Хаксли дает исследователю фамилию французского политика Мориса Бокановски (1879–1928), который ратовал за стабильность в политике, союз политиков и технократов, а также занимался вопросами подъема рождаемости во Франции.

«Общность, Одинаковость, Стабильность»

Хаксли заменяет этим лозунгом знаменитый лозунг Великой французской революции: “Liberté, Égalité, Fraternité” («Свобода, Равенство, Братство»). Отрывок из романа «Хром Желтый» содержит краткое описание грядущего Дивного нового мира. Мистер Скоуган, один из персонажей романа «Хром Желтый», описывает «безличное поколение» будущего, которое «займет место отвратительной системы природы. В огромных государственных инкубаторах ряды тяжелых бутылок обеспечат мир необходимым населением. Семейная система исчезнет; обществу, подорванному у самого основания, придется искать новые основы; и Эрос, прекрасный и безответственно свободный, будет порхать, как веселая бабочка с цветка на цветок, по залитому солнцем миру».

В 1924 году Джон Холдейн в своем эссе «Дедал, или Наука и будущее» выдвинул концепцию экстракорпорального оплодотворения, которую он назвал эктогенезом. Он рассматривал эктогенез не как средство борьбы с бесплодием, а как инструмент для создания лучших личностей, то есть предлагал заняться евгеникой, и собирался клонировать лучших людей в возрасте 50 лет (спортсменов чуть раньше). Холдейн до конца жизни восхищался Иосифом Сталиным, а жить переехал в Индию. Ученый предложил прямое вмешательство в геном человека, которое позволило бы манипулировать с наследственным материалом.

«…благодаря методике Подснапа»

Джон Подснап – второстепенный персонаж книги Диккенса «Наш общий друг», который настолько доволен существующим положением вещей, что не может понять, что кто-то может чувствовать себя по-другому. Он убежден, что Англия – лучшая из всех возможных стран, а остальной мир – не более чем «ошибка». Имя Подснапа сделалось нарицательным, а слово «подснапперство» вошло в Оксфордский словарь английского языка.

«Директор окликнул его: „Мистер Фостер“, сделал приглашающий жест.»

Мистер Фостер получил свои имя от Генри Форда, а фамилию – от Майкла Фостера (1836–1907), выдающегося британского физиолога и автора книги «Элементы эмбриологии» (1874). Майкл Фостер был помощником деда Хаксли, Т. Г. Хаксли^[11].

Генри Форд (1863–1947) – американский промышленник, владелец заводов по производству автомобилей в различных странах мира, изобретатель, автор 161 патента. Завод Форда выпускал наиболее дешевые автомобили в начале эпохи автомобилестроения. Генри Форд известен тем, что впервые стал использовать промышленный конвейер для поточного производства автомобилей. В 1914 году он ввел самую высокую минимальную зарплату у себя на заводах – 5 долларов в день (по тем временам это очень много), построил образцовый рабочий поселок, но не допускал к себе на заводы профсоюзы, а также вмешивался в частную жизнь рабочих: если рабочий пропивал свою зарплату, его увольняли. Эти правила об увольнения действовали вплоть до Великой депрессии. Также Форд известен своими антисемитскими выпадами, от которых он потом публично открещивался. Впоследствии принимал заказы от нацистской Германии на своих заводах в Европе.

Практически все имена в романе – это имена и фамилии известных изобретателей, политических деятелей и революционеров, ученых или знакомых лично Олдосу Хаксли людей. Причем имя и фамилия создают уже одним своим сочетанием сатирический эффект.

«…легла на место морула…»

Морула – от лат. morum, «тутовая ягода» – одна из стадий развития зародыша. На этой стадии он напоминает ягоду тутовника.

«Знали бы вы, какой сверхурочной работой обернулось для меня последнее японское землетрясение!»

Хаксли посетил Японию во время своего кругосветного путешествия в апреле 1926 года. Токио и Иокогама были практически полностью разрушены Великим землетрясением Канто (1 сентября 1923 года), в результате которого погибло более 142 000 человек, из них 40 000 пропали без вести и считались погибшими. В своей книге о путешествиях «Смеющийся Пилат» (1926) Хаксли так описывает город после землетрясения: «Йокогама после землетрясения выглядит как лагерь шахтеров, который еще не достроили. Среди лачуг – кучи пыли, на дорогах – ямы, есть недостроенные мосты».

