Михайла нетерпеливо ждал. В груди у него что-то колотилось, и руки холодели. Через минуту он встал и подошел к двери. Сидеть он не мог. Он даже приложил к двери ухо, чтобы лучше услышать, если скрипнут ступени. Ему казалось, что прошло очень много времени. Все было тихо, даже храпа больше не слышно было. Лестница не скрипела. И вдруг что-то зашуршало около самого его уха, как будто отодвинулась задвижка. Он поднял голову и весь насторожился. Дверь тихонько приотворилась, и в щели мелькнул белый платочек.

«Марфуша!» Михайла протянул руки. В груди у него так захолонуло, что даже больно стало, и горло сжало, слова не сказать.

Марфуша беззвучно скользнула в горницу и тихо затворила за собой дверь.

– Матушка-то заперла дверь снаружи, – шепнула она. – Тебе бы и не выйти, кабы не я.

– Солнышко мое! – пробормотал Михайла, пытаясь обхватить ее руками.

Но она спокойно отвела его руки и сказала тихонько:

– Не трожь, Мишенька. Разве я для того? Поговорить надо.

Михайла послушно опустил руки и сел на лавку. Марфуша села рядом.

– Не ждала я тебя так скоро, Мишенька. Думала, по снегу приедешь. А сказать много надо.

– Марфуша, одно скажи, – заговорил тихим, прерывающимся голосом Михайла. – Не забыла? Замуж не отдают?

– Что ты, Мишенька. Мое слово верное. Сказала, не пойду за другого, стало быть, и не спрашивай. Да у нас, Мишенька, нонче и свадеб-то не играют. Какое время-то!

– А по весне ты с отцом про меня не говорила, Марфуша? Помнишь, сбиралась.

Марфуша низко опустила голову и стала теребить руками сарафан.

– Говорила, – прошептала она чуть слышно. – Тятенька-то ничего. Он тебя любит. Сам знаешь. А вот, что холоп ты… – произнесла она с усилием.

Михайлу как ножом полоснули слова Марфуши. Самому ему непереносно было, что холоп он, только и думал, как бы выкупиться… Но чтоб Марфуша попрекнула… Знала ж и раньше она, а как глядела-то на него в прошедшем году, что говорила… Правда, много-то говорить им не приходилось. Нонче в первый раз.

Марфуша заметила, что Михайла сразу потемнел весь. Она ласково дотронулась до его руки дрожавшими пальцами.

– Я-то готова с тобой и князю служить, – прошептала она.

Но Михайла не сразу отошел, в груди у него что-то ныло, и слезы обиды жгли глаза.

Марфуша ближе подвинулась к нему и, ласково заглядывая ему в глаза, заговорила:

– Тятенька-то по себе ничего, да он сильно Козьмы Миныча боится. Старший он. И сказать-то ему тятенька опасается. Нипочем не позволит. Нравный он. Он ноне староста. Все до него с почетом. Он уж тятеньке говорил: «Марфуша де невеста. Из нашего, мол, дома и сын боярский возьмет, не то что служилый. Я де и приданого от себя прибавлю, как у меня дочерей нет». Тятенька – спасибо ему – сказал: «Молода еще Марфуша у нас. Жалко де. Может, годик еще погодим». А ты говоришь, через пять годов лишь выкупишься на волю. С ним, с дяденькой-то, без того и не поговоришь. Вот я про что. Не про себя.

– Я-то думал, – с усилием проговорил Михайла, – сперва, может, так пойдешь, а там выкуплюсь. А выходит, нельзя, – он с отчаяньем махнул рукой. – Мне без тебя лучше в Волгу, один конец.

– Ну что ты, Мишенька, грех и говорить-то такое! – вскрикнула Марфуша, тесней прижимаясь к нему. – А я-то? Ты послушай меня. Я тут без тебя много про то дум передумала. Ты у меня, Мишенька, вон какой сокол! – Она подняла на него засветившиеся глаза.

У него невольно потеплело на сердце. «Стало быть, не гнушается», мелькнуло у него. Он заглянул ей в глаза и встретил нежный, любящий взгляд. Не удержавшись, он горячо обнял ее, но она ласково отстранилась.

– Вон и князь как тебя жалует, – продолжала она. – С обозом послал заместо приказчика.

Михайла махнул рукой. Он и сам раньше гордился этим, думал, что так он скорей выкупится и ему отдадут Марфушу, а выходит, гнушаются они им и ждать не станут.

– Ты погоди, Мишенька, – проговорила Марфуша, заметив, что он опять нахмурился. – Надумала я тут одно дело. Время-то ведь нынче какое! Ты там, в Княгинине, может, не про все и слыхал. Земля-то наша вся замутилась.

