Семь лет назад я работал в Ираке, координатором по восстановлению города Фаллуджи, под началом Агентства США по международному развитию. Там я заработал посттравматический синдром. Однажды, во время отпуска, я впал в состояние диссоциативной фуги и выпал из окна во время приступа лунатизма, разбившись едва ли не насмерть. У меня были сломаны челюсть, нос и оба запястья, и буквально расколот череп. Мое лицо пересекали шрамы от ран, и я боялся спать, чтобы мозг опять не сыграл со мной злую шутку.

Пока я восстанавливался, моих иракских коллег – переводчиков, инженеров-строителей, учителей и врачей, – начали преследовать и убивать свои же сограждане, за то, что те «продались» Соединенным Штатам. Я дал об этом интервью в «Los Angeles Times», наивно полагая, что кто-нибудь из сильных мира сего сможет все быстро исправить, выдав пострадавшим визы, позволяющие перебраться в США. Я совершенно не ожидал, что после интервью на меня обрушатся тысячи писем из Ирака с просьбами о помощи. В то время я сам был безработным и ночевал на матрасе в подвале тетушкиного дома. О помощи беженцам я не знал ровным счетом ничего, поэтому просто начал составлять список тех, кто мне писал.

Через месяц я основал некоммерческую организацию «List Project» и следующие несколько лет боролся с Белым Домом, обхаживал сенаторов, собирал добровольцев и клянчил пожертвования, чтобы платить зарплату своим сотрудникам. За эти годы нам удалось перевезти в безопасное место тысячи беженцев, но было ясно, что мы не сможем спасти всех. На одну победу приходилось пятьдесят прошений, замороженных государственной бюрократией, которая видела в каждом бегущем из Ирака потенциального террориста. К осени 2011 года, по мере приближения официального конца войны, я запутался в сетях своего собственного создания. Десятки тысяч иракцев и афганцев продолжали бежать, спасая свои жизни. Требовался не один десяток лет, чтобы помочь им всем, но мне никогда не удавалось собрать средств больше, чем на год работы. С «окончанием войны», – в представлении американского обывателя, – это должно было стать еще тяжелее.

Каждый раз, когда мне казалось, что я готов сдаться, я получал еще одну безнадежную просьбу от одного из бывших иракских коллег, и начинал стыдиться своей слабости. Однако правда была в том, что у меня действительно заканчивались силы. После несчастного случая я не мог просто так взять и заснуть, так что выстраивал в бесконечную очередь самые скучные сериалы, которые только мог найти на Нетфликсе. Каждое утро я просыпался навстречу новой волне просьб о помощи.

Внезапно, некоторое облегчение мне начала приносить рыбалка. На реке не было ни звонков журналистам, ни поиска спонсоров, только течение и насекомые, да играющая форель, которую надо было ловить. Даже время текло не так, как всегда: пять часов пролетало за пять минут. Закрывая глаза после дня, проведенного в болотных сапогах, я видел лишь неясные очертания рыбы, сонно плещущейся где-то вверху на реке, и проваливался в глубокий сон.

В один из подобных побегов от реальности меня занесло к горному потоку на севере Нью-Мексико. Запрыгнув в свой потрепанный кабриолет, я отправился из Бостона в Таос, писать книгу о пережитом в Ираке. Я рассчитывал остановиться в небольшом квартале, где обычно жили всякие творческие люди. В первый же день у меня начался писательский ступор. У меня не было заключено никаких договоров на книгу, я никогда ничего не писал, а мой сомнамбулический литературный агент оставлял без ответа все мои панические просьбы что-нибудь объяснить. Список беженцев, между тем, все рос. Мне недавно исполнился тридцать один год, я не понимал, какого черта я делаю в Таосе, и еще меньше, – что я вообще должен делать. Когда стресс стал зашкаливать, я отправился на поиски того, кто смог бы показать мне окрестные реки.

Со Спенсером я встретился на рассвете, на заправке у выезда с шоссе 522. Он стоял, опираясь на свой внедорожник марки «Toyota 4Runner», с бампера которого сквозь грязь едва проглядывал стикер с Большим Лебовски «Мужик, только не на ковер!».

