Юрате сидит у входа в кофейню, здесь на улице с лета остались столы и стулья, видимо, хозяевам их больше негде хранить. Мебель обмотана металлической цепью, такой тяжелой и прочной, словно столы и стулья неоднократно были уличены в нападениях на беззащитных прохожих и организованных грабежах. Но сидеть на столе (в завалившем его сугробе) эти цепи не особо мешают. И ногами болтать.

Юрате сидит на столе, болтает ногами, курит сигару из Тёнси, у нее еще остался запас. Думает: «Хватит маяться дурью, я же знаю, что делать. Но не чувствую, как… Ладно, будем честны. Все я чувствую. Просто это мои картины. Я хочу их оставить. Мне жалко их отдавать».

Юрате спрыгивает со стола, смахивает рукавом остатки снега, ставит на стол картину, ту, где танцуют в парке, аккуратно прислоняет к стене. Думает: «Я сейчас, чего доброго, зарыдаю, как Лийс. Только не от счастья, от жадности. Вот будет номер! Интересно, а слезы у меня чудотворные? По идее, должны бы быть».

Еще час спустя Юрате уже сидит дома. А картины – там, где она их оставила. На обмотанном цепью столе, у входа в обанкротившуюся из-за карантина кондитерскую, на троллейбусной остановке, на дереве, у которого нашлась подходящая развилка в ветвях. Дальше будет, что будет. Судьба сама разберется. Приведет туда кого надо. Ну или не приведет. «Это неважно; то есть важно, но больше от меня не зависит, – напоминает себе Юрате. – Сейчас не мой ход».

Вильнюс, февраль 2021 года

Отто Штрих, он же Труп, Нумирялис, Кадавер, немец, красавчик, отличный чувак, актер-неудачник, безработный экспат и фотограф от бога (уж что-что, а художники у Него всегда получаются хорошо) натянул на нос желтый вязаный шарф, толкнул тяжелую дверь и вошел в зал ожидания железнодорожного вокзала, сейчас совершенно пустой. В дальнем углу, возле выхода к поездам, притаилась кофейня «Баристократ»; собственно, просто высокий прилавок, отгородивший от остального пространства мойку, стеллаж с посудой и кофейный аппарат. За прилавком скучал хозяин, каждый день открывающий эту кофейню ради нескольких постоянных клиентов и зыбкой перспективы заполучить еще пару-тройку случайных – ну мало ли, вдруг повезет.

Труп никогда не был ни кофейным гурманом, ни даже рядовым любителем кофе, дома он пил воду и колу, изредка заваривал чай. Но вильнюсские кофейни натурально завораживали его своим несгибаемым намерением напоить кофе всех, кто рискнет к ним зайти. В одноразовой посуде, на вынос, через порог, в масках, в перчатках, да хоть в скафандрах, лишь бы выстоять против сметающей их крошечный бизнес волны диких абсурдных запретов, общий смысл которых сводился к «немедленно перестаньте жить». Труп за всю предыдущую жизнь столько кофе не выпил, сколько выдул его в карантин, чтобы поддержать владельцев кофеен. Можно сказать, втянулся. Почти его полюбил. Хотя по-прежнему всегда заказывал капучино и пожимал плечами, когда ему предлагали выбрать сорт и степень обжарки – отстаньте, мне все равно.

В этой вокзальной кофейне он бывал очень часто, и хозяин-бариста узнал его издалека. Приветливо взмахнул рукой, Труп в ответ улыбнулся так широко, что с носа сполз шарф.

– Капучино? – спросил бариста.

Труп кивнул:

– Капучино. И еще один… очень хороший. Без молока.

– Есть Эфиопия Шакисо, – оживился бариста. – Мягкий сбалансированный вкус, фруктовая кислинка, белая акация, груша, мускат.

– Круто! – обрадовался Труп, который ни черта не понял про грушу с белой акацией, таких литовских слов он не знал, зато часто видел, как при упоминании Эфиопии любители кофе делают серьезные лица и уважительно закатывают глаза. – Давайте. Черный, много. Большой.

– Американо, – подсказал бариста.

– Американо, – согласился Труп.