Михайла кивнул.

– Отец Иона сказывает – за грехи наши. Вот ты говорил, князя вашего царь на Москву зовет. Верно, пошлет с ратными людьми биться за землю русскую. Вот бы он и тебя взял. Сам-то он, ты сказывал, хромой да неудалый, вот бы он тебя заместо себя и послал. А ты вон какой! – Она опять окинула его просиявшим взглядом. – Ты, верно, всех там победишь, князю от царя почести будут, ну, деревни новые, а тебе князь за то вольную даст. А?

Марфуша вопросительно посмотрела на Михайлу.

У Михайлы вся обида на Марфушу сразу прошла. Вот как она об нем понимает. Он с восторгом глядел на Марфушу, но ничего не отвечал. Он хорошо понимал, что князь и не может и не захочет посылать его на войну вместо себя, но ему не хотелось огорчать Марфушу.

– Ты одно скажи, Марфуша, – заговорил он взволнованным голосом, – год будешь меня ждать?

Марфуша уверенно кивнула головой.

– Ну, а за год я волю себе добуду. Вот тебе моя рука.

Он смело протянул ей руку, и она, не колеблясь, вложила в нее свою. Он совершенно не знал, как исполнит свое обещание, но был уверен в эту минуту, что исполнит.

– Я за тебя заступнице молиться буду, – прошептала Марфуша, не сводя с него любящих глаз. – Ну, а теперь прощай, Мишенька, не проснулась бы Аксюшка. Я тебя выпущу и засов за тобой запру.

– Пойду, Марфуша, друг ты мой, ягодка моя! – Он потянулся к ней, пытаясь поцеловать ее.

Но она отрицательно покачала головой.

– Грех это, Мишенька, не обручились еще мы. Знаешь сам, что одна у меня на сердце дума. Прощай, Мишенька!

Она тихонько отворила дверь, скользнула в сени. Он шагнул через порог и ощупью пошел за ней к выходным дверям.

– Притяни дверь, – шепнула она ему, стараясь не зашуметь тяжелым засовом.

Он взялся за скобку и потянул дверь, в то время как она тащила засов. Голова ее почти касалась его плеча, и он, не удержавшись, свободной рукой прижал к себе ее плечо и горячо поцеловал в губы.

Марфуша слабо ахнула, подтолкнула его в дверь и сейчас же захлопнула ее и задвинула засов.

Михайла очутился во дворе раньше, чем сообразил, как это случилось, раньше, чем разобрал, очень ли рассердилась на него Марфуша.

Ругая себя, Михайла шел знакомой дорогой к сеновалу. Во дворе все уснуло. Далее цепная собака только лениво шевельнула хвостом, когда он прошел мимо. Караульного тоже не видно было. Наверно, и он забрался в сторожку и крепко спал, несмотря на строгие наказы хозяйки.

Ворота сеновала были только слегка притворены, и, когда Михайла подошел к ним, до него донеслись звуки разноголосого храпа.

Михайла остановился на минуту. Ему казалось, что все вокруг переменилось, и сам он словно другой стал. Точно силы у него прибыло. Жив быть не хочет, а Марфушу возьмет за себя. Вон она как об нем думает! А что Козьма Миныч его свистуном обозвал, так это еще он ему покажет, какой он свистун. Как сказал Марфуше, так и будет. Добудет себе волю за год или голову сложит. Заставит князя вольную ему дать! Так заслужит ему, что даст он!

Михайла даже ногой притопнул, но потом опомнился, тихонько вошел в сарай и протянулся на свежем сене.

И вдруг ему вспомнилось, как он поцеловал Марфушу в сенях. А ну как рассердилась она и глядеть на него больше не захочет? Он заворочался на сене, толкнув соседа. Тот что-то забормотал во сне, и Михайла затих.

IV

Наутро, только что Михайла помылся в людской избе и вышел на залитый солнцем двор, как за ним прислали Феклушку звать его к хозяину. Он чуть не бегом бросился в хозяйскую избу, так ему не терпелось увидать Марфушу, поглядеть, сердится она на него за вчерашнее или нет.

Первая, кого он увидал, перешагнув порог, была как раз Марфуша. Но она смотрела так ласково, что у Михайлы сразу отлегло от сердца, и он, поклонившись ей, перевел глаза на Дорофея Миныча. Тот смотрел непривычно хмуро и еле кивнул на низкий поклон Михайлы. Домны Терентьевны в горнице не было.

– Ну, садись, Михалка, давай говорить, – начал Дорофей охрипшим с утра голосом.

