(Нет, ну правда, что такого должно быть на тех картинах, чтобы искушенному Эль-Ютоканскому искусствоведу рыдать, напиваться, сходить с ума? Это какое-то неправдоподобное преувеличение, – скажет читатель и будет по-своему, в рамках индивидуального опыта прав. Ну посмотрел чувак на картины неизвестных художников, ну, предположим, высоко оценил мастерство, обрадовался, примерно прикинул, сколько ему за такую добычу при хорошем раскладе заплатит музей, заранее приготовился защищать свой выбор перед специальной комиссией; это редко бывает необходимо, но никогда не предскажешь, кому из начальства какая вожжа попадет под хвост. То есть для волнения у него есть причины. Но в такой острой форме – все-таки перебор.)

• Что мы знаем об искусстве?

Что человек изначально был создан как проводник небесного света в материальный мир. То есть люди, какие бы цели и смыслы существования они себе ни придумывали, нужны на планете для этого, больше ни для чего. Теоретически, у человека до сих пор есть все необходимое для этой работы – дыхание, внимание и способность (потенциальная, как правило, непроявленная) любить.

Но мало ли что там теоретически. На практике что-то пошло не так. Уже давным-давно никто никуда ни черта не проводит, только зря небо коптят. И лишь художники (в широком смысле, не только те, кто рисует) по-прежнему делают дело. Некоторые. Иногда.

• Что мы знаем об искусстве?

Что те, кто видит движение линий мира, потоки небесного света, весь этот мерцающий танец вечности на руинах небытия, видят его и в картинах (слышат в музыке, разбирают в словах). Иногда, преломляясь (как в физике, при переходе из одной среды в другую) через волю художника, как через воду или стекло, небесный свет обретает оттенки и формы такой удивительной красоты, что не всякое сердце выдержит. Так что зоркому зрителю (например, Эль-Ютоканскому искусствоведу) напиться и поплакать от счастья уж точно не повредит.

• Что мы знаем об искусстве?

Что Фридрих Ницше, называвший искусство «метафизической деятельностью», был близок к его пониманию, как мало кто.

Вильнюс, февраль 2021 года

– Для тебя вот эти четыре, – говорит (почему-то шепотом) Лийс, распаковывая картины, которые принес с собой. – Извини, что так мало. Это не потому, что я жадный. То есть я-то ух, какой жадный, когда доходит до хороших картин! Но дело не в этом. Просто не мог же я отдать тебе, что самому не надо. А выбирать наугад – как-то глупо. Недостойно профессионала. А эти, сразу видно, твои.

– Мои, – кивает Юрате, перебирая картины. – Так выглядит небо, если смотреть на него моими глазами; однажды художник был – была, она девочка – рядом и тоже увидела, несколько лет потом рисовала только его.

– Да, я так и понял, что это цикл. Невероятный! Гораздо сильнее ее остальных работ. Хочу его весь забрать для музея. Так же можно? Это даже меньше половины того, что стоит в ее мастерской.

– Да можно, конечно, – Юрате рассеянно улыбается, разглядывая другую картину. – Надо же, я не знала, что она рисовала мой дом над рекой. Хорошо получился, как настоящий, живой.

– И самое главное, – вставляет Лийс, – сразу видно, что не чей-то, а именно твой!

– Ну, раз ты так говоришь, значит, видно. Я-то его просто узнала… А эту картину я заказала, прикинь. То есть как заказала, просто попросила художника, если будет настроение, нарисовать. Танцы в городском парке ночью, при цветных фонарях; вроде банальность, но трогает сердце, а с сердцем спорить ищи дурака… Ой, а вот за это вообще до последнего неба спасибо! – восклицает Юрате, добравшись до нарочито небрежно загрунтованного холста, на котором сплелись даже не то чтобы силуэты, скорее, прозрачные разноцветные тени причудливых форм.

– Очень крутая картина, – кивает Лийс. – Не представляешь, как жалко ее отдавать.