Землетрясение получило название по региону Канто, которому был нанесен наибольший ущерб. По масштабу опустошений и по количеству пострадавших считается самым разрушительным за всю историю Японии (хотя и не самым сильным).

«Дал понять об опасности так называемой раскупорочной травмы…»

Ироническая отсылка к монографии Отто Ранка «Травма рождения и ее значение для психоанализа».

Отто Ранк (1884–1939), коллега Фрейда, утверждал, что родовая травма – основная причина всех неврозов.

«Но от эпсилонов <…> нам человеческий разум не требуется.»

Производство людей напоминает массовое производство автомобилей. Потеря не только индивидуальности, но самых обычных человеческих способностей, превращение здоровых людей в полукретинов не вызывает ни у кого из альф ни протеста, ни возмущения.

«– Привет, Линайна…»

Линайна – на самом деле Lenina, то есть имя образовано от псевдонима Владимира Ульянова. Линайна носит фамилию Краун. Это реальная фамилия, существующая в английском языке. Она, конечно, вызывает ассоциацию с «короной» и «коронованной», но написание отличается от того и другого. Отсылка здесь к драматургу Джону Крауну.

Джон Краун (1641–1712) – драматург эпохи реставрации. В пьесе «Женатый кавалер» есть песня «Глупая служанка». В песенке звучат насмешки над склонностью служанки к моногамии, что может привести ее к «гибели».

Глава вторая

Оставив мистера Фостера в Зале раскупорки, Директор и студенты вошли в ближайший лифт и поднялись на шестой этаж.

«МЛАДОПИТОМНИК. ЗАЛЫ НЕОПАВЛОВСКОГО ФОРМИРОВАНИЯ РЕФЛЕКСОВ»* – гласила доска при входе.

Директор открыл дверь. Они очутились в большом голом зале, очень светлом и солнечном: южная стена его была одно сплошное окно. Пять или шесть нянь в форменных брючных костюмах из белого вискозного полотна и в белых асептических, скрывающих волосы шапочках были заняты тем, что расставляли на полу цветы. Ставили в длинную линию большие вазы, переполненные пышными розами. Лепестки их были шелковистогладки, словно щеки тысячного сонма ангелов – нежно-румяных индоевропейских херувимов, и лучезарно-чайных китайчат, и мексиканских смуглячков, и пурпурных от чрезмерного усердия небесных трубачей, и ангелов, бледных как смерть, бледных мраморной надгробной белизною.

Директор вошел – няни встали смирно.

– Книги по местам, – сказал он коротко. Няни без слов повиновались. Между вазами они разместили стоймя и раскрыли большеформатные детские книги, манящие пестро раскрашенными изображениями зверей, рыб, птиц.

– Привезти ползунков.

Няни побежали выполнять приказание и минуты через две возвратились; каждая катила высокую, в четыре сетчатых этажа, тележку, груженную восьмимесячными младенцами, как две капли похожими друг на друга (явно – из одной группы Бокановского) и одетыми все в хаки (отличительный цвет касты «дельта»).

– Снять на пол.

Младенцев сгрузили с проволочных сеток.

– Повернуть лицом к цветам и книгам.

Завидя книги и цветы, детские шеренги смолкли и двинулись ползком к этим скоплениям цвета, к этим красочным образам, таким празднично-пестрым на белых страницах. А тут и солнце вышло из-за облачка. Розы вспыхнули, точно воспламененные внезапной страстью; глянцевитые страницы книг как бы озарились новым и глубинным смыслом. Младенцы поползли быстрей, возбужденно попискивая, гукая и щебеча от удовольствия.

– Превосходно! – сказал Директор, потирая руки. – Как по заказу получилось.

Самые резвые из ползунков достигли уже цели. Ручонки протянулись неуверенно, дотронулись, схватили, обрывая лепестки преображенных солнцем роз, комкая цветистые картинки. Директор подождал, пока все дети не присоединились к этому радостному занятию. Затем:

– Следите внимательно! – сказал он студентам. И подал знак вскинутой рукой.