– Да что ж так-то говорить, Дорофей Миныч? – начал Михайла, поглядев на Дорофея. – Может, ты не примешь себе в обиду, коли я тебя в кружало позову? Там способне́й. И Семейка завсегда в кружале дела вершил. А я, хоть и холоп, а от князя заместо приказчика прислан. Он мне наказал торг вести. Как ты скажешь?

У Дорофея сразу лицо повеселело, но Марфуша с упреком взглянула на Михайлу.

– Мамынька тотчас придет, – заговорила она несмело, – она в людскую пошла.

– Ладно, дочка, – прервал ее Дорофей, – ты в наши дела не вступайся. И мамке скажи, что мы по торговым делам пошли. Пускай она велит обозчиков накормить.

Дорофей быстро надел шапку и пошел к выходу.

Михайла успел за его спиной подойти к Марфуше и шепнуть ей, наклонясь к самому ее уху:

– Ясынька ты моя, смотри, жди меня.

– Пошто тятеньку в кружало ведешь? – также тихо прошептала Марфуша.

Михайла хотел ответить, но Дорофей уже отворял дверь, и он поспешил за ним, ласково кивнув Марфуше.

Во дворе Дорофей опасливо оглянулся на людскую избу и быстро зашагал к воротам. Михайла догнал его и пошел рядом. Оба молчали. Только выйдя за ворота, Дорофей хлопнул Михайлу по плечу и сказал:

– Молодец, Михалка. Порядки знаешь.

– А как же, Дорофей Миныч. Я сколько разов с Семейкой в Нижний приезжал. Знаю, как дела делать. Семейка до тебя всегда с почетом. Да и князь тебя, Дорофей Миныч, поминал. Сказывал, чтоб прямо к тебе, больше ни к кому.

– Ишь ты. Памятует, стало быть, князь Иван Михайлыч, – сказал Дорофей. – И то сказать, не первый год с ним торг ведем. И все у нас было по-хорошему.

– Вот-вот, Дорофей Миныч. Так и напредки дела делать будем. Ну вот и пришли. Входи, Дорофей Миныч.

Дорофей привычной рукой отпер дверь кружала и вошел в низкую, хотя довольно просторную горницу. Теперь, утром, за столами сидело не больше двух-трех человек.

Маленькие подслеповатые окошки скупо пропускали свет, и Михайле после улицы показалось там совсем темно. Вчерашний перегар еще не успел за ночь рассеяться, и у Михайлы с непривычки сразу запершило в горле.

Дорофей сел на свое привычное место за столом у окна, а Михайла подошел к стойке и велел подать им жбан вина, соленых огурцов, по плошке щей с говядиной и гуся с кашей.

Им принесли вино, хлеб и чарки. Михайла налил Дорофею и себе.

– Ну, будь здоров, Дорофей Миныч, – сказал он, поднимая чарку ко рту.

Дорофей выпил чарку, закусил корочкой хлеба с солью, и лицо его сразу повеселело.

Михайла сейчас же налил еще и пододвинул к Дорофею плошку с горячими щами.

– Горячих-то щец с утра – первое дело, – сказал он, принимаясь и сам за еду.

Дорофей проглотил вторую чарку и тоже начал есть.

Несколько минут оба усердно хлебали щи. Только когда плошки опустели, Михайла отодвинул свою и спросил:

– Выпьешь еще, Дорофей Миныч?

– Что ж, это можно, Михалка, – проговорил Дорофей, опрокидывая в горло четвертую чарку. – Уж и не знаю, как быть-то? – продолжал он. – Брат Козьма, слыхал, что вчерашний день говорил? – шалят нонче и по дорогам и по рекам тож. Сам знаешь, с Москвой мы торг вели. А ну как пограбят караван? Убыток я большой возьму.

– Смекаю я это, Дорофей Миныч. Зачем мне тебя под убыток подводить? Мы с тобой и вперед дела вести станем. А только вот у меня думка какая. Я еще вечор про то смекал, как Козьма Миныч тебя в верхний город звал. Ехали мы сюда с обозом, Дорофей Миныч, и всё нас бояре обгоняли, ну и мужики тоже. Едут всё в Нижний, за стенами отсиживаться. Бояре-то всем домом, с женами, с детишками, с челядью. И мужиков сила. Почитай со всего уезду. Мордва, вишь, шалит. Которые села пожгли уж. Едут, глядел я, со скарбом, с поклажей. Надо быть, на всю зиму. Ну, а хлеб чтоб везли, не видать. Да и время раннее. Мало кто обмолотился. То уж мы поспешили, как князю казна надобна. Ну вот, смекаешь, Дорофей Миныч? В Нижнем, чай, хлеба-то не наготовлено, а есть-то, чай, все захотят. Кругом мордва, – не выедешь. Где его взять, хлеб-то, в городу?

Михайла придвинулся ближе к Дорофею и слегка понизил голос.