– Это мы, – говорит Юрате. И с бесконечной нежностью повторяет: – Мы. Сидели с друзьями на зимней веранде бара, и вдруг Мирка, художник, сказал, что мы очень красивые, надо срочно забацать наш групповой портрет. Прямо сейчас, не откладывая. Какое «устала»? Что значит «уже домой собирался»? В пень твое свидание, отмени! Четыре с лишним часа не давал нам уйти, зараза. Но оно того стоило. Мы не первый год Мирку знали, вроде бы представляли, чего от него ожидать. А все равно охренели, когда увидели, что получилось. Мы здесь и правда очень красивые. Люди – чужие сны.

– Лучшие в мире сны. Зашибись, какая компания! Отличная у вас была вечеринка. Я это так ясно вижу, что уже почти помню. Хотя с вами там не сидел.

– Вот, кстати, о хорошей компании, – Юрате отодвигает картины в сторону, ставит к стене. – Пошли отметим твою добычу. Уже час как стемнело, значит, в «Крепости» точно кто-нибудь есть.

– Хочешь показать им картины?

– Очень хочу. Но не буду. И ты им, пожалуйста, о наших делах ни слова не говори.

– Ладно, – неохотно соглашается Лийс. – А я-то уже приготовился всем рассказывать, что это моя добыча из запредельного города, в котором нет времени! Я вообще ужасный хвастун.

– Совсем очумел! – вздыхает Юрате. – С каких это пор Эль-Ютоканским искусствоведам стало можно вот так запросто болтать с местными о своих делах?

– А разве твои друзья из «Крепости» считаются местными? – удивляется Лийс. – Ай, слушай, ну точно же! Просто они такие прекрасные, что я об этом забыл. А им вино из Эль-Ютокана можно, как думаешь? Я имею в виду, для здоровья не вредно?

– Ну ты даешь! – смеется Юрате. – Нет ничего на свете полезней, чем вино из иных миров!

– Отлично. Я три бутылки светлого Хеми позапрошлогоднего урожая принес. Лучшее, что было в музейной лавке. И уверен, не только там.

– Только этикетки нам с тобой придется отпарить. Не представляю, как они у вас выглядят, но подозреваю, что за местные не сойдут.

– Не придется, – улыбается Лийс, показывая ей бутылку янтарно-желтого стекла с мелкими голубыми вкраплениями причудливой формы. – Нет у нас этикеток. Не принято! И алфавит красивый, поэтому в любой реальности наши надписи на бутылках по умолчанию принимают за декоративный узор.

* * *

Лийс (сразу в двух свитерах, дубленке и шапке, вязаных варежках и носках, до ушей замотанный шарфом, потому что за два дня теплее не стало, с погодой ему пока не везет) идет, двумя руками вцепившись в Юрате, он не умеет ходить в гололед, просто в голову не пришло заранее научиться: в Эль-Ютокане не бывает морозов, на работе спасает частичное воплощение, а весь целиком, как в отпуск, он раньше сюда не ходил. В общем, счастье, что Юрате сильная, а Лийс легкий, как все Эль-Ютоканцы, а то бы, пожалуй, далеко не ушли.

Но они все равно идут очень медленно, потому что Лийс постоянно останавливается, озирается по сторонам, как турист, впервые попавший, к примеру, в Венецию, хотя вокруг ничего особенно интересного – дома, сугробы по краям тротуаров, деревья, автомобили и наша типичная зимняя сизая пасмурная темнота.

– А ведь здесь такие картины, как я унес, нарисовать невозможно! – наконец говорит Лийс. – Я, сама понимаешь, не про «хуже – лучше». Просто основа мира совершенно другая. Там, куда я ходил за картинами, у тьмы подкладка прозрачная, зеленоватая, зыбкая, как туман. А здесь она бесцветная, как паутина, и у нее такой же сложный узор. Местами драная, тусклая, как будто паук давно умер, а местами туго натянута и сверкает, словно на ней роса. Это само по себе удивительно. Реальность одна и та же, а подкладка тьмы постоянно меняется, как будто гуляешь по разным мирам.

– Есть такое дело, – кивает Юрате. – Хорошее у тебя зрение! Спасибо, что рассказал. Я вижу немного иначе, но, по сути, наши наблюдения совпадают. Эта реальность – как самодельное покрывало, сшитое из лоскутов.

