Его красные с прожилками глаза нашли еду, сфокусировались на ней. Это была успевшая протухнуть рыбина, принесенная перед смертью высиживавшей его матерью. Существо с трудом подползло к рыбе, оставляя за собой полосу слизи. Разинуло клюв и сразу откусило половину. Вскоре тухлая треска целиком исчезла в его пасти.

Выпив глоток скопившейся во впадинке воды, оно нашло уголок потеплее и зарылось в теплый пух на дне гнезда. И заснуло. Во сне оно прибавило в весе. И проснулось снова голодным.

Уже через день после появления на свет существо принялось пожирать трупы погибших сородичей и других птиц. Все первые недели оно набирало массу быстрее, чем бройлерный цыпленок. Его костяк окреп, обрастая могучими мышцами. Оно было постоянно голодным, бешеный метаболизм заставлял его пожирать все – и живое, и мертвое: дохлых птиц, морскую рыбу – и барахтающуюся, и плавающую кверху брюхом. А вскоре существо стало достаточно крупным, чтоб хватать и слабых от лучевой болезни морских котиков, когда они выбирались на сушу.

Оно было не падальщиком, а хищником, но куда более неразборчивым, чем его мать. Ферменты в желудке позволяли ему переваривать даже кости крупных животных.

Оно было похоже на птицу. Но назвать его птицей значило погрешить против истины.

Создание было теплокровным, и это, вместе с его ускоренным энергообменом, позволяло ему не бояться умеренных морозов и не терять активности при минусовых температурах. Сердце у него было, как и у птиц, четырехкамерным. Но в облике были заметны рудиментарные черты птичьих предков – рептилий. Подобно тому, как зародыш повторяет в своем развитии ход эволюции, в этой твари было что-то от древних летающих ящеров. Хотя, конечно, полным это подобие не было.

Вначале он ходил, как страус, на своих голенастых ногах, но уже через пару дней встал на крыло – сначала робко, потом все увереннее. Он казался голым, вместо перьев его кожа была покрыта плотным, но легким покровом из сросшихся перышек и пуха, внешне похожим на бугристую грубую шкуру носорога. Полет давался ему хуже, чем птицам, но недостаток маневренности он компенсировал размером и силой. Размах крыльев у него был уже больше, чем у альбатроса, а вес – больше, чем у кондора.

И он продолжал расти дальше.

Облетев покрытую мертвыми разлагающимися телами птиц скалу, он понял, что не один на острове. Здесь обитало еще несколько десятков тварей, подобных ему или немного отличающихся. С некоторыми из них он потом будет драться за еду и территорию. С другими станет спариваться, чтобы дать жизнь таким же, как он.

Как и все новое и неотработанное, эта жизнь была нестабильной. То и дело некоторые из его собратьев гибли, когда их клетки внезапно сходили с ума и начинали делиться уже без всякого плана, как раковые. По сравнению с плавным течением эволюции вихрь мутаций был все равно что спринтерский бег рядом с движением улитки – можно сгореть легко и сойти с дистанции.

Но этому созданию повезло дожить до половой зрелости.

А через несколько месяцев, когда ночи стали длиннее, а дни холоднее, генетическая память подсказала ему, что пора отправляться в дорогу. На юг, к теплым морям. Оглашая округу утробным клекотом, он расправил серые кожистые крылья и оторвался от земли, чтобы уже больше не возвращаться на эту скалу. В своем желудочно-кишечном тракте он нес бесчисленное множество копий того псевдовируса, который запустил, как лавину, процесс изменений в его организме, когда он еще был эмбрионом в яйце.

Вскоре «подарок» человеческого разума был разнесен и в другие уголки Земли. Теплое течение, омывавшее остров, помогло этому процессу. Ведь заразились далеко не только птичьи кладки, но и многие рыбьи мальки, и колонии ракообразных, и еще многие морские обитатели.

