После Второй мировой войны Хаксли увлекся мистицизмом, а также принялся экспериментировать с мескалином, уверяя всех, что это наркотическое средство совершенно безвредно и лишь расширяет возможности сознания. Эти утверждения вызвали гнев знаменитого немецкого писателя Томаса Манна. Манн справедливо утверждал, что эти «опыты» Хаксли увлекут за собой в область наркотических фантазий тысячи и тысячи молодых людей.

Хаксли описал свои впечатления от приема мескалина в книге «Двери восприятия», а в переписке с Хамфри Осмондом, английским психиатром, проводившим исследования по применению ЛСД и ставшим «руководителем» опытов Хаксли по приему мескалина, впервые употребил слово «психоделика». Поразительно, но писатель, предупреждавший об опасностях увлечения наркотиками и их использовании для оглупления населения, уверял других в безопасности мескалина и согласился стать проводником в жизнь для нового наркотического средства.

После смерти жены Марии в 1955 году Хаксли довольно быстро женился вновь. Он умер от рака гортани в тот самый день, когда был убит американский президент Джон Кеннеди, 22 ноября 1963 года.

В истории XX века он остался прежде всего как создатель антиутопии «О дивный новый мир», в которой предупреждал, что самая страшная тюрьма – это та, у которой нет стен. И после его смерти бушуют споры – действительно ли человечество стоит на пороге «генетической» диктатуры, или подобное «светлое будущее» никогда не наступит.

По словам его брата Джулиана, Олдос Хаксли был злобным пророком, который использовал свое остроумие, чтобы заставить людей признать свои глупости^[5].

Как родился дивный новый мир

«„О дивный новый мир“ – это книга о будущем, и, каковы бы ни были ее художественные или философские качества, книга о будущем способна интересовать нас, только если содержащиеся в ней предвидения склонны осуществиться. С нынешнего временного пункта новейшей истории – через пятнадцать лет нашего дальнейшего сползанья по ее наклонной плоскости – оправданно ли выглядят те предсказания? Подтверждаются или опровергаются сделанные в 1931 году прогнозы горькими событиями, произошедшими с тех пор?» – написал Хаксли в предисловии для «Дивного нового мира» к изданию 1946 года, выпущенного издательством Harper and Brothers.

Хаксли был уверен, что все его предсказания осуществимы в ближайшие годы, буквально через два-три поколения. Но ведь и полеты к звездам в 60-е годы прошлого века казались возможными в недалеком будущем.

Писатель утверждал, что начал сочинять роман как пародию на книгу Герберта Уэллса «Люди как боги», но затем так увлекся, что сконструировал свой собственный мир. Во время путешествия по морю он нашел в судовой библиотеке книгу Генри Форда «Моя жизнь и работа», изучил ее от корки до корки и придумал новую безбожную религию своего мира – фордизм. Во время первого посещения Америки эта страна показалась Олдосу Хаксли, эстету, воспитанному викторианской эпохой, вульгарным и оскорбительным пугалом: культ доллара и культ молодости, огромные небоскребы, вездесущие застежки-молнии (кто из нас их теперь замечает?) и жевательная резинка, саксофоны (которые Хаксли переименовал в сексофоны) – всё вызывало у него отвращение. Во многом «О дивный новый мир» – пародия на американский образ жизни. Причем Хаксли казалось, что принципы организации общества, изложенные в книге Форда, применяются в США повсюду.

В более поздние годы Хаксли стал относиться к Америке менее предвзято и в 1937 году переехал в Соединенные Штаты жить навсегда. Как это ни смешно, но именно «вульгарная» Америка дала Хаксли прибежище во время войны, снабдила хорошо оплачиваемой работой и подставила плечо его Родине, воюющей с Гитлером.

Но не только Америка послужила прообразом будущего в романе. В неопубликованном письме 1930 года, написанном Олдосом Хаксли Саймону Блюменфельду^[6], писатель сообщает о своих планах относительно написания романа «О дивный новый мир».

Хаксли рассказал, что на него произвел впечатление недавно увиденный советский фильм «Земля». В фильме крестьяне приобрели трактор для своей деревни. Они устроили шествие, танцуя перед технологическим чудом и угощая машину, как языческого бога. Хаксли заметил, что их экстатическая реакция была сравнима с религиозной процессией. Возникает закономерный вопрос: способна ли наука создавать новых богов для поклонения человечества?^[7]

Также на Хаксли сильное впечатление произвела работа немецкого социолога и экономиста Макса Вебера. В своей работе «Протестантская этика и дух капитализма» Вебер выражал глубокую обеспокоенность угрожающим альянсом между политиками и современными технологиями. Вскоре эта тема станет одной из главных в романе Хаксли «О дивный новый мир»^[8].

Роман был написан за четыре месяца, писатель работал над ним с мая по октябрь 1931 года, хотя подготовительная работа началась намного раньше.

После Второй мировой войны, когда вышел в свет роман «1984», Оруэлл и Хаксли начали спор, кто же из них написал более правдоподобную картину тоталитарной системы.

«Философия правящего меньшинства в „1984“ – это садизм, доведенный до логического конца, выходящий за границы пола или отрицающий их. Может ли на самом деле политика сапога, стоящего на лице, продолжаться бесконечно, кажется сомнительным. Я считаю, что правящая олигархия найдет менее сложные и затратные способы правления и удовлетворения своей жажды власти, и эти методы будут напоминать описанные мной в „Дивном новом мире“», – писал Хаксли Оруэллу после прочтения романа своего бывшего ученика.