Расплатился картой, взял два картонных стакана, аккуратно закрыл их крышками, вышел на пустынный перрон. Американо сунул за пазуху, чтобы подольше оставался горячим. И неторопливо пошел по направлению к привокзальному бару, который так и назывался – «Перрон». Популярное место, Труп и сам еще прошлым летом (теперь казалось – в предыдущем перерождении) там часто с приятелями выпивал. Сейчас бар, естественно, не работал, но под навесом, укрывавшим перрон от мелкого мокрого снега, стояли столы и стулья. И голубое пианино, безнадежно расстроенное, половина клавиш запала, на таком невозможно играть. Но Труп каждый раз, когда сюда приходил, обязательно на нем играл. Пару аккордов, несколько нот, случайный обрывок любой пришедшей на память мелодии. «Если уж на открытой веранде закрытого бара стоит пианино, а я еще что-то помню, значит, надо сыграть, – думал он. – Пусть хоть так, косо-криво, неумело, визгливо, фальшиво, но продолжается наша с ним жизнь».

Вот и сейчас он взял аккорд задубевшими пальцами, вышло черт знает что, похожее не на музыку, а на жалобный вой. Ладно, с учетом контекста – тьма, мокрый снег, заброшенный бар на вокзале в центре холодного безлюдного города – даже и хорошо.

– Так ты еще и пианист? – спросила Наира.

Труп не заметил, когда и откуда она пришла. Так обрадовался и растерялся, как будто они не договорились заранее, а совершенно случайно встретились на веранде закрытого привокзального бара. Словно сама судьба их свела.

Наконец он ответил:

– Нет. Я мало учился. Давно. Скоро перестал.

– Вскоре бросил? – уточнила Наира.

Труп ответил любимой универсальной фразой, которая часто его выручала:

– Что-то вроде того.

И достал из-за пазухи картонный стаканчик с крышкой.

– Ну ничего себе! – воскликнула Наира. – Спасибо! Вот это сюрприз!

– Эфиопия, – гордо сказал Труп. Хотел добавить «Шакисо», но эта часть названия уже вылетела из головы.

Попробовав кофе, Наира удивилась еще больше:

– Какой отличный! И еще горячий. Настоящее чудо! Где ты его взял?

Труп хотел ответить: «Просто я великий волшебник», – и даже мысленно сконструировал фразу, но, как у него это вечно случалось с Наирой, в последний момент смутился, подумал, что шутка какая-то детская, зачем лишний раз выставлять себя дураком. Пришлось сказать скучную правду:

– Здесь на вокзале кофейня. Хорошая. «Баристократ».

– Прямо на вокзале? И даже сейчас работает?

– До семи, – подтвердил Труп. – Каждый день.

– Надо же. Я не знала.

– А никто не знала… не знает. Но я часто здесь хожу. Фотографирую… – он хотел продолжить: «рельсы, пустые перроны, пешеходный мост, фонари, снег и клубящийся пар», – но от волнения забыл, как это все называется, смог сказать только: «фотографирую поезда».

Но Наира видела его фотографии, поэтому поняла.

– Интересно, кто вообще в поездах сейчас ездит? – спросила она. – Города же закрыты. Нельзя никуда.

Труп знал от знакомых, что ездить можно со справками и специальными разрешениями. Если у тебя в другом городе работа, недвижимость или еще какая-нибудь официально одобренная ерунда. Друзья и любимые уважительной причиной не считаются. И радость путешествия не считается. И все остальное, чего так неистово хочет живая пока душа.

Но и без того небогатый словарный запас рядом с Наирой сократился до катастрофического минимума. Поэтому он только развел руками. Дескать, сама видишь, нет вокруг никого. А вслух сказал:

– Рыба. Потом забуду.

И достал из рюкзака увесистый пакет с копченым угрем, который был формальной причиной их свидания на вокзале, куда Наире легко добираться из дома: прямой автобус без пересадок, ехать всего десять минут.

