Я не только военный и спецназовец, но и профессиональный убийца, а потому трупов повидал немало. Во много раз больше, чем обычный человек за всю жизнь. В тот раз я тоже подчищал лишних людей, причастных к геноциду в одной из стран Центральной Азии. Нам с коллегами из отряда спецрасследований i поручили убрать бывшего главу тайной полиции, который призывал к бойне среди мирного населения. Мы проникли на территорию того государства через Афган и поймали злодея в одной деревушке.

Тот мужчина умер. Я всадил ему в голову целый магазин винтовочных патронов. Но подручные уже успели позаботиться о жителях деревни. Несколько трупов попалось на глаза и мне. В размокшей после дождя колее из-под шин грузовика лицом вниз лежала девочка с размозженным черепом. Одного мальчика расстреляли со спины, пули разорвали ему живот, и из него вывалились внутренности. На центральной площади в деревне вырыли яму, скинули туда женщин, облили бензином и подожгли.

И наконец, мужчина, который разыграл весь этот спектакль. Я пристрелил его, и он, точно так же как и убитые по его приказу, у меня на глазах обмяк бесформенной тушей, потеряв над собой управление.

Когда я вернулся от этих образов домой, мать увивали трубки, а жизнь в ней поддерживали лекарства и наномашины. Врач спросил о целесообразности дальнейшей терапии. На вид казалось, что с матерью все в порядке, ни одного ранения. Совершенно бодрая на вид, она лежала на обеззараженной койке и ждала, не приходя в сознание, моего решения. Казалось, будто она жива, но я знал, что это лишь видимость, которую создают запущенные в организм крохотные работяги-механизмы. Такие же, которые поддерживают нашу боеспособность в случае ранения.

В оглушающей тишине ослепительно белой палаты мне подали согласие на прекращение терапии. Спросили, согласен ли я на остановку мер по поддержанию жизни пациентки. Я ответил: «Да», – и приложил палец к считывателю в качестве подтверждения. Из тела матери, которая так и не пришла и уже больше никогда не придет в себя, вывели наномашины, и она быстро скончалась.

Впрочем, правда ли она умерла тогда? Разве она не умерла еще до того, как я вынес последнее решение?

Где заканчивается жизнь и начинается смерть? Чем дальше в своих изысканиях заходит медицина, тем больше размывается эта граница. Но человечество за последние полвека научилось закрывать глаза и зажимать уши, откладывая решение этого вопроса, как и многих других, на потом. Правда, как и со множеством других явлений человеческой жизни, этот вопрос остается только понять и принять.

Так или иначе, затем мать бальзамировали и аккуратно переложили в гроб. Бальзамирование предписано законом Вашингтона. На этой стадии, понятное дело, человек уже точно мертв.

Так что, получается, на данный момент последняя смерть на моих руках – смерть матери.

– Капитан Шеперд… Капитан Шеперд! – позвали меня, и я проснулся.

Видимо, уснул за чтением материалов. Рефлекторно провел ладонью по лицу, потому что во время визитов в страну мертвых часто потом просыпаюсь с мокрыми щеками. Обрадовался, что провожатый, который пришел меня разбудить, не увидел, как я плачу во сне.

– Просыпайтесь, сбрасываем вас через пятнадцать минут, – объявил он и вышел.

Он не шутил: в последнее время для проникновения на вражескую территорию затяжные прыжки с поздним раскрытием парашюта ушли в прошлое, и вместо них по возможности использовали неуловимые для радаров коконы вторжения – высокоскоростные капсулы. Механизмы, похожие на гигантские шариковые ручки с матово черным корпусом, плотными рядами гнездились в грузовом отсеке, и их тщательно осматривали наши снабженцы. Оглядевшись, я заметил, что коллеги уже вовсю деловито снуют по грузовому отсеку нашей плоской «летающей водоросли».

– Ты, конечно, даешь: уснул на таком корыте! – рассмеялся, подходя ко мне, Уильямс. – Ты хоть в курсе, как нас только что тряхнуло в зоне турбулентности?

– Нет, – ответил я, и Уильямс расхохотался, не веря своим ушам:

– Патологическая нечувствительность! Надеюсь, тебе весело заниматься сексом.