Где-то там триллионы и триллионы организмов – от синих китов до крохотного планктона, от насекомых до крупных млекопитающих – получили свою дозу, достаточную для заражения. Большинство из них от этого просто умерли. Но небольшой процент не только выжил, но и получил конкурентные преимущества, вроде размера, силы или большей сопротивляемости радиации.

Некоторые из них сохранили способность иметь потомство, дав начало новым видам.

Получили вирус и многие люди: с дождем, через кружку выпитой воды, с поверхности съеденной пищи. Все они, если не умерли в первые часы, то потеряли разум и превратились в полуживотных, опасных для бывших собратьев. Разум – слишком тонкая вещь, чтобы сохраниться, когда меняется все, начиная от гормонов и заканчивая скелетом.

К 2033 году почти все формы мутагенных вирусов или распались, или закапсулировались. Активное видообразование закончилось. Новые существа утвердились в своих биологических нишах, заняв почти всю поверхность.

Так началась новая страница в биологической летописи планеты Земля. Жаль, не было у остатков человечества своего Карла Линнея, который описал бы эту жизнь и составил бы ее атлас.

И если смотреть на события с позиции вселенной, то именно Великое Изменение, а не конфликт между несколькими странами и военными блоками, отправивший на дно Японские острова и опустошивший почти всю Евразию и Северную Америку, должно было войти в историю.

***

Течение несло его на юг.

Он – а может, она или оно – никогда не видел себе подобных. Да это и к лучшему – два таких существа не смогли бы мирно разойтись даже в открытом море.

В безбрежном, но бедном жизнью Тихом океане они неизбежно увидели бы друг в друге только добычу, и встреча закончилась бы кровавой битвой до полного истощения сил одного из них. А потом последовало бы долгое терзание и пожирание победителем своей жертвы – маленькая голова и узкое горло не позволили бы это сделать быстро. Да и зубы его были сравнительно невелики, хотя по мощности челюсти могли бы соперничать с промышленным прессом.

Но не было другого такого.

О своем прошлом он ничего не знал. Для этого его разум был слишком прост и примитивен. Он ощущал свое тело – и на этом все.

Был ли он рожден уже таким, но меньшего размера, или же вылупился из икринки, а потом прошел ряд метаморфоз? Или уже во взрослом состоянии изменил форму и превратился в то, чем являлся сейчас? А может, он не родился на воле, а являлся продуктом экспериментов злого человеческого гения и ускользнул в океан из залитого водой лабораторного комплекса. Who knows?

Память левиафана была короткой – в ней держались считаные часы, а может, даже и минуты, как у большинства рыб. Хотя в его строении прослеживались черты рептилий и амфибий.

Но даже если бы его память могла хранить события за годы, он помнил бы только одиночное плаванье под серым небом, изредка освещаемым призраками луны и солнца.

Бесконечный вояж длиной в десятки тысяч миль.

Чаще всего он плыл у самой поверхности, высунув голову, как перископ.

Иногда чудовищные вихри поднимались над пучиной океана, втягивая в себя десятки тонн воды. Ветер тогда хлестал особенно сильно, и морское чудище погружалось, потому что даже ему были неприятны эти удары воздушных потоков по его чувствительным глазам.

Иногда длинные молнии прорезали небо и били в самые высокие волны. Порой по поверхности океана, названного по недоразумению Тихим, перекатывались высокие валы, похожие на бетонные дамбы. Но левиафану они были не страшны – он легко нырял на любую глубину, где никакой шторм его не доставал.

Среди пустынных песчаных и каменистых островов, возле покрытого сопками берега он чувствовал себя как дома. Впрочем, последние десять лет это и был его дом. Раньше монстр обитал у самой границы льдов, на севере. А еще раньше – у побережья совсем другого континента. Там морской зверь часто проплывал под разрушенными мостами, мимо огромных погибших кораблей в гаванях и в заливах, где на воду ложились тени остовов гигантских небоскребов. На вымерших берегах не было никакого движения. Лишь летучие существа, похожие на ящериц, изредка проносились среди обезображенных бетонных зданий.

