«Как же можно так жить?» – подумал он в замешательстве, но тут же готовым ответом в памяти возникло лицо жены, беззвучно шевелившей губами, потому что Клим тоже приучил себя не слышать того, что она говорит. Он глядел на Зину с состраданием человека, встретившего другого со всеми очевидными симптомами такой же неизлечимой болезни, как у него самого. В их случае – с частичной глухотой.

Но по Зине не было заметно, что она очень уж переживала по этому поводу. Даже попросив отпустить ее, она продолжала смотреть на Клима такими же счастливыми глазами, в которых, как у сына, густо мерцала шоколадная радость.

– Вам понравилось, да? А вы поняли?

– Что вы импровизировали на ходу? Ну конечно! Хотя, кроме меня, никто в зале не догадался, по-моему… Даже мне казалось, что иначе и нельзя.

– Хорошо, что вы не видели, как это выглядело раньше, – серьезно сказала Зина и опять вытянулась в кресле. – Садитесь, Клим, а то меня уже ноги не держат… Нет, только не уходите, пожалуйста! Я не хочу сейчас оставаться одна.

Она с опаской покосилась на дверь, но ничего не сказала. Потом, вспомнив что-то, нахмурилась и спросила, глядя на чашку с остывшим кофе:

– Вам нужно домой, да?

– Нет, она вполне справляется без меня, – заверил Клим, нисколько не задетый ее вопросом, ведь то, о чем она говорила, давно стало частью его жизни, стесняться которой не имеет смысла.

Убедившись, что Зина дожидается продолжения, он спокойно сказал:

– Еще недавно она даже работала. В архиве. Но потом везде начались сокращения, вы же знаете… И Маша, конечно, попала первой. Боюсь, что она уже замучила к тому времени всех там своими снами.

– А стихи она еще пишет? – пригубив остаток кофе, Зина вся сморщилась и снова отставила чашку.

– Пишет, – не удержавшись от вздоха, признался Клим. – Только это уже не назовешь стихами… Раньше хотя бы рифмы были… А сейчас это просто поток бессвязных мыслей, ни одна из которых не додумана.

– Жаль, – сказала она, не улыбнувшись. – Я люблю стихи. Мне хотелось бы почитать то, что есть у нее.

– Потому что вы ее играете? – Клим сразу же прикусил язык, потому что вопрос показался двусмысленным даже ему самому.

«Будто я выжимаю из нее хоть малость симпатии ко мне! Дурость какая», – сердито подумал он и только хотел заговорить о чем-нибудь другом, как Зина легко ответила:

– Да.

Он удивился тому, как больно отозвалось в нем это «да». И зло поддразнил себя: «Значит, все-таки надеялся выжать? А ничего не вышло… Ни в чем ничего не вышло… Нет, что я несу?! Пьеса-то получилась! Разве это не чудо? Да я должен вопить сейчас от восторга, а не хныкать, как сопливый подросток…»

– Я, конечно, могу принести ее тетради, если вы считаете это настолько важным, – с неохотой отозвался Клим. – Только, боюсь, вы не найдете там ничего интересного. Для роли, я имею в виду.

– А для себя?

– А вам это нужно? Я ведь говорю, что там – сплошной хаос. В юности мы называли такое «бред сумасшедшего». Боюсь, это очень точно, хотя и грубо.

– А вы умеете быть грубым? – неожиданно спросила Зина.

Склонив голову набок, словно прислушавшись к чему-то внутри себя, она сама и ответила:

– Нет, не умеете.

Он хмуро спросил, чувствуя себя уличенным в постыдной мягкотелости:

– А это обязательно?

– Совсем не обязательно. Просто я еще не встречала таких людей.

Климу тотчас захотелось поговорить об Иване, но это было бы верхом бестактности, и потому он ухватился за другой созревший вопрос:

– А разве вы умеете быть грубой?

Она засмеялась, потом вздохнула:

– Иногда я так ору на детей… Просто нервы сдают! Но они все равно не воспринимают это всерьез.

– Не обижаются?

– Нет. Хоть и затихают на время. Но опять же – только на время!

– На вас невозможно обидеться…

Зина издала недоверчивый смешок:

– Почему это? Знаете, как дети говорят: на дураков не обижаются. Вы это имеете в виду?

Ему и самому стало смешно:

– По-вашему, я мог так подумать?

– Нет, – согласилась она. – Не утверждаю, что обо мне не могли… По-моему, вы вообще не можете так думать. Вы написали такую добрую пьесу!

Клим только руками развел:

– Боюсь, это еще ни о чем не говорит! Большинство гениальных художников в жизни были совершенно невыносимы… А я к тому же еще и не гениален.

Ее рука мелькнула в протестующем взмахе:

– Ну, знаете! Это так спорно!

– Мне, конечно, приятно это слышать, – признался Клим, разглядывая ее успокоившиеся на колене пальцы, – только, боюсь, я не настолько самовлюблен, чтоб хоть на минуту поверить, что… это хоть отчасти… Вот видите! – окончательно запутавшись, воскликнул он в отчаянии. – Я даже говорить толком не умею! А вы…

– А со своими пациентами вы умеете разговаривать?

