Здание Курсора, имевшее округлую форму, укрывал купол, который внутри поддерживали колонны, образующие замкнутую галерею. В полумраке за ними, словно специально скрытые от людских глаз, размещались стеллажи, на которых располагались сосуды с эссенцией. Сколько их было, никто не мог сказать точно. Может, сто тысяч, может, больше. Сосуды различались по форме и размеру. Одни были наполнены до краев, в других осталось совсем немного мутной жижи на дне. Некоторые и вовсе были пусты.

Поэты превозносили возможности кураторов и сам Курсор, называя его вместилищем человеческого опыта. Ученые говорили о нем как о хранилище знаний сотен тысяч людей. Порой, входя под крышу амфитеатра, Энсадум размышлял о том, чтобы разыскать емкость с эссенцией, принадлежавшей брату. Ведь он совершенно точно помнил, как выглядел потяжелевший и раздутый саквояж практика.

Возможно ли, что теперь это был один из тех безымянных сосудов? А может быть, один из кураторов уже отведал из него? Что он увидел? Почувствовал ли себя больным, немощным? Испытал боль глубоко в костях, когда их выкручивает неведомая сила? Ощутил ли он безумие брата, когда боль становилась невыносимой?..

Вряд ли кто-то решится на подобное по собственной воле. Не считая кураторов.

Некоторые полагали, что они питаются чужими страданиями – в буквальном смысле. Энсадум не знал, так ли это, но был уверен: кураторы нуждаются в тех впечатлениях, которые получают от воспоминаний о чужих мучениях. И дело здесь не в страданиях как таковых. Возможно, эти странные существа, которые бродили по лабиринтам Курсора, и вовсе не были способны испытывать эмоции.

Не по этой ли причине они так интересовались любыми их проявлениями? Это могло бы стать ответом и на другой вопрос: почему именно страдания, боль, смерть? Утонченные эмоции куда сложнее постичь. Гораздо привычнее и понятнее ненависть, злоба, отчаяние, страх смерти и, наконец, сама смерть – печальный итог жизни, перед которым бессильно все остальное.

Однажды, находясь в амфитеатре, Энсадум услышал звон стекла. Завернув за угол, он обнаружил перед собой одного из кураторов. Тот как раз вытирал губы. Неподалеку лежал один из сосудов с эссенцией. Выглядело все так, будто куратор выпил содержимое склянки, а саму ее просто швырнул в сторону. По случайности сосуд не разбился о плиты пола, а всего лишь откатился в сторону. Энсадуму не было нужды присматриваться, чтобы понять: тот абсолютно пуст.

Еще никогда он не видел такое количество быстро сменяющих друг друга выражений: удивление, испуг, гнев. Куратор зашипел – в буквальном смысле, а затем подался вперед, будто хотел ударить его. Энсадум отшатнулся, но было поздно: его настигла волна непередаваемой злобы. Он ощутил, как вверх по телу ползет холод, чьи цепкие щупальца готовы ухватиться за каждый волосок, за каждую неровность на коже.

Внезапно Энсадум увидел собственные ноги в половине сажени над землей и почувствовал, как что-то сдавливает горло.

Когда до него наконец дошло, что происходит, он обнаружил, что зажат в тесном углу между стеллажами. Его пальцы были сомкнуты на собственном горле, и лишь спустя несколько долгих мгновений ему удалось разжать их.

Куратора и след простыл. Пустая склянка тоже исчезла.

Это происшествие стало еще одним довеском к многочисленным пугающим слухам о том, кто такие кураторы.

Многие полагали, что они вовсе не люди. Другие утверждали, будто кураторы не имеют собственной крови и поэтому вынуждены пить эссенцию, полученную из тел мертвецов.

Третьи полагали, что таким образом кураторы усваивают воспоминания.

Энсадум знал, что по-своему правы все они, но ближе остальных к истине – именно последние. Ни одна фантазия не может быть настолько реальной. Сомнений не оставалось: то, что он испытал в тот день, было чьим-то опытом. Кто-то до него пережил все это, испытал на себе, а потом… Погиб. Жидкости были извлечены из его тела и переработаны согласно Процессу. Так было совершено Превращение.

Вероятно, в том, что его родители навсегда потеряли возможность оказаться в стенах Курсора, было что-то хорошее…

Оба погибли в пылающем дирижабле, и их кровь испарилась вместе с кровью трех сотен человек. Не осталось даже костей, которые можно было похоронить.

Так в одночасье страна лишилась почти полусотни представителей богатейших семейств. Большинство этих людей были членами правительства или крупными торговцами, немало среди них насчитывалось ученых и деятелей искусства. Подозревали поджог или одну из тех бомб, которые взрывают смертники, поскольку мало кто верил, что судно такого размера может уничтожить простая случайность.

Энсадум хорошо помнил тот день. Вместе с няней он оказался на причальной платформе, ожидая прибытия дирижабля.

Поначалу он не видел ничего странного – лишь точку в небе, которую можно было принять за одиноко парящую птицу, но затем стоявшие рядом люди стали возбужденно переговариваться, указывая куда-то вверх. Послышались первые возгласы. Теперь все взгляды были прикованы к этой самой точке, которая стала растягиваться, будто кто-то наклонил лист бумаги с упавшей на него чернильной кляксой. Очень скоро Энса понял, что видит шлейф дыма: дирижабль горел.

Больше никто не переговаривался. Толпа за его спиной выдохнула, как единый организм. Женщины прикрывали рты руками, мужчины прикладывали ладони ко лбу. На его плечо легла чья-то рука, но Энса стряхнул ее, вырвался и побежал к краю платформы…

Глава 8
В алом свете слепоты… я вижу все

Ощущение было таким, словно в глотку ему запихнули горсть битого стекла. Минуту Энсадум приходил в себя: медленно разлепил сначала один, затем второй глаз, ощупал языком пустое место, где недавно находился зуб.

Наружу из перевернутого экипажа он буквально вывалился, а затем некоторое время лежал, глядя в серое небо над собой. Неподалеку ветер трепал брошенную накануне книгу. Теперь с раскрытой страницы на него уставилось, насмехаясь, одинокое око.

Что ты видело?

Если бы на нарисованной сетчатке могло сохраниться хоть что-нибудь! Однажды Энсадум посмотрел в глаз мертвеца и увидел бледное, перекошенное от страха лицо. Только спустя мгновение он понял, что смотрит на собственное отражение…

Если бы можно было таким же образом заглянуть в грядущее и предвидеть последствия своих действий…

На коже и одежде кровь успела засохнуть, немного ее впиталось в обивку, образовав острова бурых пятен.

Тяжелее всего оказалось разогнуть затекшие конечности. Скрюченной позе, в которой он пришел в себя, трудно было подобрать название. Левая рука почти не двигалась, правая двигалась кое-как. Ногам досталось меньше, однако за ночь обувь сдавила распухшие ступни таким образом, что Энсадуму стало казаться, будто он больше никогда не снимет башмак и не наденет новый. А нога на всю оставшуюся жизнь останется кривой и узловатой, как корень дерева.

Он мог бы вернуться по следам от колес повозки, как и планировал накануне. Выбравшись наружу и оглядевшись, он не обнаружил ничего нового. Все та же безжизненная пустошь – камни и мох, влажная почва и островки снега.

К счастью, за ночь снега выпало мало, и следы от колес легко различались. Особенно отчетливыми они становились неподалеку от того места, где лежала опрокинутая повозка. Обе колеи там причудливо изгибались, переходя в подобие запятой или финального росчерка, поставленного уверенной рукой. Энсадум с тоской подумал, что этот росчерк мог стать последним в его жизни.

Вдалеке по-прежнему висел туман. Практику казалось, будто он никуда и не уходил, просто время от времени отступал, а спустя какое-то время возвращался. Пелена была сплошной. В ней не угадывалось ничего, как например, в городе, где тоже случаются туманы, но почти всегда за белой дымкой прячутся здания и уличные фонари, очертания которых хорошо заметны. А здесь – ничего. Ровная серая хмарь, словно кто-то разбавил в стакане воды каплю черной акварели.

