Та, у кого на губах преступный мед, уронит соленую кровь там, где сходятся бедра. И соль потечет, ибо вкусила она меда пчелы с дьявольским ликом. Лики пчел, свершивших убийство, напоминают лики дохнущих от голода псов, а глаза этих псов так похожи на человечьи.

Apis mellifera^[5], Apis diabolus^[6]. Если в городе заведутся пчелы с дьявольскими лицами и уронят по капле меда в раскрытые рты, тело женщины, лакомившейся медом и роняющей соленую кровь, нужно привязать путами к столбу – такому, который ее удержит, и высечь. Пчелиный рой нужно загнать в бочку, а бочку бросить в костер, на котором сожгут ту женщину. Сначала загорится лакомый рот, полетят синие и белые искры, потом вспыхнет красное пламя. Обгоревшие трупики пчел пахнут горячим костным мозгом, от этой вони зрителей тошнит, но они все равно смотрят.

* * *

Маяк находился в четверти мили от берега, добраться туда можно было только на лодке. Если Айвёр застигал шторм, она ночевала в спальном мешке из оленьих шкур на неровном полу в комнате смотрителя.

Во время шторма будущая полярная исследовательница стояла на опоясывавшей фонарную комнату галерее, вцепившись в ограждение с такой силой, будто от этого зависела ее жизнь. И это действительно было так. Айвёр обожала это чувство – когда существовал реальный риск погибнуть. Волны грозили смыть ее с маяка, и она пробуждалась от той вялой спячки, в которой пребывала дома, когда крошила ревень, разбивала яйца тупиков, сдирала шкуры с мертвых овец.

Дочь

Выросла в городе, который зародился от ужаса перед бескрайними просторами^[7]. Перпендикулярно-параллельные улицы в нем тесно жались друг к дружке. Орегонский Салем построили белые миссионеры-методисты, прибывшие на северо-западное побережье Тихого океана вслед за белыми зверобоями и торговцами мехом; и, в отличие от зверобоев, их отнюдь не радовали дикие пустоши, раскинувшиеся вокруг, куда ни кинь взгляд. Свой город они заложили в долине, где многие века рыбачили, занимались собирательством и разбивали зимние стоянки индейцы из племени калапуйя, которых в пятидесятых годах девятнадцатого века американское правительство загнало в резервацию. В краденой долине белые миссионеры сгрудились потеснее и принялись мельчить изо всех сил. Центр Салема расчерчен на квадратики прямыми улицами с британскими названиями: Черч-стрит – Церковная, Коттедж-стрит – Деревенская, Маркет-стрит – Рыночная, Саммер-стрит – Летняя, Уинтер-стрит – Зимняя, Ист-стрит – Восточная.

Дочь знала свой город вдоль и поперек, до последнего закоулка. А вот закоулки Ньювилла она пока еще изучает, людей тут меньше, а природы больше.

Она стоит в фонарной комнате Гунакадейтского маяка, расположенного на севере от Ньювилла, – заехала сюда после школы с одним мальчиком. Дочь надеется, что он станет ее официальным парнем. Отсюда видны вздымающиеся из воды огромные скалы в рыжих прожилках и зеленых мхах, у их подножий по-солдатски несут караул исполинские сосны, а на склонах торчат искривленные деревца. С маяка видно, как под скалами вскипает серебристо-белая пена. Гавань, пришвартованные лодки, а дальше океан – бескрайняя голубая прерия, кое-где перечеркнутая зеленью, простирается до самого горизонта. Вдалеке от берега – черный плавник.

– Скукота, – жалуется Эфраим.

«Да ты только взгляни, там же черный плавник! – хочется сказать ей. – А какие деревья!»

– Ага, – говорит она и проводит рукой по его колючему от щетины подбородку. Они целуются. Целоваться дочери очень нравится, но только когда он не лезет языком.

Может, это акула? Или кит?

Отстранившись от Эфраима, она смотрит на океан.

– Чего?

– Да ничего.

Плавник пропал.

– Погнали? – спрашивает Эфраим.

Они с громким топотом сбегают по винтовой лестнице, а потом залезают на заднее сиденье его машины.

– По-моему, я видела серого кита. А ты?..

– Не-а. А знаешь, самые большие на свете члены у синих китов: от двух с половиной до трех метров.

– У динозавров больше были.

– Фигня.

– Были-были, у папы есть книга… – дочь виновато замолкает: у Эфраима-то отца нет. А вот ее папа любит ее больше всего на свете, хотя иногда это немножко раздражает. – А вот тебе анекдот: один скелет говорит другому: «Есть хочешь?» – «Сейчас, только грудную вилку возьму».

– И чего здесь смешного?

– Ну, грудная вилка – так ключицу называют.

– Детсадовский анекдот.

Это любимый мамин каламбур. Дочь же не виновата, что Эфраим не знает, что такое «грудная вилка».

– Хорош болтать, – он тянется ее поцеловать, но она уворачивается и кусает его за плечо, прямо через хлопковый рукав рубашки – сильно, как будто хочет до крови. Он сдергивает с нее трусики – очень быстро, почти профессионально. Ее джинсы уже валяются где-то в углу салона: может, на руле, а может, под передним сиденьем; джинсы и шляпа Эфраима тоже.

Она обхватывает ладонью его пенис, самую головку, поглаживает.

– Так не надо… – Эфраим переводит ее руку выше, к самому основанию. Вниз-вверх, вниз-вверх. – Вот так.

Он плюет на ладонь, смазывает пенис, вставляет в ее вагину. Двигается туда-сюда. Ничего себе так, но не то чтобы прямо здорово – не как про это обычно рассказывают, да еще голова все время бьется о ручку двери. Но дочь читала, что хороший секс получается не сразу: нужно время, чтобы научиться и чтобы понравилось, особенно если ты девочка. У Эфраима оргазм – он издает тот самый прерывистый стон, который поначалу казался ей странным, но потом она привыкла. Слава богу, голова больше не колотится о ручку – от облегчения дочь улыбается, и Эфраим отвечает ей тем же. Из нее вытекает липкое и белое – она вздрагивает.

* * *

Сначала Айвёр просилась на маяк, гостила там, когда ей разрешали, а после того, как научилась сама управляться с лодкой, – и когда не разрешали тоже. Дядя Бьяртур жалел оставшуюся без отца племянницу и потому позволял ей приходить, хоть она и донимала его вопросами. Видит бог, он стал смотрителем, потому что предпочитал одиночество, но малютке Айвёр, младшей дочери любимой сестры, его измочаленное сердце дозволяло взбегать по винтовой лестнице, копаться в сундуке, где хранились найденные после кораблекрушений обломки, и, стоя на цыпочках, в насквозь промокших одежках наблюдать за морем.

Жена

На дороге между городом и домом есть длинный, огибающий скалу участок: вверх, потом вниз, потом снова вверх.

На самом крутом повороте стоит ужасно хлипкое ограждение, и жена стискивает зубы.

Что, если совсем отпустить руки?

Машина спрыгнет на верхушки прибрежных сосен, заскользит вниз, оставляя за собой полосу изломанных веток, раз ударится о скалу, наберет скорость, пролетит мимо камней прямо в воду, рухнет на дно, на веки вечные и…

После поворота она разжимает зубы.

Почти дома.

Уже второй раз за неделю она это представила.

Сейчас выгрузит покупки, а потом пару минут посидит в одиночестве наверху. Не умрут, если чуточку посмотрят телевизор.

Зачем она купила фермерскую говядину? Мясо коровы, которую откармливали только травой. Лишние двенадцать долларов за килограмм.

Уже второй раз за неделю.

Говорят, если корова питалась травой, то жиры в мясе полезнее.

А может, все так делают. Может, все такое представляют. Ну, не дважды в неделю, но…

Маленькая зверушка с трудом ползет через дорогу. Вся черная.

Опоссум? Дикобраз? Хочет перебраться на ту сторону.

Может, даже нормально для здоровья такое представлять время от времени.

Они подъезжают ближе: зверушка черная, обожженная, как головешка.

И дрожит.

Ей уже не жить, но она все равно ползет.

Как она так обожглась? Кто ее обжег?

– Ты нас угробишь! – вопят с заднего сиденья.

– Не угроблю, – отвечает жена. Нога надежно лежит на педали тормоза. Пока нога на тормозе, они не разобьются.

Кто обжег зверушку?

Она дрожит, у нее судороги, ей уже не жить. Мех выгорел начисто. Шкура черная, обгорелая.

«Кто тебя сжег?»

Они подъезжают еще ближе: это черный пластиковый пакет.

Но перед глазами жены все стоит дрожащая обгоревшая зверушка, которой уже не жить, но которая все равно ползет через дорогу.

Вот они и дома: отстегнуть ремни, вытащить из кресел, поднять, отволочь, поставить.

Распаковать, убрать.

Открыть сырные косички.

Раздать сырные косички.

Посадить Бекс и Джона смотреть условно нормальный мультик.

Жена поднимается наверх, закрывает за собой дверь швейной. Скрестив ноги, садится на кровать. Неотрывно смотрит на обшарпанную белую стену.

Ее малыши визжат и хохочут. Шумят и топочут, куролесят и чудесят, мутузят друг друга кулачками и пятками на облысевшем ковре.

Они ее дети, но она никак не может очутиться у них внутри.

А они не могут залезть обратно внутрь нее.

Машут кулаками – у Бекс кулаки больше, зато Джон храбрый.

Почему они назвали его Джоном? В ее семье нет ни одного Джона, имя почти такое же скучное, как у самой жены.

– А я буду звать маленького Ярньи, – как-то сказала Бекс.

Джон храбрый или глуповатый? Сестра лупит его, а он радостно уворачивается. Жена не говорит им: «А ну-ка, не драться», потому что ей не надо, чтобы они прекратили, ей надо, чтобы они выдохлись.

Вспомнила, почему Джон: потому что такое имя всякий сможет выговорить и написать. Потому что его отец ненавидит, когда его собственное имя коверкают на английский манер. Бесконечные ошибки во всяких казенных местах. Иногда они зовут Джона Джон-вояж, а Ро называет его Плинием Младшим.

За последний час дети:

Чудесили и куролесили.

Доели остатки попкорна с лимонным йогуртом.

Спросили жену, можно ли еще посмотреть телевизор.

Услышали в ответ: «Нет».

Бурыжили и фурыжили.

Уронили торшер.

Потеряли ресничку.

Спросили жену, почему у нее попа улетела в космос.

Бумкали и думкали.

Спросили жену, что на ужин.

Услышали в ответ: «Спагетти».

Спросили жену, какой соус подходит для попа-пасты.

Мясо откормленной травой коровы истекает кровью в пластиковом мешке. Интересно, пластиковый мешок сводит на нет полезные свойства свежей травы? Не стоит дорогую говядину пускать на спагетти. Замариновать? В холодильнике есть миска с остатками соуса…

– Вынь палец из его носа.

– Но ему нравится, – отвечает Бекс.

И брокколи. Булочки из замороженного теста очень вкусные, но не есть же булку с макаронами.

На кухне в ящике под дорожными картами лежит шоколадка с морской солью и миндалем, пожалуйста, пусть она будет там, пожалуйста.

– Тебе нравится, когда сестра сует тебе палец в нос?

Джон с улыбкой уворачивается и кивает.

– Когда уже этот мудацкий ужин?

– Что?

Бекс понимает, что проштрафилась, и корчит хитрую рожицу.

– В смысле дурацкий.

– Но сказала-то ты другое. Ты хоть знаешь вообще, что это значит?

– Плохое слово.

– Это Мэтти так говорила?

– М-м-м…

Как именно соврет – будет выгораживать или спихнет вину?

– Может, и говорила, – уныло отвечает Бекс.

Бекс обожает Мэтти: Мэтти добрая, гораздо лучше противной миссис Костелло. Когда Бекс врет, то становится похожа на своего отца. Эти глубоко посаженные глаза когда-то казались жене красивыми, но своей девочке она бы такие не пожелала. У Бекс скоро появятся вокруг них темные круги.

Кому какое дело до внешности, если девчонка счастлива?

Да всем есть дело.

– Что до твоего вопроса, то ужин будет тогда, когда я захочу, – говорит жена.

– А когда ты захочешь?

– Не знаю. Может, вообще сегодня ужинать не будем.

Шоколадка. С морской солью. И миндалем.

Бекс снова корчит рожицу, но уже совсем не лукавую.

Жена становится на колени на ковер и прижимает детей к себе, тискает, обнимает.