Мой отец был похож на Кеннеди. Не на того известного, что был президентом, а на его младшего брата. Отсмеявшись и отдышавшись, он сказал: «Хизер, мы не богатые. Хотя и не бедные. Мы оплачиваем все наши счета и живем в доме, который нам вполне подходит. В доме, в котором я вырос».

Это действительно что-то значило – прожить в доме целую жизнь, как мой отец. Он прожил в Пэнтауне весь свой век. Я не знала его родителей, моих бабушку и дедушку. Они умерли до моего рождения; дедушки Кэша не стало еще до того, как мать с отцом поженились. Он воевал во Вторую Мировую войну, но вернулся домой живым. И выглядел очень угрюмым на единственной фотографии, которую я видела, – той, что стояла на каминной полке. Бабушка Кэш казалась добрее, но в ее глазах сквозила такая напряженность, словно ее слишком часто обманывали.

На пути к их дому, который теперь был нашим, я вдруг так резко остановилась, что Джуни врезалась в мою спину. Я настолько распереживалась из-за предстоявшего выступления на окружной ярмарке, что заметила пустую подъездную дорожку лишь в самый последний момент.

– Что это? – спросила, обходя меня, Джуни. – Папа уехал?

Я кивнула:

– Похоже на то.

У Джуни вырвался вздох. Привычный мне звук, который я слышала множество раз, старый, как звезды.

– Я пойду в свою комнату, – пробормотала сестренка.

Я послала ей воздушный поцелуй.

– Спасибо тебе, Июньский Жучок. Это ненадолго, совсем на чуть-чуть.

Дело было не столько в том, что отец заботился о маме, находясь дома. А, скорее, в том, что какая-то ее часть – очень важная часть – всегда проявлялась лишь в его присутствии. А когда рядом оставались только мы с Джуни, она куда-то девалась.

И плакала мама меньше, когда отец был дома.

«Дело женщины – не только поддерживать в доме порядок, но и сохранять в нем счастье», – сказала мама однажды, целую вечность назад.

Я немного подождала. И услышав, как защелкнулась за Джуни дверь на втором этаже, на цыпочках подкралась к родительской спальне. Джуни уже достаточно повзрослела, поэтому мне следовало защищать ее от этого. Но и веской причины, чтобы делать это обеим, тоже не было. Во-первых, у меня уже имелся опыт. А во-вторых, несмотря на тревожащие изгибы, чуть ли не в одночасье преобразившие тело сестренки, ей все-таки было только двенадцать.

Прежде чем постучать, я приложила ухо к маминой двери. В спальне было тихо.

Стук-стук.

Я замерла в ожидании.

Ничего.

Я еще подождала. Сердце заколотилось. То, что за дверью не слышалось рыданий, было хорошо. Но эта подозрительная тишина? В последний раз все закончилось вызовом «Скорой помощи». Ощущение дежавю было настолько сильным, что под его гнетом – от осознания серьезности ситуации – мои ноги отяжели, и на секунду я даже схватилась за стену. Однажды, еще до всего этого, мать сказала мне: «Если ты испытываешь дежавю, надо сделать что-нибудь, совершенно несвойственное тебе. И тогда чары рассеются». Решив наглядно показать мне, что можно сделать, мама оттопырила ладонями уши и надула щеки. Как же я тогда хохотала!

А сейчас мне стало не до смеха.

Но, невзирая на сдавленность в горле, я распахнула дверь спальни. Распахнула поспешно, чересчур поспешно.

Лучше было разобраться и покончить с этим как можно быстрей.

Глава 5

Очертания ее тела просматривались под покрывалом – абсолютно неподвижным. Его не колыхало даже слабое дыхание. Обычно мать даже в худшие дни укладывала волосы и делала вечерний макияж, поэтому ее темные пряди, хаотично разметавшиеся поверх одеяла, повергли меня в ужас. Страшась обнаружить ее похолодевшей и застывшей, я метнулась вперед.

– Мама! – вскричала я.

И принялась ее трясти, а ноги онемели.

Мать забурчала, отпихнула мои руки и – с затуманенными глазами – медленно уселась на кровати.

– Что такое, Хизер? Что случилось?