На военных судах, в отличие от гражданских, никто не требует комфорта. Скорее всего, стало значительно лучше, чем в прошлом веке, но специфика военных такова, что практичность всегда превалирует над удобством. А «летающую водоросль» вообще спроектировали плоской кляксой, чтобы минимизировать свечение на радарах. Она слабо приспособлена для полета, так что управляют ей, поддерживая контроль высоты, точнейшие программы, которые отслеживают показатели до последнего знака после запятой. Тут уж точно не до комфорта пассажиров.

– Приятно, как любому другому. Тебе к миссии готовиться не надо?

– А самому-то? Я уже приготовился. И подошел, потому что переживаю, что ты не сделал домашку.

– Как мило с твоей стороны, – ответил я. Уильямс плюхнулся рядом и наклонился ко мне. Этот парень обожал посплетничать и обсосать любую, даже самую дурацкую новость. Кто завел подружку, у кого самые больные фантазии – ему начисто срывало голову, когда выдавалась возможность потрепаться.

– Кстати, Клевис, что думаешь по поводу приказа?

Об этом переживал весь задействованный состав, но все молчали. В армии действует неписанный закон: солдаты не задают вопросов. Однако Уильямс отличался нетипичным для здоровяка-спецназовца неуемным любопытством, слишком охотно болтал и слишком любил сплетни. Вот вы знали, что Шарлиз Терон в возрасте пятнадцати лет увидела, как мать застрелила отца? Уильямс кормил нас подобными байками и буквально расцветал от удовольствия.

– Ничего не думаю, – уклончиво отозвался я. – Тяжеловато одновременно убирать сразу двоих. А что, если они не явятся оба в назначенное место? Ненавижу, когда есть большой простор для «если».

– Да не про то я! – раздраженно прикрикнул Уильямс, встряхивая головой. – Цель «Б»! Он же американец!

– Представляешь, на свете и американцы есть, – вздохнул я. – Или как: чужих мочим без разбору, а сограждан – как-то неохота?

– Плохих сограждан! Бессовестных. Так что моя душа спокойна, – отрезал Уильямс. – Хотя досье у него очень странное. Мне кажется, там обошли стороной всю суть. Ребята говорят в один голос: непонятно, что он за человек. Никто не смог составить психологический портрет цели «Б».

– Тогда как ты можешь утверждать, что он плохой и бессовестный?

Уильямс пожал плечами:

– Так мы ж убиваем плохих парней! Раз попал в наши списки, значит, очевидно, злодей мирового масштаба.

Незамутненная простота. Уильямс в своей неподражаемой манере верил в непогрешимость государства. Хотя, конечно, на нашей работе нужна не только такая простота, но и слепота. Без нее невозможно убивать, убивать, убивать без разбора незнакомцев, в которых видишь индивидов.

Не думать – лучшая гимнастика для душевного здоровья, и проще всего жить под сенью наивной идеологии.

Если уж тебя толкнули на край отвесных скал морали, то все сомнения разумнее оттуда же и сбросить.

Учись душевной черствости. Стань самым непробиваемым на свете сухарем.

Прими тавтологию: мы правы, потому что мы правы.

Солдаты убивают врагов направо и налево, чтобы спасти свои шкуры. В отличие от нас, высокотехнологичных убийц, простые пехотинцы, стреляющие «врагов» пачками, довольно легко абстрагируются от личности и жизненных обстоятельств противника.

И все-таки некоторые солдаты ломаются. Как-то раз, когда бойцов решили отправить домой из Ирака, армейским чинам пришлось привлечь кучу психологов перед тем, как разрешить ребятам вернуться в общество. Одним из этапов реабилитации стал лагерь, где солдат прогоняли через сценарии обычной гражданской жизни.

Солдаты в багдадском лагере играли друг с другом в «дочки-матери» на темы американской повседневной жизни.

Солдаты, которые привыкли к другому миру, полю битвы, вспоминали, как ходить за продуктами в Kmart^[1]. Сколько стоит батончик «Марс». Без курса виртуальной Америки мужчины и женщины, которые сражались в Ираке, уже не могли вернуться домой.

У людей и так психика хрупкая, а тут возрастает шанс, что индивид, познавший на собственном опыте убийство, схлопочет расстройство личности и захочет отнять еще больше жизней. Мы же, в отличие от простых солдат, убиваем не какого-то там абстрактного «врага», а конкретных людей. Стресс от этого сильнее, чем от обезличенных противников.

Впрочем, мы с Уильямсом – просто изнеженные и мнительные американцы. Цена человеческой жизни в некоторых уголках мира удивительно мала, и я прекрасно знал и даже лично видел, что во многих горячих точках она становилась отрицательной величиной.

Тьма, в которую нас сбросят в гладких тесных коконах, – часть того ада. Там, далеко внизу, на земле, в точке, куда мы приземлимся, воцарился хаос. Трагично, но одновременно немного празднично.

Так же и в аду, который изобразил Иероним Босх, есть своя толика радости.

– Наш лимузин уже пять минут на вражеской территории, а ПВО молчит. Ракеты «земля-воздух» тоже. Похоже, враг нас не заметил. Заснули, что ли? – прозвучал у меня в ушах комментарий из кокпита.

Чтобы участникам секретных операций не приходилось таскать на себе передатчики, нам внедряли совместимые с тканями организма и питающиеся от тепла тела «живые» связи. Достаточно пробубнить себе что-то невнятное под нос, а все остальное расшифрует программа. До собеседника реплика дойдет в ясном и отчетливом виде. Как будто говоришь в спокойной и ничем не стесненной обстановке. Мой голос зазвучит в динамике, хотя связки никакого звука не произведут.

– Я думаю, стелс-краска поглощает большинство волн. – Уильямс пожал плечами. – Сомневаюсь, что нас и свои бы увидели, так что «свой-чужой» тут ни при чем.

– Десять минут до спуска. Заворачивайтесь в пледики, ребят. Удачи!

– Ты его слышал! – заметил я, хлопая Уильямса по плечу.

Кокпит отрубил связь, и я послушно залез в кокон. Поверхность сделали матово черной не ради поглощения волн радара, а чтобы она не пропускала инфракрасное излучение. Провожатый запустил в динамики Voodoo Child Джими Хендрикса. Решил подбодрить перед запуском.

Каждый раз, когда вижу, как парни расходятся по коконам, невольно думаю: в гробы залазят.

Мы как мертвецы, которые расползаются обратно по могилам. Из-за камуфляжной краски на лицах мы похожи на зомби. Мертвяки, которых оживила магия вуду, возвращаются на кладбище, где им самое место. От таких мыслей движения коллег сразу показались какими-то притупленными, а глаза мутными и мертвыми, как у рыб.

Voodoo Child… Похоже, у нашего провожатого те же ассоциации. Я искоса бросил на него взгляд, но он готовился к разгерметизации, потому нацепил кислородную маску на пол-лица, и его выражения я не разглядел.

Я встал и тоже пошел к кокону. Товарищи в свои уже упаковались и сложили руки на груди так, чтобы легче выдержать импульс. Сверху действительно казалось, что это мертвые в гробах.

Я вдруг вспомнил сцену из «Космической Одиссеи 2001».

Как спящих криосном космонавтов безмолвно убивает компьютер.

Залез в кокон и тоже прикинулся покойником. Сложил руки на груди, как фараон. Поднял глаза к потолку грузового отсека и лампам. Я отчетливо слышал свое дыхание внутри гроба. Итак, я покойник. Мертвец Апокалипсиса, пришедший на землю творить смуту и резню.

Вдруг меня захлестнула волна непонятного чувства.

– Начинаем декомпрессию грузового отсека. До первого запуска пять минут. Приготовиться!

Что-то вроде печали, но не совсем: какой-то спутанный комок эмоций.

Мать лежит в больничной койке с закрытыми глазами.

После бальзамирования – спит в гробу с улыбкой на лице.

Крышка кокона беззвучно задвинулась, и в миг, когда я утратил контакт с внешним миром, зашипел механизм регуляции внутреннего и внешнего давления. Мир умолк и погрузился во тьму. Наверное, то же происходит и в гробах, которые зарывают в могилы.