Потом что-то позвало его в дорогу – сбой инстинкта или причуда геомагнетизма сошедшей с ума планеты. Он долго плыл среди некогда райских местечек – под падающим сверху косым дождем или серым снегом. Холод был ему не страшен, а океан не замерзал в этих широтах даже в самые суровые зимы. Его серая спина была похожа на плавучий остров или на надводную часть всплывшей субмарины.

По ночам его белесая туша слабо светилась в абсолютной темноте, в которой он легко мог ориентироваться, потому что ощущал магнитное поле Земли, как точный прибор.

Покрытое целым лесом наростов сизое брюхо колыхалось, и, когда существо погружалось в воду, маленькие ракообразные, питавшиеся на дне падалью, зарывались в песок, парализованные страхом. Где-то там лежали в песке и прогулочные катамараны, и яхты миллионеров, а порой и огромные подводные лодки.

В атоллы и на мелководье тварь не заходила – какое-то чутье ей подсказывало, что выбраться оттуда она уже не сможет. Но ей хватало глубин и морских просторов.

Наверно, от начала времен не было никого в мире более одинокого и более свободного.

Но крохотный мозг зверя был далек от философского созерцания и полон лишь простыми мыслями – о еде, еде, еде, еде…

Монстр постоянно рос, и чем тяжелее становился, тем больше ему требовалось пищи.

Его жизнь была однообразной: процеживание воды через огромную пасть в поисках водорослей и крохотных рачков и очень редкая охота на крупную дичь, которую он ловил пастью и с хрустом пережевывал.

Ковер светящихся в темноте водорослей, похожих на ламинарию (проще говоря – «морскую капусту»), мог обеспечить гиганта едой почти на сутки. Съеденная рыба, похожая на акулу, – на столько же.

Редкие погружения на глубину, где добычи было еще меньше, чем в приповерхностном слое, не давали ничего, кроме понимания, что там внизу есть и другие хищники, – без твердых костей, но со щупальцами и больно жалящими стрекалами. Иногда даже более крупные. Но тварь всегда успевала уйти наверх при их приближении, не рискуя сталкиваться с ними на их территории.

О том, что такое размножение, порожденная мутациями бесполая химера даже не догадывалась. Люди ей тоже не встречались. Лишь один раз на заре юности ее добычей стал труп человека в гидрокостюме, зацепившийся за плавающий на поверхности купол парашюта.

Последние годы тварь обитала в этих водах, которые раньше считались экономической зоной России, и вроде бы никуда не собиралась уплывать. Охотское море, ставшее после затопления Японских островов чуть больше, давало ей достаточно пищи.

Но вот в один из дней, когда существо двигалось с севера на юг, в нескольких километрах от берега его чувствительные нейроны, отвечающие за обоняние, уловили изменение химического состава воды. Редуцированные лапы-плавники начали делать гребные движения, меняя направление, но только минут через пять огромная туша, преодолевая инерцию, выполнила разворот на пятьдесят-шестьдесят градусов. И только спустя полчаса подслеповатые глазки, расположенные по бокам вытянутой головы, увидели впереди округлый предмет тускло-зеленого цвета.

Облепленный водорослями и какими-то ракушками, предмет этот был похож на камень, но почему-то он не тонул, а плавал у самой поверхности воды.

Размышлять о свойствах материи существо было неспособно, поэтому со всей скоростью, какую оно могло развивать, бросилось к большому скоплению съедобных растений и моллюсков. А для него съедобным было все, что водилось и росло в океане.

И вот огромная морда ударилась о предмет, зубы клацнули по нему, сдирая кору из водорослей, но не удержали – металл только жалобно скрипнул. На секунду ободранная и ржавая поверхность объекта вынырнула из-под воды, как надувная игрушка. Тварь бросилась за ней, вытянув голову, как собака или, скорее, как тюлень за мячиком.