Я моментально испытала облегчение. Еще через миг ногам вернулась чувствительность, горячая кровь прилила к лицу, глухо застучала в ушах. Я постаралась сохранить тон спокойным. Если бы мать сейчас, уже пробудившись, расслышала в моем голосе хоть малейшую дрожь, она бы меня выбранила.

– Ничего, мама. Прости… – Я быстро соображала, как выкрутиться. – Я просто хотела тебе сказать, что мы с Джуни вернулись с репетиции.

Мать откинула с лица спутанные волосы, потянулась за пачкой сигарет на прикроватной тумбочке. Огонек вспыхнувшей зажигалки в затененной комнате очертил ее заострившийся подбородок. Как и всегда, при взгляде на лицо матери меня переполнила гордость. Ее чрезмерная худоба, ее кости, проступавшие под истончившейся бледной кожей – все это было неважно. Для меня важным было другое: ее глаза – они были огромные, сине-фиолетовые; ее нос – мягкая пирамидка; ее губы – пышные подушечки.

Красота моей матери была изысканной, утонченной.

И если бы не черные волосы, они с рыжеволосой Джуни могли сойти за двойняшек.

А я… я относилась к другому подвиду. Нескладная барабанщица. Девушка-уродина: слишком высокая, с костлявыми коленками и локтями и стрижкой «длинным клином» в стиле Дороти Хэмилл, давно вышедшей из моды, зато прикрывавшей мое обожженное ухо. Но, глядя на маму, я забывала про себя. Настолько красивой она была! Мне отчаянно захотелось раздвинуть шторы, впустить в спальню лучи вечернего солнца и позволить им упасть на мамино лицо, чтобы я могла полюбоваться ею.

Но у меня хватило ума этого не сделать.

– Как все прошло? – поинтересовалась мама.

Мне потребовалась пара секунд, чтобы вспомнить, о чем мы говорили.

– Мы хорошо порепетировали, – ответила я, разгладив наморщенный лоб. – Правда, хорошо. А в эти пятницу и субботу мы будем играть на окружной ярмарке. Это наше первое настоящее выступление на публике.

Я не собиралась сообщать матери о выступлении. Иногда она прекрасно воспринимала такой объем информации. Но бывало и по-другому. «Как она отреагирует сейчас?» – пронеслось в мыслях. Я видела, как мать напряженно обмозговывает мою новость. Ее лицо сначала замерло, потом на нем отобразилась усталость. В ожидании ответа, созревавшего в ее голове, по затылку у меня пробежал холодок.

Но вот, наконец, к счастью, правильные слова встали на свои места и сложились в совершенно нормальное предложение:

– Замечательно! Мы с отцом придем посмотреть, как вы играете, девочки.

Сознавала ли мать, что лгала? А какая, в принципе, разница? Стоило ли ее расстраивать? Сегодня у нас выдался хороший денек. Я поймала себя на том, что терла свое целое ухо, массируя его большим и указательным пальцами. И опустила руку.

– Это необязательно, мам. Мы будем выступать на разогреве. Поиграем минут пятнадцать, и то в лучшем случае. А на ярмарке многолюдно и шумно. Да еще и вонь, наверное, будет жуткая. Тебе лучше остаться дома.

– Ерунда, – заявила мать. И, пригладив волосы, уложила их так, как укладывала всегда, когда они с отцом уходили из дома на званый обед. Ее взгляд смягчился, и мне стало интересно: «Она тоже об этом подумала?» – Мы непременно там будем, – пробормотала она наконей. – Непременно. – А потом ее взгляд внезапно сфокусировался на мне. Я слишком быстро расслабилась. – Ты будешь такой хорошенькой, если слегка подкрасишься.

Я втянула воздух носом. Мать «затачивала ножи», готовясь перейти к наступлению. С годами я научилась распознавать ее первые выпады, чтобы ретироваться до того, как мне «пустят кровь».

– Спасибо, мама. – Я попятилась к двери. – Спагетти с тефтельками на ужин пойдут?

– Мы их ели два дня назад, – прошипела мать, наблюдая прищуренными глазами за моим отступлением. Ей не нравилось, когда с ней отказывались вступить в сражение.

– Ты права, – проговорила я мягким, покорным голосом. – Мне следовало это помнить.

Я не забыла, что готовила два дня назад. А еще понимала, что смогла бы всю оставшуюся жизнь прожить без тарелки спагетти. Зато Джуни их любила, и они с отцом часто напевали эту глупую песенку «Мы разделаемся со спагетти», накручивая на свои вилки длинные нитевидные макароны. Так что мне пришлось приспосабливаться.

