленен своими собственными желаниями, не был так ослеплен перспективой лучшего будущего, то мог бы заметить, что лицо у Естильнета совсем не доброе, что черты его искажены, что рот представляет собой уродливый шрам, а глазные впадины у него совершенно черные – гораздо черней, чем могло бы показаться из-за одних лишь теней.

– Давай будем честны друг с другом, – сказал Естильнет. – То, чего ты желаешь, – это не та жизнь, которая у тебя есть, и поэтому мне кажется, что ты был бы гораздо счастливей, если б мог оставить свою старую жизнь позади, сбросив ее с себя, как кожу.

– Да, – ответил Якоб с уверенностью, которой никогда раньше не испытывал. – Я хочу сбросить свою старую жизнь – скинуть ее, как кожу.

– Тогда я прошу тебя скрепить нашу сделку кровью, – произнес Естильнет, – чтобы показать, что я не недооценил серьезность твоих намерений. Капни мне ее в рот, поскольку я не вижу, что ты делаешь, и лишь по вкусу смогу понять, что мы договорились.

Тогда Якоб взял свой охотничий нож и его острием уколол палец, так что в рот Естильнету попала единственная капелька крови. И в этот миг все листья на дереве из зеленых стали розовыми, а затем красными; и плющ стал плотью; и из сухого древесного ствола выступила сгорбленная фигура без кожи; а кровь все продолжала капать с пальца Якоба, все быстрей и быстрей, так что капли превратились в ручей, а ручей – в стремительный поток, пока наконец от Якоба не осталось ничего, кроме его кожи и одежды.

Скрюченный Человек потянул свои закостеневшие конечности, и кровь окрасила землю, шипя и дымясь на ней. Подобрав с земли кожу Якоба, он приладил ее к своему телу, так что стал неотличим от мертвого крестьянина. Видите ли, Скрюченный Человек был очень стар, а очень старые вещи зачастую стремятся вновь выглядеть молодыми, поскольку даже худшие из нас не лишены тщеславия. Скрюченный Человек знал, что в конце концов его собственная сущность заразит сущность Якоба, и он снова станет похож на себя прежнего – корявое, заскорузлое, насквозь испорченное существо, хотя и облаченное в новый костюм из кожи, который может послужить ему еще много лет.

Хотя он и благоволил к покойнику, но подумал, что вполне может воспользоваться этим фактом. Так что Скрюченный Человек переоделся в одежду Якоба и приготовился к знакомству со своей новой женой.

* * *

Церера резко выпрямилась в кресле. «Книга потерянных вещей» валялась на полу, однако она не взялась бы сказать, когда это произошло. Но история, которую она только что рассказала своей ничего не сознающей дочери, была еще свежа в памяти, и Церера знала, что взята та не из книги, которую она читала. Впрочем, даже это было не совсем так, поскольку Церера чувствовала, что, хотя все это и не было написано на ее страницах, история пришла к ней из того же мира. Вселенная романа, подобно плющу в коттедже, проникла в ее сознание, потому что именно это и делают книги. Не стоило удивляться или пугаться – это просто обычное для них дело.

«Спи…»

Сухой шепот, похожий на шорох опавших листьев, гонимых легким ветерком…

И Церера уснула.

X
LYCH WAY (девонск.)
Дорога к кладбищу; «последний путь»

Проснувшись, Церера увидела, что кто-то раздвинул кресло, переведя ее полулежачее положение, пока она спала, и накрыл одеялом. Она подошла к окну. Занимался рассвет, и слышалось пение птиц. Несмотря на усилия неизвестного благодетеля устроить ее поудобней, все тело затекло и одеревенело. Церера уже подумывала о том, чтобы поискать утешения в собственной постели, хотя бы ненадолго, но воспоминание о плюще убедило ее, что будет спокойней оставаться на прежнем месте. Однако она понимала, что лишь откладывает неизбежное и что в конце концов ей придется вернуться домой и найти способ разобраться с этой обнаглевшей зеленью.

В рюкзачке у нее лежала пара свежих футболок, смена нижнего белья и маленькая косметичка. Это было то, что после несчастья с Фебой она усвоила одним из первых: вернуться домой после дежурства у постели больного выходит далеко не всегда, а любой стресс лишь усугубляется необходимостью носить одну и ту же одежду два или три дня подряд или выпрашивать у кого-нибудь зубную щетку.

