Внезапно из переулка грохоча, вынеслась бричка. Возчик, откинувшись назад, натягивал вожжи, но лошадь, как видно, понесла и не подчинялась. Женщина, прижав к себе малышку, застыла на месте, а Колька, метнувшись вперед, оказался у морды жеребца, повиснув на удилах. Тот прянул в сторону, протащил его десяток метров и остановился, запалено поводя боками.

От ближайшей из казарм тут же набежали люди, женщина с ребенком оказались целы. Колька, отойдя от лошади, отряхивался от пыли.

– Ну, ты хлопец, молодца! – хлопнул его по плечу один из мужиков в тельняшке. – Не забоялся.

– Другие в свою очередь костерили возчика, тот виновато оправдывался.

– Спасибо тебе, – подошла к Кольке женщина. – Он мог нас с дочкой растоптать.

– Да ладно, – махнул рукой и направился дальше.

Отойдя метров двадцать обнаружил, что подмышкой лопнула рубаха.

Чертыхнувшись, решил для ремонта зайти к бабушке, проживавшей черед три казармы. Там раньше жила и их семья, пока отцу не выделили участок для строительства дома. Звали ее Полиной Матвеевной, фамилия Литвинова, по местному – Литвинихой.

Была рослой, крепкой и самостоятельной. Когда зять с Варварой построились на выселках, жить к ним не пошла. Как и к другой дочери – Матрене. Та тоже была семейной и проживала на той же улице, что и Ковалевы.

После смерти мужа, работавшего проводником на железной дороге, дочерей поднимала одна. Во времена НЭПа* открыла в поселке съестную лавку, где успешно торговала. Не бедствовала и сейчас.

Поскольку необычно вкусно готовила, у нее заказывали обеды на дом завшахтой, городской прокурор и начальник милиции, а жители окрестных поселков приглашали в качестве стряпухи на свадьбы и похороны. Кроме того была хорошей швеей и имела в многочисленную клиентуру. А еще Литвиниха отличалась мужской силой. Два года назад, местный участковый по фамилии Кальчун, большой матерщинник и грубиян, нецензурно обозвал ее в магазинной очереди. В ответ получил кулаком в ухо, отливали водой.

Дойдя до нужной казармы, Колька свернул во двор, миновав три жилых секции, поднялся на высокое крыльцо четвертой. Потянув на себя глухую дверь, оказался в коридоре, куда выходили еще три. Постучав в крайнюю, вошел.

– Николка! – радостно встретила внука хозяйка, расцеловав в щеки. – Никак решил навестить старуху? Милости прошу.

Сняв у порога ботинки, вслед за Литвинихой, прошел в жилую комнату. Она была просторной, чисто побеленной, с занавеской и цветущей геранью на окне. В «красном углу» висела икона, под ней стояла швейная машина «Зингер».

У боковой стены пышная кровать с пирамидой подушек, рядом комод, в простенке шифоньер. Посередине круглый стол, накрытый скатертью и несколько венских стульев. Присели.

– Ну, что там у вас дома нового? – принялась расспрашивать Полина Матвеевна. Колька все подробно доложил. Затем, подняв руку, показал прореху на рубахе, попросив зашить.

– Никак опять подрался? – укоризненно покачала головой бабка.

– Да нет, – и рассказал, что случилось.

– Это ж надо! – округлила глаза. – А кто та молодка и возчик?

– Ее не знаю, а возчик дядька Гармаш.

– Вот черт непутевый. Пьяный?

– Да вроде нет.

Снимай рубаху, – встав, направилась к комоду.

Через десять минут привела все в порядок, затем отправились на кухню, пить чай.

К нему подала своей выпечки хрустящие вергуны* с маком и гречишный мед в вазочке. Пили из блюдечек, чашек Литвиниха не признавала. Колька был у нее любимый внук. Когда пошел в школу, купила ему новенькие ботинки, а в пятом классе мечту всех мальчишек – ружье «монтекристо».

Погостив у бабули с час, отправился домой, получив для братишек гостинцы: бумажный кулек орехов и чернослива. На поселок опускался вечер, в небе зажигались звезды, из степи доносило запах чабреца и полыни.

На следующее утро, после завтрака, отец с Колькой и Алексеем продолжили копать погреб, а младшие братишки погнали в степь пасти корову. К полудню пригнали обратно, мать подоила, затем были обед и отдых.