– Да, следовало, – сердито буркнула мать. – Ты такая забывчивая, ненадежная девочка.

Ноги поднесли меня уже почти к самой двери. Не отворачиваясь от матери, я протянула пальцы к ручке; уголки губ изогнулись в улыбке:

– Мы можем съесть замороженные обеды. Папа принес их целый набор. Каждый выберет на свой вкус, а я разогрею.

– Прекрасная идея, – отозвалась мама; ее агрессия вмиг улетучилась, глаза устремились к задвинутым оконным шторам, рука с сигаретой опустилась в опасной близости от постельного покрывала. – Я сегодня чувствую себя не очень хорошо; возможно, даже не спущусь на ужин.

– Папе приятно, когда ты приходишь, – сказала я. – Мы все этому радуемся.

Угадать, как поведет себя за столом мать и будет ли нам по-настоящему приятно ее общество, было невозможно. Но когда мама бывала в настроении, она сверкала как алмаз. Правда, на моей памяти в последний раз она озаряла собой комнату несколько лет назад, до злополучного несчастья со мной. Они с отцом принимали гостей, и мать буквально лучилась обаянием, а гости покатывались со смеху, пока она с живым, искрометным юмором рассказывала им об унижении, пережитом во сне, в котором она разгуливала по «Городу покупателей Зайре» голышом, с одними бигуди на голове. Все мужчины в гостиной лыбились, не сводя с нее глаз. И даже женщины не могли удержаться от хихиканья. Мама была чудесной рассказчицей.

Быть может, мы могли бы устроить одну из таких грандиозных вечеринок еще раз, скажи я матери, что приготовлю еду. Приготовление пищи и так уже легло на меня. Никто меня об этом не просил, это вышло само собой. И один раз наготовить еды для кучи народа, наверное, не составило бы особого труда. В продуктовом отделе «Зайре», где теперь мы все работали – и я, и Клод, и Рикки, – как раз для таких вечеринок продавались открытки с рецептами из «Поваренной книги Бетти Крокер». Я могла бы купить несколько, воспользовавшись своей дисконтной картой сотрудника.

Впервые с той минуты, как я вошла в родительскую спальню, меня охватило приятное возбуждение. Мать не дала мне четкого ответа, придет она на ужин или нет. Хуже того, ее сигарета уже догорела до самых пальцев. Попытка отобрать окурок была авантюрной. Но я настолько воодушевилась, вообразив вечеринку, что решила рискнуть.

Сдав без боя отвоеванное пространство, я поспешила обратно к кровати. Напевая про себя, выудила тлевшую сигарету из щелки между кончиками маминых пальцев и раздавила ее в переполненной пепельнице. А потом, поддавшись порыву, убрала с лица матери пряди и ласково поцеловала ее в лоб. Прошло уже несколько дней с тех пор, как мама принимала душ. «Надо бы набрать для нее ванну, – подумалось мне, – ванну с лепестками роз». Наши розовые кусты все еще утопали в цветках. Они пахли свежестью неба. И всякий раз, готовя горячую ванну для мамы, я прыскала в воду ее любимое миндальное масло и рассыпала по ней лепестки, как конфетти. Потому что лишь в такую ванну мне удавалось уговорить ее залезть. Иногда она даже просила меня остаться в ванной комнате и поговорить с ней – как в прежние добрые времена.

– Я люблю тебя, – произнесла я, выходя из спальни.

Я не ожидала ответа и потому не обиделась, когда его не услышала.

***

На кухонном столе выстроились рядком четыре замороженных обеда «Свенсон». Я выбрала их, исходя из предпочтений каждого члена нашей семьи: «Рыбу с картофелем фри» для мамы, хотя и сомневалась в том, что она выйдет из спальни; «Стейк по-солсберийски» для отца, любимый Джуни «Полинезийский стиль» с апельсиновым кексом к чаю и единственный оставшийся вариант – «Сосиски с фасолью» – для себя (вовсе не такой плохой, как могло бы показаться по названию). Я ждала, пока духовка разогреется, когда мое внимание привлек звук в подвале. Я подошла к лестнице и заглянула вниз, в темноту. Звук больше не повторился. «Должно быть, померещилось», – решила я.