Мама присаживается за стол напротив трёх медсестёр: в полумраке комнаты их белые халаты сияют, как три факела. Одна медсестра что-то пишет в журнале, вторая берёт у мамы зелёную карточку, медицинский полис Куфе. Я подхожу ближе, но строгим взглядом мама велит мне удалиться.

На улице прохладно, но яркое солнце заставляет сиять всё вокруг. В ворота входит молодая женщина: за спиной у неё в слинге из ярко-жёлтого читенге — ребёнок, мальчик, который по возрасту вполне мог бы идти и сам, если б не был болен. Ноги мальчика безжизненно волочатся по земле, женщина идёт и тихо плачет. Потрясённая, я гляжу ей вслед: вижу её сгорбленную спину и плечи, что сотрясаются от рыданий.

Двое мужчин катят перед собой старую тачку, в которой лежит иссохший, как тень, человек – кожа обвисла, ветер перебирает его жидкие дымчато-чёрные волосы. Вот тачка наехала на камень, и из иссохших губ человека-тени вырывается басовитый стон. Только так можно понять, что это мужчина. Но два его родственника очень спешат, им срочно нужно довезти этого немощного человека до врачей, поэтому они катят тачку как могут, не обращая внимания на его стенания. В смятении я отвожу глаза, но тут, в какую сторону ни погляди, везде сплошное горе. Взгляд мой падает на окно, и я вижу маленькую девочку. Она сидит на полу в коридоре, она очень бледна, насколько только может быть бледна маленькая африканка. Её чёрные глаза буквально прожигают меня насквозь. Девочка жуёт хлебную корку, и я вижу, что её красный язык и слизистая рта изъедены язвами. Чем она больна? Я не знаю. Беспокойно переминаясь с ноги на ногу, я отворачиваюсь, и мой взгляд снова наталкивается на беднягу в тачке – его злоключения ещё не закончились. Мужчины наконец выяснили у двух медсестёр, куда им обратиться, и уверенно катят тележку в сторону белого корпуса. Медсёстры входят в здание детской поликлиники, и я вижу через окно, как они переступают через сидящую на полу девочку и идут дальше. Я начинаю считать их шаги: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, сем… Я стою возле дверей поликлиники, ожидая, когда меня позовёт мама. Порыв ветра доносит до меня резкий запах хлорки. Я думаю обо всём, что увидела, и тут слышу сердитый мамин голос:

– Чичи, пойдём уже!

Мы выходим за больничные ворота, я читаю вслух плакатики на деревьях: «По внешнему виду диагноз не определить», «Мой ВИЧ-инфицированный друг всё равно мне друг», «Я сдал анализы на ВИЧ. А ты?».

– Хватит уже, Чимука, – шипит мама. И тогда я перехожу на мысленный счёт шагов: раз, два, три, четыре…

Я чувствую себя более уверенно, лишь когда мы попадаем на базар с его привычным гомоном, богатством запахов и бытовых картинок. Здесь всё такое родное: и музыкальная заставка со свистом орла^[29], оглашающего начало полуденных новостей, запах палёных волос в парикмахерских, сладкий аромат дрожжевых оладий витумбува на шипящих сковородах, тяжёлый дух перезревших помидоров и бананов, голоса зазывал, что соревнуются друг с другом в зычности… Знойное солнце уже растопило утреннюю прохладу, и от него нет никакого спасу даже под навесами. Я знаю, что если пересечь узкий мостик, то мы увидим горы древесного угля, предлагаемого к продаже, а рядом – бар «У Джо», из которого всегда доносится музыка и песни в стиле квайто^[30]. Мы с мамой идём как раз в ту сторону.

Бархатный голос певца выводит синкопой: «Пора, пора нам сделать громко», и в дверях на тростниковом коврике мпаса появляется человек с перекинутым через плечо чёрным пиджаком. Он не один, а со спутницей, невысокого роста женщиной с короткими афрокосичками, в которые вплетены прозрачные цветные бусины, и все они так ярко сверкают на солнце. И вот они идут вдвоём, женщина покачивает бёдрами, прильнув к своему кавалеру. Она что-то шепчет ему на ухо, а он наклонился к ней поближе, положив руку ей на крестец. Я узнáю эти руки из тысячи других. И эти покатые широкие плечи, и характерную причёску. Привычным, таким знакомым жестом человек поправляет на носу квадратные очки, но я всё равно протираю глаза, не в силах поверить увиденному.