Старшая няня, стоявшая у щита управления в другом конце зала, включила рубильник. Что-то бахнуло, загрохотало. Завыла сирена, с каждой секундой все пронзительнее.

Бешено зазвенели сигнальные звонки. Дети трепыхнулись, заплакали в голос; личики их исказились от ужаса.

– А сейчас, – не сказал, а прокричал Директор (ибо шум стоял оглушительный), – сейчас мы слегка подействуем на них электротоком, чтобы закрепить преподанный урок.

Он опять взмахнул рукой, и Старшая включила второй рубильник. Плач детей сменился отчаянными воплями. Было что-то дикое, почти безумное в их резких, судорожных вскриках. Детские тельца вздрагивали, цепенели; руки и ноги дергались, как у марионеток*.

– Весь этот участок пола теперь под током, – проорал Директор в пояснение. – Но достаточно, – подал он знак Старшей.

Грохот и звон прекратились, вой сирены стих, иссяк. Тельца перестали дергаться, бесноватые вскрики и взрыды перешли в прежний нормальный перепуганный рев.

– Предложить им снова цветы и книги.

Няни послушно подвинули вазы, раскрыли картинки; но при виде роз и веселых кисокмурок, петушков – золотых гребешков и черненьких бяшек дети съежились в ужасе; рев моментально усилился.

– Видите! – сказал Директор торжествующе. – Видите!

В младенческом мозгу книги и цветы уже опорочены, связаны с грохотом, электрошоком; а после двухсот повторений того же или сходного урока связь эта станет нерасторжимой. Что человек соединил, природа разделить бессильна.

– Они вырастут, неся в себе то, что психологи когда-то называли «инстинктивным» отвращением к природе. Рефлекс, привитый на всю жизнь. Мы их навсегда обезопасим от книг и от ботаники. – Директор повернулся к няням: – Увезти.

Все еще ревущих младенцев в хаки погрузили на тележки и укатили, остался только кисломолочный запах, и наконец-то наступила тишина.

Один из студентов поднял руку: он, конечно, вполне понимает, почему нельзя, чтобы низшие касты расходовали время Общества на чтение книг, и притом они всегда ведь рискуют прочесть что-нибудь могущее нежелательно расстроить тот или иной рефлекс, но вот цветы… насчет цветов неясно. Зачем класть труд на то, чтобы для дельт сделалась психологически невозможной любовь к цветам?

Директор терпеливо стал объяснять. Если младенцы теперь встречают розу ревом, то прививается это из высоких экономических соображений. Не так еще давно (лет сто назад) у гамм, дельт и даже у эпсилонов культивировалась любовь к цветам – и к природе вообще. Идея была та, чтобы в часы досуга их непременно тянуло за город, в лес и поле, и таким образом они загружали бы транспорт.

– И что же, разве они не пользовались транспортом? – спросил студент.

– Транспортом-то пользовались, – ответил Директор. – Но на этом хозяйственная польза и кончалась.

У цветочков и пейзажей тот существенный изъян, что это блага даровые, подчеркнул Директор. Любовь к природе не загружает фабрики заказами. И решено было отменить любовь к природе – во всяком случае, у низших каст; отменить, но так, чтобы загрузка транспорта не снизилась. Оставалось существенно важным, чтобы за город ездили по-прежнему, хоть и питая отвращение к природе. Требовалось лишь подыскать более разумную с хозяйственной точки зрения причину для пользования транспортом, чем простая тяга к цветочкам и пейзажам. И причина была подыскана.

– Мы прививаем массам нелюбовь к природе. Но одновременно мы внедряем в них любовь к загородным видам спорта. Причем именно к таким, где необходимо сложное оборудование. Чтобы не только транспорт был загружен, но и фабрики спортивного инвентаря. Вот из чего проистекает связь цветов с электрошоком, – закруглил мысль Директор.

– Понятно, – произнес студент и смолк – в безмолвном восхищении.

Пауза; откашлявшись, Директор заговорил опять: