Персонаж пьесы, девятилетний мальчик, никого не винит именно для того, чтобы театральный зритель почувствовал смутную вину («the people are silent with awe and the knowledge that something is wrong»^[11]). В отличие от него советский человек хорошо знает, кого винить: капиталистический строй; он-то запросто может выйти на Красную площадь и крикнуть: «Долой Трумэна!» Но это априорное знание о том, кто виноват, играет с ним злую шутку: он сам оказывается выставлен на суд партийной совестиѰ.

Бывает у нас, что советский человек совершает ошибку, наносит урон нашему развитию – все равно, в области ли хозяйства, или искусства, или науки. И тогда его осуждает советское общественное мнение, судит наша партийная совесть. Это – высокий суд, тяжелый для провинившегося. Наши враги за рубежом радостно подхватывают факты такого общественного осуждения и любят поиздеваться над тем, что у нас виновные всенародно признают свои ошибки. Старая, мертвая, схоластическая логика наших врагов не вмещает подлинного объяснения этого факта, она может объяснить его только действием нажима извне, сверху, со стороны. На самом же деле признание своей вины происходит в самом человеке, в глубоком внутреннем мире его совести, требовательно подходящей к себе. Ведь общий высокий идеал, каким живет наш советский народ, сплачивает всех нас в таком тесном единстве, как никогда раньше не было в истории человечества. И человек нового общества дорожит этим единством, он чувствует свою силу удесятеренной, утысячеренной этим драгоценным чувством единства со всем своим народом. (Шагинян 1949, 29)

Старая, мертвая, схоластическая логика врагов не позволяет им даже представить, что вживленная партийная совестьѰ заставляет признавать свою вину, свидетельствовать против себя. Против провинившегося применяются оргвыводы, но это не только нажим извне, сверху, со стороны – это просыпается и восстает изнутри, из глубины вживленный сменный модуль. Наши враги за рубежом не чувствуют в себе новый внутренний голосѰ, поэтому они не могут понять то, как у нас «виновные всенародно признают свою ошибки», например, осуждают себя самих за «формализм в музыке». Им незнакома наша первосцена: ходоки не просят о том, за чем пришли, так как в них проснулась совесть иного порядкаѰ.

Возвращаясь к реплике, звучащей под занавес пьесы Сарояна, если бы ее произносил «окрыленный» ходок, то она звучала бы так: Он знает, где у нас что неладно, поэтому я виню только самого себяѰ.

* * *

Этическое слепое пятно, вынесенное вовне, персонифицированное в фигуре того или иного «самого человечного человека», совесть как сменный модуль, открытый для обновления и перепрошивки – это радикальное решение мучительного вопроса, каким из внутренних голосов я должен руководствоваться: совестью или как бы совестьюѰ, А-совестью или Б-совестью. На смену дилеммы о статусе внутреннего голоса приходит «внешний внутренний голос», чей статус при этом вполне понятен. Совесть иного порядкаѰ, новый внутренний голосѰ и не скрывают своего внешнего происхождения, что, впрочем, не мешает им оставаться «подобиями совести» в терминологии этой книги.

От двух до пятнадцати

Ученик остался в классе один и стал думать: «Двенадцать? За ночь? Порядка ста-ста двадцати».

(Рубинштейн [1986] 2015, 352, 360–361/Мамонов 2002)^[12]

Вслед за Толстым различать то, что люди часто считают за совестьѰ и «совесть как сознание духовного существа», вслед за толстым-4 различать коросту как бы проснувшейся совестиѰ и «раз и навсегда проснувшуюся совесть», вслед за Мариэттой Шагинян различать прежнюю жалостливую, скорбную совестьѰ и «совесть иного порядка» или проводить любое другое различение такого рода – значит исходить из различия подлинной и неподлинной форм совести. Можно, конечно, заявить: бывает только один сорт совести – первый, он же и последний (подлинная совесть); а если совесть какого-то другого сорта, то это не совесть. Но это значило бы закрыть доступ к целой богатой области неподлинных подобий совести.

Если «сортов» несколько, то в некотором смысле трудно остановиться и не найти еще один тип, и еще один… Посмотрим, как нарастает снежный ком перечисления форм совести от двух до пятнадцати наименований. Будет ли это типология или классификация?^[13] Ответ зависит от того, говорим ли мы вслед за некоторыми авторами о «частях» совести или вслед за другими авторами о «родах» (или видах, или типах) совести.

I

Если исходить из того, что совесть одна и она в принципе не заблуждается («Совесть никогда не ошибается и не может ошибаться [irren]; ибо она […] сама есть судья всякого убеждения, но не признает никакого высшего судьи над собою» Фихте [1798] 2006, 187; Fichte 1835, 90), то тогда нет необходимости умножать типы заблуждающейся совести. Правда, в аргументе о том, что совесть не заблуждается потому, что она верховный судья и сама решает, что верно, а что ошибочно, – что-то неуловимо не так. В такой вечно правой совести есть что-то от лакановской невесты, которая всегда приходит на свидание вовремя, поскольку опоздав, она автоматически перестает быть невестой. Конечно, можно на уровне определений исключить возможность говорить о заблуждающейся совести, но не будет ли это игнорированием проблемы? Конечно, можно сказать: «Когда я хочу что-либо делать, мне стоит лишь обратиться за советом к самому себе: все, что я сознаю хорошим, хорошо; все, что я чувствую дурным, дурно; лучший из всех казуистов – совесть» (Руссо 1981, 341; Rousseau 1762, 60). Лучший из казуистов – совесть, только какая из них? Утверждая: совесть одна – а именно правильная (recta), мы тем самым избавляемся от проблемы ложных подобий совести.