Спенсеру было около сорока, и он носил короткую стрижку и длинные бакенбарды. У него оказался заразительный смех, и, как это обычно бывает с хорошими гидами, с ним было очень легко общаться. Мы мгновенно нашли общий язык. Пока мы рыбачили, он научил меня нескольким приемам и долго рассуждал про цикл жизни местных насекомых. Не было ни одного камня, птицы или жука, которых этот скаут-орел^[3] не мог бы назвать. Казалось, он лично знаком с каждой здешней форелью. «В прошлом месяце я уже ловил эту заразу на ту же самую удочку, не могу поверить, что она снова клюнула!»

Неудачным броском я запутал леску вместе с искусственной мушкой в кустах можжевельника, растущего по берегам реки, и содрогнулся. Нахлыстовые мушки для ловли форели, – эти небольшие кусочки лосиной шерсти и кроличьего меха, вместе с плюмажем из петушиных перьев обернутые вокруг крохотного крючка – уже обошлись мне в целое состояние. Они должны были изображать разных насекомых, чтобы обмануть рыбу и заставить ее заглотить наживку.

Спенсер только лишь рассмеялся. «Закидывай мои. Вот, все эти я сделал сам». Он раскрыл выдвижной ящичек, и перед моими глазами предстали сотни поплавков, спиннеров, стримеров, нимф, эмеджеров, стимуляторов и сухих мушек^[4]. Там были и черви Санхуан, разрисованные в индейском стиле, и яйца насекомых, покрашенные под кристаллы метамфетамина из сериала «Во все тяжкие». Спенсер варьировал цвет ниток и размеры крючков, чтобы мушки получались похожими на насекомых, обитающих у различных ручьев и рек, в которых он ловил рыбу. Мушки для ловли в мае отличались от августовских.

Увидев мое изумление, он открыл отдельный ящичек и достал оттуда нечто прекрасное и удивительное: нахлыстовую лососевую мушку Джока Скотта^[5]. Эту мушку Спенсер собрал по схеме, придуманной полтора столетия назад. Чтобы ее сделать, понадобились перья десятка разных птиц, – по мере того, как Спенсер поворачивал мушку в пальцах, она отблескивала то багровым, то канареечным желтым, то бирюзовым, то закатно-оранжевым. Все сооружение венчала ошеломительная золотая спираль, закручивающаяся вокруг хвостовика, а сам хвостовик заканчивался ушком, сплетенным из внутренностей тутового шелкопряда.

– Что это еще за черт?

– Это викторианская лососевая мушка. На нее идут перья самых редких птиц в мире. – Объяснил Спенсер.

– Как ты их достал?

– У нас есть небольшое интернет-сообщество, где занимаются вязанием таких мушек, – ответил он.

– Так на них еще и рыбу ловят? – изумился я.

– Да нет. Народ, который этим занимается, как правило, вообще ничего ловить не умеет. Скорее, это что-то вроде искусства.

Мы пробирались вверх по течению, пригибаясь как можно ниже, когда приближались к участку, где могла водиться рыба. Это хобби казалось мне очень странным, – искать редкие перья, чтобы связать мушку для рыбной ловли, когда сам даже не знаешь, как забрасывать удочку.

– Если думаешь, что это они странные, – погугли про паренька по имени Эдвин Рист. Один из лучших вязальщиков во всем мире. Он забрался аж в Государственный естественно-научный музей, чтобы спереть оттуда тушки экзотических птиц.

Не знаю, может быть, имя Эдвин звучало слишком по-викториански, или эта история была слишком нелепой, или просто мне отчаянно нужно было что-то менять в жизни, – но с того самого момента я стал буквально одержим этим преступлением. Весь оставшийся день, пока Спенсер прилагал все усилия, чтобы я хоть что-нибудь поймал, я не мог сосредоточиться ни на чем, кроме случившегося в ту ночь в Тринге.

Чем больше я узнавал, тем запутанней мне казалась вся эта история, – и тем сильнее становилось мое желание все распутать. Я и не подозревал, что моя погоня за справедливостью заставит меня так глубоко погрузиться в нелегальную торговлю перьями, весь этот мир перьевых дилеров и неистовых вязальщиков мушек, кокаинистов, охотников за крупной дичью, бывших детективов и подпольных стоматологов.

