– Эксгу… Ни за что! Ее ж, вы не понимаете! Ее схоронили в пакетах! Сто сорок пять пакетиков с останками… вот что получили ее муж и дети! Откопать, закопать… для вас эти упаковки – так! Размазня! А для нас… это все Наталья! Для ее мужа, для моей жены! Наш Наттик, которой больше нет…

– Контакты психологической поддержки в свободном доступе на сайте бюро. С «душами» и «Наттиком» к ним, а мне требуется собственное заключение. Без эксгумации трупа нельзя.

– Чем вы, Камиль Агзамович, психиатрическое расстройство устанавливать собрались?! У вас что, сканер какой?! Или пробирки?! Не было в ней спирта или наркоты! Не было! – ударил кум Наттика кулаком по столу, разливая следующий стакан с водой.

Я сделала пометки в блокноте: «Кружки-непроливайки?», «Защитное стекло на столешницу?».

– Тест на яды, – кивнул Камиль на папку с отчетом, – его нет.

– Как же? Вот! – спорил генерал. – Нет ядов в ней, нету!

– Не те, – скривил Камиль губы. – Нужен тест на биологические, промышленные пестициды и лекарства. Максимально.

«Максимальные тесты на яды, – думала я, – Максим и яды… это случайная аллегория или профессиональная деформация личности, как когда фотографа просят снять пальто, и он делает его снимок?»

Камиль не отличался эмпатией. Он считал человека свертком из мяса и костей, в котором застряла экзотическая материя под названием «душа» со временно присвоенным именем – и однажды оно сменится строкой с причиной смерти из международной классификации болезней.

Воеводин подкинул мне загадку – узнать о прошлом Камиля. Но что бы ни случилось, душа его осталась там – вне настоящего. Может, отданная Воеводиным галька была окаменевшим сердцем Смирнова? Таким же холодным и бледным, черствым и бескровным, как трупы в его морге. Или это кал со временем белеет, а не мышечно-фиброзный орган?

Таким овалом видела я и детальку его пазла – ни бугорка, ни впадины. За Камиля было не зацепиться. Так и рухнешь рядом с ним в пропасть – а что это за напарник, который не в состоянии удержать своего партнера?

Я подумала, что из нас с Камилем напарники хуже некуда, мне впервые стало неуютно в бюро.

– Остальные пять тел, – перебил Воеводин спор об эксгумации. – Так понимаю, всех объединяет общая причина смерти – невыявленное психиатрическое расстройство?

– Так точно, – ответил военный. – Все покончили с собой, но как-то… не по-людски! Устроили анатомический театр, а не смерть. И они… не понимали, что делают. Не понимали, что убивают себя. Был один, потом двое, Наталья стала шестой. Как расследовать, не знаю. Все жертвы из Москвы. Не бомжи, не нарики, у всех квартиры, работа, учеба. Самому младшему пятнадцать, самому старшему восемьдесят девять.

– Любого, – буркнул Камиль. – Можете откопать любого из шести. Мне нужен собственный анализ.

– Анализ?! – возмутился генерал. – Какой анализ заставил студентку Варвару Грузову построить проекцию касательной плоскости на собственном теле! Шестью циркулями! На ней нашли триста иксов и игреков, выдавленных на коже в некоторых местах до костей. Грузова решила, что ее кожа – ватман для начертательной геометрии. А что скажете про пятнадцатилетнего Ильнара Васильева, который ушел с отцом на рыбалку и пропал? Спустя несколько часов его нашли с проткнутыми рыболовными крючками венами. – Генерал полистал записи и озвучил: – Двести пятьдесят семь крючков сняли из десяти проколотых вен!

– Из скольких вен? – настороженно переспросил Камиль. – Десять?

– Именно. Мало десяти?! Ну, простите!

– В теле человека десять главных вен, – нахмурился Камиль. – Проверяйте! Эти перечислены в отчете: яремная, легочные, воротная, верхняя полая, нижняя, подвздошная, скрытая малая вена ноги и подкожная ноги?

– Слово в слово… – кивнул военный, – другой порядок, а названия самые те…

– Сын рыбака учился на медика?

– Он учился в ПТУ на электрика. Мать – продавщица в универмаге, отец – бухгалтер в краеведческом музее.

Я записала в протокол про крючки, вены и их количество.