– Мам, гляди! – Вместо слов из горла вырывается клёкот, и я тяну маму за руку, чтобы она обернулась. Но, скинув мою руку, мама топает по пыльной дороге к выходу. В ней снова взыграло ретивое, свойственное ей в последнее время мрачное упорство, желание всё делать наперекор. А я разрываюсь меж двух близких мне людей, не зная, за кем бежать.

Наконец обретя голос, я кричу, стараясь перекрыть базарный гул:

– Тате!

Наверное, он меня не услышал, уводя свою спутницу в сторону ресторанчика «Тётушка Беатрис». И тогда я кричу ещё громче:

– Тате!

Человек остановился на секунду, казалось, что вот сейчас он обернётся и скажет мне: а, это ты, мванаке. Его спутница движется под музыку, доносящуюся из динамиков, и я решаю не догонять их, так как не знаю, что говорить. Динамики взорвались бешеным ритмом, и Тате заглотила толпа. Сдавшись, я бегу за мамой.

Мама целеустремлённо шагает по дороге, потуже затянув свой читенге, – словно прямо сейчас она приняла какое-то очень важное для себя решение. Она идёт, тихо напевая христианский гимн, а я снова возвращаюсь к счёту шагов: раз, два, три, четыре. Пять. Шесть. И так до самого дома.

Мы находим Бо Шитали спящей в тени мангового дерева. Её косички с вплетёнными шерстяными нитями торчат во все стороны, словно спицы в вязании. Али забрался на дерево, пытаясь распутать воздушного змея, которого он смастерил из палочек и старых полиэтиленовых пакетов. Он уже почти справился с задачей, но мама так громко зовёт Бо Шитали, что брат вздрагивает от неожиданности. Бумажный змей вырывается из его рук и улетает. Зло чертыхнувшись на ньянджа, Али спускается вниз.

– Шитали! – снова зовёт мама, яростно расковыривая кожу вокруг ногтя.

– Мама? – Сонно зачмокав пухлыми губами, девушка сладко потягивается.

– Просыпайся уже. Ты приготовила какую-нибудь еду?

Снова сладкий зевок.

Они говорят на смеси английского и ньянджа. Бо Шитали не знает языка тонга, который является родным для мамы, а мама плохо владеет лозийским, родным для семьи Тате. Неодобрительно поцокав языком, мама идёт к дому. Бо Шитали нехотя поднимается на ноги.

– Простите меня, Бо Ма Чимука.

– «Простите, простите», – передразнивает её мама. – Можно подумать, что ты здесь на каникулах.

На ужин мама приготовила свежую рыбу с клёцками ншима и капустой – любимое блюдо Тате. От помощи Бо Шитали мама отказалась, велев ей хотя бы порезать овощи.

А я начинаю волноваться.

Папа пошёл в ресторан, наестся там досыта, и получится, что мама напрасно ему готовит…

Но Тате вернулся ещё до захода солнца. Мама встретила его у дверей как ни в чём не бывало, заговорила с ним ласково. Кивнув, папа отдал ей пакет с продуктами.

– Твалумба, – поблагодарила мама, присев в лёгком реверансе. Вернувшись на кухню, она долго и яростно протирает и без того чистый разделочный столик.

– Как прошёл день? – спрашиваю я Тате. В голосе моём не чувствуется привычной радости, но Тате этого даже не замечает.

– Всё хорошо, мванаке. А чем вы занимались?

Немного замявшись, я говорю:

– Мама носила Куфе на медицинский осмотр, а я помогала нести пакет с его подгузниками.

Папа улыбается, глаза за очками смотрят с лёгким прищуром.

– Правда? – Он встаёт, чтобы включить телевизор, а потом снова садится в кресло.

– Но по дороге обратно… – Я заколебалась. – По дороге обратно я снова тащила пакет. Там, кроме чистых подгузников, был ещё один грязный.

Папа смеётся и говорит, не отрывая глаз от экрана:

– Молодец, мванаке.

Теплота его слов растопила моё сердце, и я устраиваюсь у него в ногах. Над креслом висит его фото, сделанное в день вручения диплома. Круглолицый юный Тате с копной чёрных как ночь волос смотрит в кадр, он уже и тогда был очень серьёзный… Я представляю, как вырасту однажды, отучусь и надену папин зелёный балахон с жёлтыми полосками (он до сих пор висит у родителей в шкафу) и чёрную академическую шапочку с кистью. На фото тот, юный Тате не улыбается, но всё равно выглядит счастливым. Там он полнее и в круглых очках. Человек, что сидит сейчас в кресле, тоже не улыбается, но в глазах счастья не видно. Он стал гораздо старше, исхудал, и суставы его длинных пальцев сильно припухли.

Мне хочется сказать: «Я тебя видела, звала тебя, но ты меня не услышал», но из транса меня выводит мамин голос:

– Чимука, помоги мне.

Тате собрался ужинать перед телевизором, и мама вытащила лучшие тарелки – те самые, из коричневого стекла, с рельефными рыбками на донышке. Она ставит перед папой поднос с едой, а я подаю миску с водой, чтобы он ополоснул руки.

После ужина Тате решил рассказать нам с Али сказку.

– Лизази лео^[31], – начинает он. – Жили-были…

– Ша?^[32] – спрашиваем мы хором.

И Тате рассказывает нам сказку про голодную гиену, что лежит под деревом манго, чьи ветки прогибаются от спелых плодов. Эта сказка станет моей самой любимой. Входит Бо Шитали и забирает грязную посуду. На кухне мама распевает гимн: «Вот стою я у креста, и душа моя чиста, вся трепещет от любви и благодати. В небе утреннем звезда светит людям, как всегда. Нет покорнее овцы в твоём стаде». И, убаюканная размеренным ритмом домашней жизни, я начинаю думать, что, наверное, я просто ошиблась. И что не видела Тате с чужой женщиной. И что никто не раскачивал бёдрами, соблазняя его. Всё это мне привиделось.

Глава 4

Каждый раз, наблюдая, как мама или Бо Шитали забивают курицу, я думала, что уж лучше предпочту ей капенту, озёрную сардину Танганьики^[33], жареную, с хрустящей корочкой, с гарниром из помидоров и сладкого лука. И ещё мне по нраву пюре из варёной кассавы или сушёная тиляпия. По крайней мере, чтобы приготовить такую еду, не нужно общипывать перья, вытаскивать требуху и сливать лишнюю кровь. И всё же, поедая сочную жареную куриную грудку, я не могла удержаться от похвалы.

Мама часто повторяла, что, наряду с готовкой и уборкой, умение правильно забивать курицу – залог того, что из девочки вырастет толковая женщина – в полном соответствии с библейскими прототипами. Но вовсе не ради этого, а в надежде испробовать кусочек жареной курочки я стою возле мамы, наблюдая, как жалобно квохчет несчастная птица. Сейчас ей перережут горло, и по телу её пробежит предсмертная судорога.

– Свена убоне^[34], Чимука, – подзывает меня мама. Боязливо я делаю два шага вперёд. Воткнув в землю кухонный нож, мама расковыривает небольшую ямку, а затем, полоснув по горлу птицы ножом, наклоняет её вниз, чтобы в ямку вытекло как можно больше крови. Затем одной ногой она прижимает к земле морщинистые куриные лапы, а другой ногой – два её крыла. Я киваю, слушая мамины объяснения, а сама мысленно считаю, сколько раз содрогнётся курица, умирая. Раз. Два. Три.

– Ну что, в следующий раз сама справишься? – спрашивает мама.

– Ага, – киваю я. Вру.

Смешавшись в ямке с землёй, кровь превратилась в коричневую кашицу. Мама кидает куриную тушку на зелёное блюдо и спешит с ним в дом, а я ногой в шлёпанце закапываю ямку.

Я начинаю торг: в обмен на куриную голову обещаю в следующий раз самостоятельно общипать курицу (хотя перед этим пообещала проделать всю процедуру, начиная с убийства). Кинув на меня взгляд, мама говорит:

– А ты знаешь, что, когда общипываешь курицу, нельзя разговаривать, иначе перья отрастут обратно?

– А можно мне ещё и требуху?

Но мама молчит.