«Да при чем тут одежда и зубные щетки?»

Она опустила взгляд на Фебу. На руках у ее дочери темнели свежие синяки от очередных капельниц, а на лбу прорезались крошечные скорбные морщинки, которые Церера вроде раньше не замечала.

«Какое все это имеет значение?»

Она вышла из комнаты и, полусонная, направилась в свой номер, где разделась и забралась в душевую кабину. У нее подкосились ноги, поэтому Церера присела на край поддона и уткнулась лбом в сложенные руки.

Бьющая по телу вода быстро смыла с нее всякое представление о себе.

* * *

Возможности человеческого тела и разума далеко не безграничны – они больше, чем мы можем себе представить или ожидать, но зачастую их все-таки не хватает. Мы способны продолжать начатое одним лишь усилием воли, без еды, без отдыха, без поддержки, но только до определенного предела. И в конечном счете вынуждены в какой-то момент с содроганием остановиться, и наши несчастные измученные тела и души будут искать возможности отдохнуть.

Так что Церера так и горбилась на краю душевой кабинки с открытыми, но невидящими глазами, и вода била по ней так долго, что в конце концов стала причинять боль. Она кое-как дотянулась до крана, чтобы выключить ее, после чего завернулась в полотенце, выползла из ванной комнаты и легла прямо на пол спальни. Дверь в номер была закрыта, и никто не пришел проведать ее – наверняка предположив, что она решила как следует отдохнуть после ночи, проведенной в кресле.

Только когда вода на теле остыла, заставив ее поежиться, Церера наконец кое-как вытерлась. Потом машинально оделась, надев те же вещи, которые носила уже и день, и ночь, не обращая внимания на свежую одежду в сумке. Закончив, натянула туфли, открыла дверь номера и направилась к выходу из «Фонарного дома». Со стороны сестринского поста смутно доносились едва различимые голоса, в которых звучали тревога и озабоченность, но в этом не было ничего необычного, и она не стала задумываться, что там происходит, равно как и не обращала внимания на свои мокрые волосы и боль в спине, плечах и ногах. Она была одновременно и Церерой, и какой-то совершенно отдельной сущностью – созданием, лишенным всех функций, кроме наиболее жизненно важных, сознание которого отступило в какой-то укромный безопасный уголок где-то глубоко внутри. Хватало и того, что она могла одну за другой переставлять ноги и была способна двигаться дальше, хотя не взялась бы сказать, что побудило ее так поступить.

Перед ней простиралась тропинка, ведущая в лес, и с голой ветки над ней одноглазый грач внимательно смотрел, как она ступила на нее сначала одной ногой, а потом другой. Подобно дрессированному хищнику, следящему за перчаткой сокольничего, грач плавно перелетал от дерева к дереву, всегда оставаясь чуть впереди Цереры, наблюдая за ее продвижением и отрывисто каркая лишь тогда, когда она проявляла признаки нерешительности. Крик птицы, резкий и требовательный, пронзал окутывающий Цереру туман, притупляя ее восприятие окружающего мира. Грач нацелился клювом на то, что происходило позади нее – лес смыкался у нее за спиной, ветви деревьев тянулись друг к другу, заслоняя небо, а их корни прорывались на поверхность земли, образуя барьер из перепутанных древесных побегов, с которого сыпались дождевые черви и жуки.

Но Церера не испугалась. Она не хотела возвращаться – во всяком случае, в тот мир, в котором присутствовала лишь оболочка ее ребенка. Где бы ни обитала теперь душа Фебы, но только не в нем. Для того чтобы Церера вновь стала сама собой, а мир опять обрел цельность, требовалось вернуть ту часть Фебы, которая была украдена; а если это было невыполнимо, то Церера не хотела жить дальше. Это было слишком уж трудно, и она не могла помочь своей дочери, просто читая ей сказки в надежде, что та наконец услышит их и как-то отреагирует, поскольку не было той Фебы, что способна отреагировать. Церера с таким же успехом могла бы рассказывать свои истории пустому колодцу или выть их в жерло пещеры. От нее требовалось нечто большее, поскольку что-то отняло у нее дочь. Если она не сможет заставить это «что-то» сдаться и вернуть Фебу, то просто погибнет на пути к этой цели, и это будет только к лучшему.