– Вот именно! – восклицает Лийс. – Красивое. Вот бы это лоскутное покрывало кто-то нарисовал! Иногда мне до ужаса жалко, что я сам не художник, а просто музейный искусствовед. Но в Эль-Ютокане вообще не бывает художников, у нас вдохновение иначе работает, оно не расходуется на создание новых объектов, а обеспечивает сознанию переход в иные состояния и миры… Ай, да чего я тебе рассказываю! Ты же и так все знаешь про нас.

– Ну, предположим, не все.

– Ладно, неважно. Все равно я уже рассказал. Переход – это круто! Без переходов в другие реальности я бы страшно затосковал. Но так хочется побыть настоящим художником! Которого вдохновение подхватывает и несет, но физически он все равно остается на месте. И тогда другая реальность сама приходит к художнику. Не вся целиком, конечно, а только ее тень, дыхание, настроение, не знаю, как точнее сказать. Но факт, что приходит! И проступает в его работах, выглядывает из них, как из окон, отражается, как в зеркалах.

– Но художник остается на месте, – напоминает Юрате. – И не потому, что сам захотел. Поневоле. Как узник в темнице. Это пожизненное заключение. Не надо такое тебе.

– Да, конечно, – легко соглашается Лийс. – Пожизненное – точно не надо. Но пару здешних лет или хотя бы месяцев я бы ух, как порисовал!

– И потом продал бы свои картины своему же начальству, – смеется Юрате.

– Только если бы они оказались хорошими. Я – строгий, придирчивый искусствовед.

– Это не очень заметно, – Юрате легонько пихает его локтем в бок.

– Еще бы! Невозможно начать придираться, когда вокруг сплошные шедевры. Тут рассудок бы сохранить… Ой, смотри!

– Что такое?

– Подкладка тьмы! – щекотно шепчет ей в самое ухо Лийс. – Очень странная. На небольшом участке. Через дорогу, вон там, впереди. Тоже бесцветная, но даже близко не паутина. И не туман. Скорее, облако пыли. Только не пыли. Потому что она блестит и сверкает, как звезды. Звездная пыль!

– Ну так да, – кивает Юрате. – Это же «Крепость». Мы пришли. А разве ты в прошлый раз не заметил, как наша «Крепость» изменяет пространство вокруг себя?

– Не до того было. Я же страшно замерз. Всю дорогу смотрел под ноги и себя уговаривал: надо тут еще немножко побыть, потерпи, пожалуйста, шаг, вдох, выдох, еще один шаг, снова вдох. Очень трудно не исчезнуть оттуда, где испытываешь страдания! От страданий тело любого нормального Эль-Ютоканца сразу само сбегает домой. Нужно колоссальное усилие воли, чтобы просто оставаться на месте. До сих пор удивляюсь, что мне тогда удалось.

– Надо же. Я не знала, что вы так устроены, – вздыхает Юрате. – Так ты, получается, супергерой!

– Еще как получается, – улыбается Лийс. – Не представляешь, как я дома своей стойкостью хвастался! Пока пил и плакал, всех друзей обзвонил.

* * *

Артур в одиночестве сидит в «Крепости», которую сам же почти час назад и открыл. Ему не то чтобы грустно, скорее, странно. К пустому бару он не привык. Обычно хоть кто-нибудь да заходит в «Крепость» сразу же после открытия, не обязательно выпить – просто побыть. Узнать, как дела, попросить чашку чаю, забиться в дальнее кресло с книжкой или, наоборот, сесть поближе и поговорить. А сегодня в «Крепости» нет даже Даны. Формально у нее выходной, но обычно в свои выходные Дана просто приходит чуть позже, чем он.

Артур берет телефон, но номер не набирает, он хочет, чтобы Дана позвонила сама. Сидит с телефоном и представляет совершенно счастливую (не получается), всем довольную (не получается); ладно, просто спокойную (получается), сильную (получается), веселую (почти получается) Дану, у которой все в полном порядке. Как минимум звери здоровы, дома ничего не сломалось, сама не простыла, даже не болит голова. Думает: «Ты задержалась по какой-то смешной пустяковой причине. Вот позвони и скажи».

Наконец телефон начинает хохотать страшным басом, такой у него звонок. Артур сам его установил и обычно берет трубку не сразу, ему нравится слушать демонический смех. Но сейчас ему не до смеха. Это Дана! Как он и хотел.