– Откуда рыбак знал точно, в какие вены цеплять крючки? Вот вы знаете, где находится воротная вена? – спросил Камиль.

Военный подумал пару секунд:

– За воротом… за воротником? На шее, да?

– В печени.

– Ясно, нет, не знал.

– А парень знал, – опустил Камиль руки на столешницу, опираясь на оба кулака, обернутые в латекс.

– Или знал тот, кто его убил, Камиль Агзамович. И раз больше никто другой не может, не хочет и не в состоянии разобраться с «висяками», признанными самоубийствами, вся надежда на вас.

– И вера, – поднялся со стула Воеводин, – в моих расследованиях без веры никак.

– Во что бы ты ни верил, Семен Михалыч, дай результат. Насчет эксгумации, – буркнул он в сторону Камиля, – решу. Будет труп.

Он вроде бы имел в виду кого-то из прошлых трупов, но «Алла» внутри меня расхохоталась: «Будет, будет! Будет вам труп!»

Делегация направилась к выходу. Проводив их, Воеводин вернулся к нам с Камилем.

– Одно из трех, – резюмировал Камиль. – Нужно изучить тело. Лучше два. Лучше три. Лучше все.

– Лучше бы ни одного, Камиль, – поморщился Воеводин, – лучше бы они все продолжали спать земным сном, а не вечным.

Я потянулась к стаканчику остывшего кофе, но разве от Воеводина что-то скроешь? Даже нежелание пересекаться с ним взглядом, чтобы он не задал мне именно этот вопрос:

– Ты решила рассказать ему правду?

– Кто и кому? – не понял Камиль. – О чем речь?

– О делах сердечных, Камиль. Боюсь, у патологоанатомов, как вы, и стариков, как я, совсем иные отношения с этим органом. Я бы деликатно промолчал, но его дело, Кира, – твое дело.

– Что-то не так? – не понимала я. – Со мной и Максимом?

Ну кроме того, что мы с ним вместе «застрелили» Аллу.

– То не так, что Воронцов твой кузен! – встрял Камиль.

– К твоему сведению, Смирнов, он мой почти парень, – не спешила я делиться со Смирновым результатом анализа ДНК.

Не знаю, улыбнулся ли Воеводин где-то там под пышными усами – они дернулись лишь чуть-чуть. Я решила, что это была именно улыбка – явление в криминальном ведомстве более редкое, чем радуга в январе.

– Парень? – выжидающе поднял бровь Камиль, буравя мое ухо. – Я читал твой профайл. Максим Воронцов – сын Владиславы Воронцовой, сестры твоей матери.

– Вот как? – покосилась я на Воеводина, оборонительно скрещивая руки. – А я твой профайл не читала.

– Моя вина! Сегодня же пришлю! И не спорь, Камиль. Это честно.

– Она ничего не поймет, – дернулось плечо Камиля уже четыре раза подряд.

– Она вообще-то здесь! – не выдержала я. – И чтоб ты знал, Макс не кузен мне! Я проверила по генетическому тесту. У него другая мать на девяносто девять и девять десятых процента. И скорее всего…

Фразу за меня закончил Воеводин:

– …от Максима сей факт был скрыт.

– Могу перепроверить со стопроцентной вероятностью, взяв образец его костного мозга. Или головного. Если он у него есть, – отрезал Камиль. – А тебе, Журавлева, напоминаю, венерические болезни приводят к бесплодию.

Он определенно наслаждался тем, что теперь шеи краснеют у нас с Воеводиным.

Когда Камиль переходил на фамилии, я знала – он бесится. Каким бы черствым истуканом ни хотел казаться, испытывать гнев он умел. И даже любил.

Огрев меня (точнее, снова мое ухо) расфокусированным взглядом, Камиль покинул кабинет. В проеме двери я заметила Женю, дожидавшегося Воеводина. Когда Семен Михайлович вышел, я убрала валерьянку. Пока шла с аптечкой мимо окна, возле которого Камиль простоял час, заметила… что-то, чего утром здесь не было.

Но не за стеклом, а на стекле.

Пальцами Камиль начертил паутину: несколько кругов и бегущие по ним из центра лучи. Еще немного, и я решила бы, что это рисунок прицела, но этот символ уже был занят Аллой, а рисунок Камиля был слишком кривым, с ромбическими провисшими краями окружности.

Стопроцентная паутина. А я тогда кто – паук или муха?