Всхрапнув часок в саду под копешкой сена, Колька отправился на улицу, за ним увязались Алексей с Васькой. Через три хаты от ихней, на другой стороне, влево вел короткий, поросший лебедой проулок. За ним высились два двухэтажных многоквартирных дома из рыжего песчаника, перед фасадам, как в поселке, ряд летних кухонь и сараев. Меж собой местные называли все это «домиками», здесь тоже проживали семьи горняков.

С задней стороны зданий тянулся зеленый сквер, направились туда. Посередине, в деревянной, увитой плющом беседке, «забивали козла» несколько крепких мужиков. Чуть дальше, в песочнице, копалась малышня, с другой стороны, у кустов сирени, трое ребят играли в жошку.

– Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… доносилось оттуда.

Один, жилистый и вихрастый, ловко подбивал согнутой внутрь ногой пушистый хвост кролика с пришитой снизу размером с гривенник свинчаткой, высоко взлетала в воздух.

На двадцатом ударе промазал (упала на землю) остальные довольно заржали.

– Привет пацаны! – подошли к ним Колька с братьями.

– Здорово, – обернулись.

– А ну-ка, – поднял жошку и ловко набил сорок.

– Могешь, – сказал вихрастый, остальные завистливо вздохнули.

Его звали Володька Резников, был подошедшим двоюродным братом. Жил с родителями на той же улице, что и они. В семье были еще два пацана, поменьше. Володька тоже любил подраться, но Кольку побаивался. Двое других – Васька Свириденко и Степка Фокин, были его одногодки.

– Имеется предложение, цикнул на землю слюной Колька.

– Какое? – навострили уши.

– Сходить в поле за горохом. Уже поспел.

Молодой горох все любили и тут же согласились.

Спустя пять минут, выйдя на окраину, свернули к конному двору, и, миновав его, двинулись по грунтовке в направлении Мазуровской балки.

Вскоре, слева от нее, открылось бескрайнее овсяное поле, куда для урожайности подсаживали и горох. Принадлежало оно колхозу «Червоный прапор», соседнего Попаснянского района, наведывалась туда местная пацанва редко, опасаясь тамошних объездчиков.

У ближнего края рос густой вишенник, войдя в него, затаились и стали наблюдать. По полю от легкого ветерка шли волны, кругом было безлюдно, в высоком голубом небе кружил ястреб.

Никого, – отмахнул шмеля Колька и, выбравшись из кустов, первым вошел в овес. Остальные за ним. Колосья достигали груди, нагнувшись, стали обрывать гороховые плети у земли, набивая ими пазухи рубах Чем дальше угодили вглубь, тем стручки становились крупнее и слаже.

А потом в дальнем конце поля показался всадник. Заметивший его первым Володька, заорал «атас!», вся компания замелькала пятками назад.

Когда до вишенника оставалась метров тридцать, сзади застучали копыта, по заячьи вскрикнул отставший Алексей. Колька, тут же остановившись, обернулся. Объездчик снова пытался достать брата плеткой, тот, уворачиваясь, не давался.

– Ах ты ж гад! – побелев глазами, ринулся обратно. На ходу вырвал пук овса с земляным комом, подбежав, хлестнул им по лошадиной морде. Та, заржав, встала на дыбы, всадник вылетел из седла, тяжело грохнулся спиной о землю.

– Ходу! – бросил Колька брату, на последнем дыхании вломились в вишенник. Друзья ждали там. Объездчик между тем встал, взгромоздился на коня и, погрозив на прощанье плеткой, ускакал.

– Ловко ты его, – утер рукавом потный лоб Васька. – Я бы так не смог.

Вернувшись домой, старшие братья позвали младших, вывалив на стол добычу.

– Ух ты! – выпучили глаза и с удовольствием зачавкали ртами.

Наступил июль, а за ним август. Степь выгорела от жары, в садах дозревала антоновка и чернослив. Погреб, наконец, закончили, обложив стены диким, камнем и настелив дубовый потолок на отрезках старых рельс, Внутри устроили закрома для овощей, над ними ляду* с толстой крышкой и надежной лестницей. Чтобы зимой погреб не промерзал, а весной не пропускал талую воду, сверху утрамбовали глиной и обсыпали землей.