По легенде, угорь достался ему в подарок от приятеля-рыбака, слишком много, чтобы съесть в одиночку. Поэтому половину можно отдать Наире, которая, по удачному совпадению, обожает угря. На самом деле угорь был куплен за конские деньги в интернет-магазине деликатесов; Труп хитроумно снял фирменную упаковку, завернул рыбу в бумагу и сунул в мятый пакет. Поделиться дармовым угощением – обычное дело между друзьями. А подарок, специально купленный для нее в магазине, Наира, наверное, отказалась бы взять. Хотя, может, и согласилась бы, черт ее знает, эту Наиру, что у нее в голове творится. Но лучше не рисковать.

Наира взяла сверток и расплылась в улыбке:

– Ух как много! Спасибо, ты настоящий друг. Я тоже не с пустыми руками. Испекла банановый кекс. По замыслу, для тебя. Но он так упоительно пах на весь дом, что я оставила себе половину. Зато другую половину все-таки принесла.

– Ой, не надо, – растерялся Труп, прижав к груди сверток с кексом, но тут же сообразил, что отказываться невежливо, и исправился: – Надо! Отдай!

– Так вот же положила! – рассмеялась Наира. – Уже отдала.

– Я дурак, когда говорю по-русски, – печально сказал Труп. – А когда по-литовски, совсем – как Дана ругается? – а, больной на голову. Но когда думаю, умный. Трудно переводить.

– Да это как раз понятно, – кивнула Наира. – Я страшно жалею, что не могу с тобой нормально поговорить. Кто же знал, что надо учить немецкий. А на французский забить.

Вот сейчас Труп с лету все понял. И так обрадовался, что будь он из Эль-Ютокана, заплакал бы. Но плакать от счастья его никто не учил.

– Нам надо стать телепатом, – наконец сказал он.

– Да, единственный выход, – вздохнула Наира. – Я же, знаешь, однажды открыла немецкий на Дуолинго. Решила тебя удивить. Прошла урок и закрыла, это было невыносимо, прости. Зато могу спросить: wie heißt du^[4]? И, возможно, даже понять ответ.

От изумления – Наира пыталась учить немецкий! Ради меня! Бросила, но это как раз фигня. Важно, что захотела! – Труп сразу вспомнил все, чего успел наслушаться в «Крепости», выбрал самое подходящее слово и сказал:

– Зашибись. Ich heisse Otto. Ты знала, что я по правде не Труп?

– Да уж догадываюсь, – улыбнулась Наира. – Вряд ли мама с папой так деточку назовут.

Труп хотел ей сказать, что удивительно получилось с этим мертвецким прозвищем – как будто и правда немножко умер, застрял в чужом городе, в стране, о которой, пока сюда не приехал, даже не слышал, а если и слышал, забыл; в тягучем отсутствии времени, без прежних возможностей, без работы и перспектив, то есть без иллюзий, будто есть какие-то перспективы, но при этом еще никогда не ощущал себя настолько живым. И еще много чего он хотел рассказать Наире, но даже не стал пытаться. Такое и на родном языке особо не объяснишь. Поэтому ограничился банальной констатацией факта:

– Так все странно. Такая странная жизнь.

* * *

К перрону тем временем подъехал поезд с двухэтажными вагонами. Из динамиков раздался механический женский голос; в полной тишине объявление прозвучало громко, как крик, но оба разобрали только одно слово «Каунас». То ли поезд оттуда прибыл, то ли туда отправляется, то ли все сразу; впрочем, какая разница. Соседний город сейчас казался такой же недоступной фантазией, как, к примеру, Сан-Паулу^[5], Гель-Гью^[6] или Магадан.

Из электрички никто не вышел. Механический женский голос снова заговорил, на этот раз Труп разобрал слово «минута»; ничего удивительного, по-немецки тоже примерно так. Из здания вокзала торопливо вышел кто-то в длинном пуховике с капюшоном, судя по очертаниям, женщина. Вскочила в ближайший вагон. Поезд еще немного постоял и медленно тронулся. Труп язвительно сказал ему вслед:

– Die Hütte voll^[7]!

Наира невесело усмехнулась. Похоже, по интонации поняла.

– Знаешь, весной мне казалось, что без людей в городе только лучше, – призналась она. – Не то чтобы с тех пор я соскучилась по толпам. Но чем дальше, тем сильней ощущение, что так не должно быть. Должно быть не так.