Маръа Малми: На моем зеленом лице все написано

© Маръа Малми, текст, 2023

© Ира Ефимова, оформление обложки, 2023

© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2023

* * *

Этого никогда не происходило в действительности. А могло и произойти.

Почему Елена орет на меня? У нее несчастное лицо. Она трясет руками, тянет их ко мне. Почему она так орет? «Это как лиса! Она ведь тоже была живая! Вспомни лису! Лиса должна была жить!»

Кто живая? О чем это?!

Кажется, я что-то забыл. Кажется, я чего-то не знаю о себе. Что я тут делаю? В руках у меня та красная зажигалка из отеля «Макао». Я щелкаю зажигалкой. Елена орет еще отчаяннее.

В моих руках тряпка с красными маками. От нее несет растворителем. Она вспыхивает. Вспыхивают мои руки. Елена изо всех сил толкает меня в реку, я падаю.

Здесь неглубоко, но я все равно боюсь этой реки. Я встаю на ноги, мне тут примерно по пояс. Я пытаюсь объяснить Елене, что боюсь этой реки. Но она не слушает. Она топит меня, топит мои руки, пока они капитально не пропитываются рекой.

Тогда она достает меня, выводит на берег. Она говорит «дыши, дыши». Она обматывает мои руки мокрой тишоткой. Просто стягивает ее с меня не до конца и накручивает на руки. Я волокусь за ней как в наручниках. Это правильно. «Я здесь удержан отчаяньем, воспоминаньем страшным, сознаньем беззаконья моего»^[1]. Я преступник. Я чуть не убил мать.

* * *

Труханули уже? Да ладно. Вообще-то она мне не мать. Если быть честным. И чтобы вам не так страшно было. А то я тут с такими заявочками.

Моя-то мама утонула. Которая настоящая. Которая из плоти и крови. Которая привезла меня сюда и бросила на берегу.

Она утонула. Мне было девять. А эта речная гадина просто пришла в нашу семью и заняла ее место.

Когда она пришла, мне было уже тринадцать, и я был один дома. «Один дома»* – как вам такое начало? Ах-ха-ха, нет, со мной ничего киношного произойти не могло. Я часто оставался один – у нас это было в порядке вещей.

Отец считал, что я уже взрослый и со мной ничего не случится, если предоставить меня самому себе. Это как игра: я виду не подавал, что понимаю, что отец закаляет мою волю. Ну а отец виду не подавал, что видит, что я это понимаю.

Волю! У нас говорят – «си́су»^[2]. И Ру́пла ржет и советует «сжать сису в кулак». Наша фирменная шутка для посвященных. Не все говорят одинаково хорошо на русском и финском. Но кто говорит – ржет с нами.

Иногда так легче – поржать. Не говорить о чем-то главном. В свое время я немного напугал отца. Своим поведением. Но все давно позади, прошло уже четыре года.

Правда, до сих пор все носятся со мной, как с ранней малиной: не знают, с какого боку целовать, чтоб не примялась. Еще бы, «такая трагедия в семье». Никто не удивляется моим закидонам. Все сохраняют покерфейс, если мне приходит фантазия психануть. А психануть иногда жизненно необходимо. И если у тебя «такая трагедия в семье», надо же извлекать из этого хоть какие-то бонусы.

Правда, Рупла сразу меня раскусил. Его не проведешь. Он понял, что иногда я пользуюсь своим положением сиротки самым бессовестным образом. «Включаем депрессняк», – шепчет он и корчит сочувственную физию, укладывая мне руку на плечо. Нас тут же оставляют в покое. Забили на проект? Что ж, вопросы отпадают.

Что поделать – мы мерзавцы. Я люблю Руплу. Он все понимает.

Совсем иное дело, когда на меня и впрямь накатывает. Особенно если смотришь на воду. Отец старался перебороть это во мне. Сису, качаем сису! Он брал меня с собой в мёкки^[3], где сам так любил рыбачить. Катал на лодке. Звал с собой плавать на мелководье. Пытался показать, что вода не опасна. Что она может стать другом.

Но после всей этой кутерьмы с поисками ее тела, с дурацким сном, когда мне раз за разом приходилось искать ее в реке, я больше воду не любил. Даже мылся редко. И плавать совсем перестал, тем более в нашей реке, где мы раньше взахлеб бултыхались с Руплой, взахлеб – в буквальном смысле.

Теперь я двигался в воде медленно и тяжело как марсоход. И все вокруг становилось медленным, как в том сне. Когда солнце отражается в каждой волне, а тебе надо смотреть сквозь эти слепящие блики. А на дне ты ничего не можешь разглядеть, кроме длинных водорослей, растущих на круглых, как головы, камнях. И эти волосатые камни покачиваются в такт солнечным бликам, и все вокруг тебя начинает плыть, а ты – наоборот. Ты с каждым шагом становишься все тяжелее и медленнее. Но должен идти вглубь, должен пристально вглядываться в эти водоросли, и в каждом камне тебе чудится ее голова. Но ты каждый раз ошибаешься. Это не она, это не она, это опять не она.

А она где-то прячется от тебя на дне, прозрачная и бесформенная, как ваза Аалто^[4].

* * *

Так что эта история началась в тот миг, когда я понял: убить тварь предстоит мне. До этого была не история, а просто моя жизнь.

Когда я впервые подумал эту мысль вот этими самыми словами, мне даже стало как-то легче. Будто бы приговор освободил меня. Освободил от бесконечных сомнений.

Сомнения же наглухо забивали мое нутро. Как цемент вдыхаешь, и он там схватывается с мокрóтой, стынет и не дает дышать. Приходилось то и дело браться за пшик^[5].

Я стал крутить это в голове. Искал оправданий. Типа я вынужден. «Я избран, чтоб его остановить». Ну раз меня никто не слушает. Раз только я знаю правду. И вот еще, вообще красава: должен найтись герой, который возьмет это на себя. И самое любимое, ага: кто-то же должен пожертвовать собой. Типа в реальности, где существует Доктор Манхэттен, должен быть и Озимэндиас^[6]. А моя реальность тогда была похлеще докторовой.

Когда-то Рупла учил меня произносить «но ни́ин» на все лады. Он взял это у Исмо из «Камеди». Есть тут такой клоун. Клянусь, Рупла делает это в стопицот раз смешнее. Он мечтает стать стендапером, и, я уверен, у него получится.

«Но ниин» – это типа «well, well, well» или как у нас «ну штош». Только ёмче. Здесь в этом «но ниин» бездна смыслов.

– Пора за дело.

– Все пропало!

– Вы тут чё?

– Мы, по ходу, облажались…

– Итак, к бою!

Все эти фразы. И еще сотня. Они переводятся именно так – «но ниин».

Мы с Руплой терли это «но ниин» до дыр. Мы затирали смысл. У нас прямо языки устали это повторять. И щеки устали смеяться. И челюсти уже не разевались прямо. А мы все повторяли.

Так и я стал повторять на все лады. Эту тварь мне придется убить. Эту тварь придется мне убить. Эту тварь придется убить мне.

И всё. Мне было уже не страшно. Смысл затерся. И щеки не болят. Ничего не болит. «Но ниин»! Решение принято. Осталось взять и сделать.

* * *

От мамы у меня остался Пушкин и тряпка с маками, которую она на голову накручивала. Любую тряпку она умудрялась пристроить на себя таким образом, что хотелось немедленно к ней потянуться. Потрогать. Понюхать. Тряпку я прятал под подушкой. А Пушкина оставлял на столе.

Это старая книжка, обложка блестящая, как будто затянута букетной пленкой. На обложке зеленоватая женщина^[7] со свечой в руке. Она стоит так, как будто чего-то боится. Или что-то ищет, оглядывается в темноте.

Я прочел книжку от первого до последнего слова, там не было и в помине женщины со свечой. Я прочел книжку, когда мама уже утонула. Я смотрел на зеленоватую женщину, и мне было важно разобраться, кто она, почему со свечой, почему на обложке, если ее на самом деле нет.

Но где-то там внутри была эта женщина со свечой. Она бродила по дому, она давала мне свет. «Раз она нарисована на обложке, значит, она есть», – думал я. И продолжал ее искать. Возможно, там внутри вообще много того, что с первого взгляда не увидишь. Возможно, там внутри ответы на все вопросы. И я читал книжку снова и снова.

Мне все казалось, что это такой загадочный механизм. Разгадаю его – и все узнаю. Про всю свою семью, про маму, про всех. Но чем дольше я читал, тем больше становилось загадок. То казалось, что это про меня. А потом – что это не про меня. И тогда охватывало отчаяние. Как будто Пушкин расставил капканы, и если я пройду, то мне откроется тайное знание. И я усиленно искал в книжке, искал сам не знаю что.

Не скажу, что я мало читаю. Постоянно в библиотеке беру. И приключения, и энциклопедии. На финском в основном. Но и на английском немного. А на русском читаю почему-то только эту.

Вот вам смешно, а Пушкин – мегамозг. Я отвечаю. Человек триста лет^[8] назад жил, а пишет так, что сегодня пробирает. Вроде простые слова, понятные. Но как-то он хитро их выкручивает, что они как заклинания звучат. Все нездешнее какое-то. Кажется, вот еще немного прочитаешь, и какая-то тайна тебе откроется. Ощущение, что отрываешься от земли. Ног не чуешь. Космос!

А его не ценят. Обидно же. Вообще никто не читает его у нас. У кого ни спрошу. Вот чё людям надо?! Всюду у них Шекспир. Один Шекспир. Как будто других авторов нет. Кто в топ поднялся – тут же подавай им Шекспира. Вон Камбербэтч Шерлока изобразил – и туда же. Давай скорей гамлетов играть. А ты побудь оригинальным, возьми сыграй Пушкина. Чем плох? Это тот же Шекспир, я вам скажу. Только новый. Потому что его никто не знает.

Возьми Моцарта сыграй! Или Председателя^[9]. Слабо? Я его миру открою еще, вот увидите. А что? Это вам не «йап-цок-цок, тыры-дыц-тан-тулла». Вот, кстати, хороший пример. Всего-то народная финская песня, а «Лóйтума» ее спели – и она везде. Если у тебя есть гаджет, хоть самый отстойный, в нем будет «Полька Евы». А может, я Пушкина так спою, что вы про «польку» забудете.

А то один Шекспир везде. Вы его пробовали хоть читать? Там же ни слова не разобрать, если без перевода. А Пушкин – как вчера написано. Только, конечно, у него нет этих наших нехороших слов. Которыми разговариваем мы с Руплой. Хотя… вдруг Пушкин побольше нашего таких слов знал? Он же писатель все-таки. Может, он сам их придумывал, а мы не в курсе. Как думаете, стремно культурному человеку вроде Пушкина такое знать? Теперь не проверишь. В тикток свою гениальную лабуду тогда не стримили.

* * *

Книжка у мамы была всего одна. А вещей – целый шкаф. Но я никогда не лез в него, чтобы поискать что-то ценное для себя – ни при ее жизни, ни после ее исчезновения.

В детстве мне нравилось смотреть, как она распахивает створки, заглядывает внутрь, подкручивается на цыпочках от нетерпения. Выуживает подходящее, поднимает волны цветочных запахов. Прикладывает к себе.

Пока она копалась в шкафу, меня не покидало ощущение, что она шушукается с кем-то, кто сидит внутри и советует ей, как жить. Это был волшебный, не мой мир. Там совершенно точно не мог оказаться закатившийся грузовик или плюшевый кот с длинными унылыми усами, которого я раньше любил класть с собой в кровать. Там совершенно точно не было места и мне.

– Поиграй со мной, – иногда просил я, надеясь, что сегодня чудо произойдет.

Но она только смеялась и теребила меня, подсовывала конструкторы и динозавров.

– Как же я поиграю с тобой, Симочка? Поиграй сам. Я ведь не умею. Я же взрослая.

И она устраивалась неподалеку, перебирала быстрыми пальцами в телефоне, листала, клацала. Взрослых всегда оправдывает то, что они взрослые.

Я просто так ее просил. Мне давно не нужен был помощник в играх, я был вполне самостоятельным. Как здесь говорят, быстро адаптировался. Чего, кстати, нельзя было сказать о ней самой.