Само различение подлинного и неподлинного запускает процесс деления. Если можно говорить о заблуждении совести, то их уже две: правильная совесть и совесть заблуждающаяся.

II

Где одна, там и две. Лютеранская версия берет за основу простое и лапидарное деление: «Закон творит глупую совесть, а Христос радостную счастливую совесть» (Luther 1522, 207)^[14]. Деление (чего бы то ни было) на два типа: а) глупое, и б) радостно-счастливое – напоминает сразу все остроты о том, что все люди делятся на два типа. Тем не менее здесь проговаривается существенное разделение совести ригористско-буквалистской, бездумной (мы бы сказали: идущей на поводу у символических структур), и совести, улавливающей дух учения (феноменологический опыт).

Проблема, которая здесь возникает, напоминает трудности, которые мы встречали у Л. Н. Толстого и толстого-4: когда мы делим что-то на два, результаты деления могут «заражать» друг друга. В таком случае у нас на руках могут оказаться: а) глупая-глупая, б) глупая радостно-счастливаяѰ, в) радостно-счастливая глупаяѰ, и г) радостно-счастливая радостная счастливая формы совести.

III

Где две, там и три. И даже несколько троиц: троичная модель выстраивалась несколько раз, и каждый раз на разных принципах. Одним из таких принципов может быть градация по степени уверенности/неуверенности. Согласно одному варианту, совесть распадается на: а) руководствующуюся рассудочными суждениями (formata) и неразличающую, которая в свою очередь может быть: б) слишком широкой (indiscreta nimis larga), и в) слишком строгой (indiscreta nimis stricta) (De natura et qualitate conscientiae, in: Gerson 1706, 400)^[15]. Первому типу совести свойственна уверенность, два последних типа этой уверенности лишены, из-за чего совесть оказывается либо попустительствующей, либо мелочно-щепетильной.

Другим принципом построения троичной модели может быть степень или характер заблуждения. Если мы различаем: а) правильную совесть и совесть заблуждающуюся, то имеет смысл также различать: б) непреодолимо заблуждающуюся (erronea errore invincibili), и в) преодолимо заблуждающуюся совесть (erronea errore vincibili) (Ockham [изд. 1495] 1984, 411), тогда перед нами еще одна троичная модель. У этой модели есть любопытная вариация: в других терминах можно различать: а) правильную совесть, б) поддельную (spuria) совесть, и в) ложную (falsa) совесть (Swedenborg 1749, 335).

В последнем троичном делении интереснее всего то, на каком основании различаются поддельное и ложное. Поддельную совесть связывают с приверженностью ошибочным религиозными убеждениям: кому-то «не повезло» оказаться посреди «не того» символического учреждения, но носителем поддельной совести тем не менее может двигать сострадание, и тогда для него не все потеряно. В то время как ложная совесть движима не состраданием, а любовью к себе и к миру: «когда им [носителям ложной совести] кажется, что они действуют вопреки совести и против своего ближнего, тогда им также кажется, что их что-то внутренне тяготит»^[16]. Носитель поддельной совести заблуждается относительно постулатов веры – координат, в которых он располагает свою совесть, но прав в мотивах, движущих его совестью. Носитель ложной совести прав относительно координат, но заблуждается в своих мотивах. («Он на том месте на коленях стоял, брата вымаливал, от всей души, как ему казалось, от всей своей больной совести, а получил кучу денег, и ничего иного получить не мог, потому что Дикобразу дикобразово. Потому что совесть, душевные муки – это все придумано, от головы. А суть его, дикобразова, была» Стругацкий А. & Стругацкий Б. 1981, 34).

IV

Где три, там и четыре. Классическая католическая версия звучит так: «Душа в совести трудится и покоится, ибо совесть бывает: добрая, но не спокойная; спокойная, но не добрая; ни спокойная, ни добрая; добрая и спокойная» (Bernardus Claraevallensis [ок. 1136] 1470, 249)^[17]. В анонимном трактате XII века «О четырех видах совести» эта схема закрепляется: «Совесть добрая и спокойная, добрая и беспокойная, дурная и спокойная, дурная и беспокойная»^[18] (De quattuor modis conscientiarum [ок. 1136], in: Breitenstein^[19] 2017, 178–225). Эта модель построена по комбинаторному принципу: два элемента, их конъюнкция и их отрицание.

Однако четверица возможна не только комбинаторным путем, но и через эпитеты, которые совести присваиваются в Священном Писании, поэтому некоторые авторы говорят о четвероякой совести:

а) доброй,

б) замаранной,

в) выжженной,

г) языческой, или поддельной (Mason 1859, 18)^[20].

Вариант г) мы уже встречали при одном из троичных делений. Если четверица выстраивается не по комбинаторному принципу, то ничего не помешает умножать смешанные типологии, включающие, например, как эпитеты из Священного Писания, так и степени неуверенности.

V

Где четыре, там и пять. Доминиканская версия в качестве основания типологии берет метафорику сопротивления материалов, тогда получается совесть:

а) расшатанная,

б) нездорово-тугая,

в) сбитая,

г) извращенная,

д) чистая, правильная и спокойная, она же – достойная похвалы (Herolt [1418] 1482, 58–59)^[21].

Ричард Холл в равной степени предлагает рассматривать совесть как распадающуюся на пять частей, но по другому основанию – по степени неуверенности:

а) правильную,

б) заблуждающуюся,

в) сомневающуюся,

г) мнящую, или утвердившуюся во мнении,

д) мелочно-щепетильную.

Холл выносит эту типологию прямо в название своего трактата (Hall 1598)^[22]. (Впрочем, стоит отметить, что обсуждение а), б), в), и г) занимает только четверть трактата, а три четверти занимает мелочно-щепетильная совестьscrupulosa, которая, судя по всему, и представляет для автора основной интерес.)