В конце месяца накопали десяток мешков картошки, просушив и ссыпав в закром, засолили по бочке огурцов с помидорами, а первого сентября начались занятия в школе.

Колька учился неважно, в основном на тройки, зато был первым в классе по физкультуре и военной подготовке. Пробегал стометровку за двенадцать секунд, дальше всех бросал учебную гранату, крутил на турнике «солнце». Мог с закрытыми глазами разобрать винтовку Мосина, метко стрелял из малокалиберки по мишеням. Иногда с ближайшим другом и таким же бузотером, Витькой Проваторовым сбегали с уроков и, прихватив «монтекристо», охотились в убранных полях на диких голубей.

Подбив пару, сворачивали им головы, ощипав, выбрасывали внутренности, ополоснув в ручье запекали в глине на костре и с удовольствием съедали.

– Ну как тебе? – вытирал о траву руки Колька.

– Лафа, – облизывался приятель. – Жаль без соли.

Накануне ноябрьских праздников, Лев Антонович, решил заколоть кабана. Были у него они всегда отменные, не подкачал и этот, набрав пудов двадцать. Многие в Краснополье для такого дела приглашали «ризныка», но он всегда колол лично. Жена и старшие братья помогали.

– Гэтага будешь забивать ты, – сказал накануне Кольке.

– Хорошо, – внешне спокойно ответил сын, хотя внутренне напрягся. Зарезать кабана не шутка. Если с первого удара не попасть в сердце, может вырваться и покалечить. Крови не боялся, по просьбе матери не раз рубил головы петухам и курам. В этот раз все было много серьезнее, но был уверен – справится.

За сутки до забоя «ваську» прекратили кормить, давая только воду, он злобно похрюкивал в загородке, а на следующее утро приготовили все нужное: Лев Антонович наточил австрийский штык, когда-то принесенный с фронта, к нему еще нож с топором и устлал сеном часть двора между хатой с сараем; Варвара Марковна вскипятила на печи в летней кухне два чугуна воды, а Колька с Алексеем навертели десяток жгутов из заранее припасенной ржаной соломы, отложив в сторону.

Потом Додика, отстегнув цепь от будки, отвели в сад и привязали к груше. Открыв загородку, борова, выманили из сарая на сено во двор крупным буряком, и как только начал им хрустеть, захлестнули на задней ноге крепкую веревку.

– Готовы? – покосился батька на стоящих рядом Кольку с зажатым в кулаке штыком и Алексея. Те решительно кивнули.

В следующий миг последовал рывок, кабан опрокинулся на правый бок, навалились сверху, и Колька по рукоятку вогнал ему лезвие под ребра, попав точно в сердце. Жертва истошно завизжала, пытаясь освободиться, через секунды визг перешел в хрип. Подергавшись, затихла.

Наблюдавшие за всем со стороны младшие братишки радостно запрыгали на месте, а самый младший – Женька, заревел.

– Ты чего?

– Ваську жалко.

С другой стороны к туше подошла мать с эмалированным ведром, наклонилась. Колька осторожно вынул штык из раны, в емкость хлынула алая струя. Когда наполнив почти доверху опала, унесла емкость на веранду. Муж, вынув из кармана, вставил в рану затычку, после чего со старшими сыновьями начал обработку кабана.

Для начала горящими соломенными жгутами, ворочая за ноги, опалили щетину. Затем, поливая тушу горячей водой тщательно поскребли ножами и опаливали вторично, пока молочно белая кожа не стала золотиться.

– Будя, – сказал Лев Антонович, отсек у кабана ухо и, разрезав на кусочки, оделил всех сыновей. Те с удовольствием захрустели редким лакомством. После, перевернув на брюхо, тушу накрыли старым ватным одеялом. Вовка с Васькой и Женькой уселись сверху, как наездники и, хохоча, стали на ней подсигивать. Это была не игра, такое делалось, чтобы сало стало мягче.

Минуть через десять «наездников» согнали, одеяло сняли. Кабана снова перевернули на спину, отец с Колькой, занялись его разделкой, Алексей помогал. Спустя два часа закончили.

В деревянном ящике на веранде, накрытые крышкой, были плотно уложены обсыпанные крупной солью куски сала, рядом стояла трехведерная кастрюля с субпродуктами, на столе лежала кабанья голова. В погребе, в дубовой бочке, охлаждалось мясо.