Довольно долгое время шорох мелкого камня под его ногами был единственным звуком, который сопровождал Энсадума. Некоторое время он пробовал говорить вслух что-то ободряющее, но без особого успеха. Затем начал считать шаги – главным образом затем, чтобы сопротивляться одолевающей силе холода,– но быстро сдался.

Тем временем рядом с предыдущими полосами от колес появились следы копыт.

С тех пор как использовать какие бы то ни было механизмы, от самых простых до сложных, стало невозможно, основным средством передвижения вновь, как и в прежние времена, оказались лошади.

Поезда, автомобили, корабли,– все пришло в негодность.

Практик не забыл, что такое автомобиль. И паровоз. В детстве они с отцом раз или два садились в «повозку» без лошадей на четырех колесах. Правил сам отец, и руки его были обтянуты черными перчатками, а на лице громоздились большие авиационные очки. Впрочем, пользовался он автомобилем скорее для развлечения, чем для поездок куда-нибудь на дальние расстояния. Для этого использовали поезд. Энсадум хорошо помнил, как они с отцом и матерью поднимались по ступеням вагона, а затем шли по узкому коридору, где с одной стороны располагались двери купе, а с другой – широкие окна из обрамленного металлом стекла.

Рельсы были проложены не только по всему Ахерону, но вели в Завораш и даже на территорию Мензаррабана, где степи постепенно переходили в пустыню. Казалось, что на поезде можно объехать весь мир, ведь все железнодорожные пути были связаны друг с другом.

Он помнил чрево поезда: сплошь деревянные панели с редкими вкраплениями металла и хрусталя; помнил тихий шорох открываемых дверей. И запах! Особенно – запах. В поезде пахло всем и сразу: мазутом, деревом, кожей, а еще – солнцем, выпечкой, свежей газетой, только что сваренным кофе. Эти запахи напоминали ему о доме. Оно и неудивительно: путешествие из одного конца в другой могло длиться неделями, и люди буквально жили в своих купе.

Энсадум шел уже почти час, думая о том, сколько бы времени понадобилось ему, будь он на автомобиле или, скажем, на поезде. Или верхом на лошади, как те налетчики. Передвигались они явно на лошадях, затем оставили их где-то неподалеку, подготовили ловушку и принялись ждать. Сколько они так ждали, сказать было сложно. Что же действительно было нужно тем людям? В голову шел только один ответ: саквояж. Вернее, его содержимое.

Значит, кому-то понадобилась кровь того человека.

Только сейчас Энсадум начал задумываться, каким же образом получил это задание. Ничего конкретного ему вспомнить не удавалось. Нужно было всего лишь добраться в определенное место и взять кровь. Имени он тоже не помнил, а имен родственников усопшего практику знать не положено. Это не запрещено, просто никто не вникает так глубоко. По идее, практика не должна интересовать даже причина смерти человека. Практик – не слуга закона, не в его компетенции устанавливать справедливость и вершить правосудие.

Зябкий сырой воздух пробирал до самого нутра. Теперь Энсадуму казалось, что понадобится бочка угля и камин размером с жерло вулкана, чтобы изгнать из его тела весь этот холод.

Страшно хотелось пить.

За десять или пятнадцать шагов Энсадум насобирал несколько пригоршней снега, который еще не успел растаять, и сунул в рот. Снег имел привкус железа.

Неизвестно, сколько он шел. Может быть, всего пару минут, а может и несколько часов. Энсадум давно утратил счет времени и слабо представлял себе, куда идти. Спасением могли быть следы от колес злополучной телеги… Но теперь он потерял и их.

Туман мешал выбрать ориентир. Таким мог бы стать большой камень либо неровность ландшафта, однако любая приметная деталь тут же терялась в дымке, стоило отойти чуть дальше.

Внезапно накатило отчаяние. Разве он мог вообразить нечто подобное, когда брал очередной билет из прорези в стене?!