Там, среди лжи и угроз, слухов и полуправды, открытий и разочарований, я начал понимать кое-что про дьявольскую связь человека и природы, и про неослабевающее желание во что бы то ни стало присвоить ее красоту.

Пять долгих лет прошло, пока я наконец не выяснил, что же случилось с птицами, пропавшими из Тринга.

I
Богачи и мертвые птицы

1
Невзгоды Альфреда Рассела Уоллеса

Альфред Расселл Уоллес стоял на шканцах^[6] горящего корабля в тысяче с лишним километрах от побережья Бермуд. Под ногами тлели доски, сквозь щели поднимался желтый дым. Под палубой с шипением закипала резина, так что долетавшие брызги, равно как и собственный пот, казались ему райским бальзамом. Рассел понимал, что пламя скоро вырвется наружу. Вокруг судорожно металась команда брига «Хелен», сгружая припасы и пожитки в две небольшие шлюпки, спущенные с бортов корабля.

Шлюпки так долго жарились на солнцепеке палубы, что дерево растрескалось. Едва коснувшись поверхности океана, они начали наполняться водой. Пока команда в панике искала руль и весла, кок суетился в поисках пробок, чтобы забить щели. Капитан Джон Тернер спешно паковал свой хронометр и навигационные карты, остальные члены экипажа спускали в шлюпки бочки с солониной, водой и галетами. Никто не представлял, как долго придется дрейфовать, пока шлюпки заметят, – если такое вообще случится. На много тысяч миль во все стороны простирался лишь один океан.

Четыре года Уоллес мок до костей под бесконечными тропическими ливнями в лесах Амазонки, пока малярия, дизентерия и желтая лихорадка терзали его бренное тело, – но роковой оказалась совершенно другая стихия, – не вода, а огонь. Происходящее казалось дурным сном: обитатели небольшого зверинца, обезьяны и попугаи, которых Уоллес старательно оберегал от холода и сырости, вырвались из клеток и теперь метались, пытаясь вскарабкаться от огня на бушприт^[7], который торчал, словно игла, с носа двухсот тридцатипятитонного судна Уолесс стоял, посреди хаоса, щурясь сквозь проволочную оправу очков на мечущихся птиц. Мысли путались, – кровососущие мыши-вампиры и песчаные блохи, прогрызающие ходы под ногтями пальцев ног, совершенно вымотали его и лишили сил. Внизу, в каюте, остались все его дневники. Годы записей, посвященных исследованию дикой природы по берегам чернильных вод Рио-Негро.

Пока танцующее пламя подбиралось все ближе к попугаям, под палубой оно уже плясало по краям коробок, заполненных истинными сокровищами, добытыми в экспедициях на Амазонку. Тщательно набитые тушки почти десятка тысяч птиц, речные черепахи, бабочки на булавках, заспиртованные жуки и муравьи в бутылках, скелеты муравьедов и ламантинов, стопки зарисовок разных стадий развития странных, ранее не известных насекомых, а также гербарий бразильской флоры, включающий пятнадцатиметровый лист пальмы Raphia taedigera. Без журналов, чучел и остальных образцов была невозможна и дальнейшая научная карьера. Уоллес покинул Англию никому не известным землемером, имея за плечами всего лишь пять лет школьного образования. Сейчас, когда ему исполнилось двадцать девять, он был на волоске от триумфального возвращения на родину настоящим, состоявшимся натуралистом, который дал название сотням неизвестных видов. Но если пожар на корабле не утихнет, он снова вернется никем.

* * *

Уоллес родился в 1823 году, в валлийской деревушке Лланбадок на западном берегу реки Аск, что вьется к югу от Черных гор в среднем Уэльсе и впадает в реку Северн. В семье он был восьмым из девятерых детей. За тридцать лет до этой даты, в ста пятидесяти километрах на север, на берегах Северна, родился Чарльз Дарвин. Через несколько десятков лет жизненные пути этих двух людей столкнутся в одном из самых поразительных совпадений в истории науки.