Вспомнила слова Камиля на дороге: «Если я посмотрю на тебя, ты умрешь».

Определенно, как сказала бы Таня, я была мухой. И так же определенно, как Татьяне, мне все меньше и меньше нравился этот Задович (не просто так коллеги из бюро дали ему это прозвище).

Я совсем не удивилась, что Воеводин в курсе передвижений Максима. Естественно, следователь продолжал приглядывать за всеми фигурантами дела Аллы Воронцовой.

СМС Максиму я отправила, стоя утром на ступеньках особняка Страховых. В кулоне, врученном Аллой (она была для меня Яной, когда его дарила), в две овальные половинки для фотографий я вставила снимки Максима и Кости – двух половинок моей скорлупы, со мной где-то посередине.

Уставившись на пустую переписку с Максом, я открыла панель смайликов, пролистывая ее. Долго смотрела на символ скрепки. Все те десять минут. В это время пришло СМС от Тани: «Что брать на обед?» Дальше она спрашивала символами: «креветкой», что означала рис с морепродуктами, и «курицей», означающей салат «Цезарь».

Я отправила Тане в ответ символ креветки.

И Максиму тоже.

Ответ от Макса на мою креветку пришел через двадцать секунд. Логично было бы прислать эмоджи салата, деревянных палочек или адрес суши-бара. И уточнить, не ошиблась ли я адресатом или символом?

Но Максим прислал самый логичный ответ – смайлик с самолетом.

Переписка с Таней выглядела сплошь картинками, демотиваторами, чашками кофе (иногда я посылала пять в ряд).

Мама не писала, а с папой или с бабушкой я созванивалась каждую субботу. Иногда отправляла им фотографии Москвы, Гекаты и своих закинутых на перила балкона ног в домашних тапках. По последней серии фоток отец и бабушка понимали, что я дома и переживать не стоит.

Я наделала таких успокоительных картинок про запас: в разных носках, в разное время суток, под разными углами, а перед отправкой делала скрин, чтобы мою аферу не выдали дата и время снимка.

Мало ли где я могу оказаться. И хорошо, если в клубе с девочками, а если в заложниках… (Ну хватит!)

Фотографии были нужны, чтобы никто не словил инфаркт, если я задержусь в стрелковом тире, где я занималась спортивным метанием ножей, или на ночной пробежке.

Воеводин как-то сказал мне, что у каждого криминалиста есть своя глубоко личная причина, по которой он решает расследовать чужую смерть, ведь с каждым делом понемногу он расследует смерть одного и того же человека – смерть, что перекрывает кислород и не дает жить, стягивая шею и горло немым вопросом: кто виноват?

«Кто виноват?»

Кто виноват в смерти Иры и Миры – моих сестер? Кто убил Аллу (Максим или я)? Кто выстрелил Камилю в висок? А шесть трупов, «убивших» себя от неясного помешательства? Кто во всем этом виноват?

Такие мысли занимали меня, пока я брела по опустившимся на город сумеркам вдоль велосипедной дорожки. Толкая самокат руками (видимо, оттягивая момент возвращения домой), смотрела по сторонам, заглядывала в лица прохожих.

Раньше такой ритуал я ненавидела всеми фибрами, но теперь, когда начала учиться на психолога-криминалиста в университете, аббревиатура которого состояла из шести заглавных и одной прописной буквы, я училась находить такие буквы на лице каждого, кого вижу, и читать сложенные из них слова.

Дома, в съемной квартире, я видела только Гекату и себя.

Или нет. Только Гекату. Себя я не видела. В моей квартире не было зеркал, не было эмалированных кастрюль, и даже ложки были деревянными, чтобы не встречалось никакой отражающей поверхности. На окнах жалюзи и темные шторы.

Вот почему я боюсь витрин и мчащихся мимо меня машин. Слишком много отражений. Слишком много звуков у меня в голове и видений перед глазами.

Раз за разом в зеркалах я вижу не свое лицо, я вижу затылок. Точнее, два. И не свой, а их. Миры с Ирой. Разворачиваясь, они уходят от меня в глубь зазеркалья. Улыбаются – Мира уверенно, а Ира игриво, – они такие же взрослые, как я. Только они уже девять лет как мертвы. Все, что остается мне, – шагнуть за ними следом. И я знаю, что могу. Могу уйти за ними. Могу узнать правду там – внутри серебряной пустоты.