Со своей стороны созданная Олдосом Хаксли конструкция нового мира показалась Оруэллу искусственной и в принципе бессмысленной.

Хаксли не учитывал притягательность садизма для правящей элиты, тогда как Оруэлл указывал на сладостные мечты интеллектуалов наконец «дотянуться до кнута». К тому же сапог на лице человека – технология весьма примитивная и одновременно универсальная, пригодная для подавления воли как пролов, так и членов внутренней партии. А в области создания тоталитарного общества принцип бритвы Оккама так же справедлив, как и в других областях.

Можно сказать, что Оруэлл и Хаксли нарисовали два портрета тоталитарного общества, и странно пытаться доказать, какая из них более эффективна. В один период времени торжествуют садистские методы «1984», в другое время власти прибегают к манипуляциям в стиле «Дивного нового мира», но зачастую эти приемы применяются одновременно.

«Олдос Хаксли как писатель-фантаст XX века охотно берет на себя роль современного философа-короля или литературного пророка, исследуя суть того, что значит быть человеком в современную эпоху. <…> Хаксли был плодовитым гением, который на протяжении всей своей жизни постоянно искал понимание себя и своего места во Вселенной»^[9], – написал Рональд Сион в своей книге, где анализировал все одиннадцать романов, написанных Олдосом Хаксли.

О дивный новый мир^[10]

Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать их окончательного осуществления… Утопии осуществимы… Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу.

Николай Бердяев*

Глава первая

Серое приземистое здание – всего лишь в тридцать четыре этажа. Над главным входом надпись: «ЦЕНТРАЛЬНО-ЛОНДОНСКИЙ ИНКУБАТОРИЙ И ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР», и на геральдическом щите – девиз Мирового Государства: «ОБЩНОСТЬ, ОДИНАКОВОСТЬ, СТАБИЛЬНОСТЬ».

Огромный зал на первом этаже обращен окнами на север, точно художественная студия*. На дворе лето, в зале и вовсе тропически жарко, но по-зимнему холоден и водянист свет, что жадно течет в эти окна в поисках живописно драпированных манекенов или нагой натуры, пусть блеклой и зябко-пупырчатой, – и находит лишь никель, стекло, холодно блестящий фарфор лаборатории. Зиму встречает зима. Белы халаты лаборантов, на руках перчатки из белесой, трупного цвета, резины. Свет заморожен, мертвен, призрачен. Только на желтых тубусах микроскопов он как бы сочнеет, заимствуя живую желтизну, – словно сливочным маслом мажет эти полированные трубки, вставшие длинным строем на рабочих столах.

– Здесь у нас Зал оплодотворения, – сказал Директор Инкубатория и Воспитательного Центра, открывая дверь.

Склонясь к микроскопам, триста оплодотворителей были погружены в тишину почти бездыханную, разве что рассеянно мурлыкнет кто-нибудь или посвистит себе под нос в отрешенной сосредоточенности. По пятам за Директором робко и не без подобострастия следовала стайка новоприбывших студентов, юных, розовых и неоперившихся. При каждом птенце был блокнот, и, как только великий человек раскрывал рот, студенты принимались яро строчить карандашами. Из мудрых уст – из первых рук. Не каждый день такая привилегия и честь. Директор Центрально-Лондонского ИВЦ считал всегдашним своим долгом самолично провести студентов-новичков по залам и отделам. «Чтобы дать вам общую идею», – пояснял он цель обхода. Ибо, конечно, общую идею хоть какую-то дать надо – для того, чтобы делали дело с пониманием, – но дать лишь в минимальной дозе, иначе из них не выйдет хороших и счастливых членов общества. Ведь, как всем известно, если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей; общие идеи являются неизбежным интеллектуальным злом. Не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества.

«Завтра, – прибавлял он, улыбаясь им ласково и чуточку грозно, – наступит пора приниматься за серьезную работу. Для обобщений у вас не останется времени. Пока же…»

Пока же честь оказана большая. Из мудрых уст и – прямиком в блокноты. Юнцы строчили как заведенные.

Высокий, сухощавый, но нимало не сутулый, Директор вошел в зал. У Директора был длинный подбородок, крупные зубы слегка выпирали из-под свежих, полных губ. Стар он или молод? Тридцать ему лет? Пятьдесят? Пятьдесят пять? Сказать было трудно. Да и не возникал у вас этот вопрос; ныне, на 632-м году эры стабильности, Эры Форда*, подобные вопросы в голову не приходили.

– Начнем сначала, – сказал Директор, и самые усердные юнцы тут же запротоколировали: «Начнем сначала». – Вот здесь, – указал он рукой, – у нас инкубаторы. – Открыл теплонепроницаемую дверь, и взорам предстали ряды нумерованных пробирок – штативы за штативами, стеллажи за стеллажами. – Недельная партия яйцеклеток. Хранятся, – продолжал он, – при тридцати семи градусах; что же касается мужских гамет, – тут он открыл другую дверь, – то их надо хранить при тридцати пяти. Температура крови обесплодила бы их. (Барана ватой обложив, приплода не получишь.)