Удивленно тряхнув головой, он неуверенно откликнулся:

– Это же дети! С ними гораздо легче.

– Жорка уже успел нашептать, как вы ему понравились.

– Правда? – обрадовался Клим и сам удивился, обнаружив, до чего ему стало приятно.

– Я сказала, что он тоже вам понравился.

– Ну и правильно! Так и есть. Он не забудет взять свой гриб?

– Чагу? Жорка и это рассказал. Он уже придумал, что в его играх это будет волшебный валун. Стоит только сесть на него, и твое желание исполнится.

Клим искренне разулыбался:

– Здорово!

– У детей все здорово получается. Они еще во многое верят. В хорошее…

Ему мгновенно представились глаза совсем другого мальчика, изнасиловавшего, как потом выяснилось, двух первоклассниц. Клим с трудом отогнал этот пробившийся через время взгляд и с усилием произнес:

– Не все у них здорово получается…

– Да, вам, конечно, лучше знать, – сразу согласилась Зина и вдруг, легко оттолкнувшись, встала на ноги. – Слушайте, Клим, у меня идея! В этом вашем приемнике-распределителе дети подолгу живут?

– Кто как…

– А может, нам у вас выступить? Сюда их везти, наверное, опасно? Разбегутся еще… Не «Лягушку», конечно, покажем, что-нибудь попроще…

Он с удовольствием принял и эту похвалу.

– У нас же есть детские спектакли! Буквально на три-четыре роли.

– А кто оплатит ваше выступление? – насторожился Клим. – Боюсь, у нас каждая копейка на счету. Вы же знаете…

– Господь Бог оплатит, – усмехнулась она. – Вы считаете нас крохоборами? Знаете, о чем я думала до того, как вы зашли? О ваших словах. Что нужно просто выйти на улицу, к людям, если в театре тебе не дают делать то, что хочешь. Это здорово… Почему мне раньше это в голову не пришло? Может, нам удастся растормошить наш сонный город?

Клим с сожалением заметил:

– Он опустеет без вас…

Зина с удивлением обернулась, сжимая в руках маленькую кожаную сумочку:

– Кто?

– Город.

– А мы никуда и не собираемся!

– А как же… Иван говорил, что хочет учиться… Ведь придется уехать…

Ее тонкая рука опять поднялась во взмахе:

– А, это… Да он уже лет десять об этом говорит. Я не думаю, что когда-нибудь… Его здесь слишком многое держит.

– Дети, театр, вы, – едва слышно предположил Клим.

– Да не столько мы… Его бизнес очень увлек. Иван ведь человек азартный. Оказывается, зарабатывание денег очень затягивает.

Клим впервые обратил внимание, что для богатой женщины она одета как-то очень уж просто. И Зина тотчас ответила на непрозвучавший вопрос:

– Мы этих денег и не видим. Живем вшестером в трехкомнатной малометражке… А деньги Иван тут же вкладывает в дело, заключает новые соглашения. Это для него большая игра. И если потратишь хоть копейку, игра станет меньше. Да это все ничего, – без сожаления заключила Зина. – Меня не деньги волнуют.

– Опасность? – предположил Клим.

– Опасность, что бизнесмен поглотит артиста, – жестко произнесла она и требовательно поглядела ему в глаза. – Вы ведь понимаете?

– Кажется, да.

– Он строит большие планы, говорит о профессионализме, а сам все больше и больше времени отрывает от театра в пользу торговли. В театре нельзя поигрывать для себя! Так, как многие, например, для себя стихи пишут…

Выдавив из себя смешок, Клим напряженно заметил:

– Вот поэтому из меня и не выйдет настоящего драматурга…

Она вдруг решительно шагнула к нему и, как на лестнице, прижала к его груди ладонь:

– Знаете что, Клим, уезжайте в деревню! Хоть на пару лет. Поживете у матери, там ведь натуральное хозяйство, деньги необязательно зарабатывать. А городскую квартиру сдадите в аренду – на лекарства… Вот и проверите: нехватка времени вам мешает или… что-нибудь другое.

Он болезненно усмехнулся одними губами, опасаясь потревожить ее прижавшуюся ладонь:

– Боюсь, именно что-нибудь другое.

– Этого вы не знаете, – спокойно возразила она и опустила руку.

– А вот вы? – начал Клим, чтобы защититься. – Ведь знаете, что вы – большая актриса! Почему же вы ничего не предпринимаете? Не пробуете поступить в настоящий театр?

Зина обиженно дернула головой и отошла от него:

– А почему это наш ненастоящий?

– Я говорю о большой сцене. У вас было бы в несколько раз больше зрителей!

– О, это совершенно неважно, – безразлично отозвалась она, не отводя взгляда. – Вот когда вы писали пьесу, ведь вы же не знали наверняка, поставит ее хоть один театр или хотя бы прочитает кто-нибудь? Вы сами говорили, что вам просто необходимо было написать это. Так же и мне… Совершенно неважно, сколько людей в зале! Я ведь не смогу увидеть глаза каждого, если зал будет, как аэродром! А я должна знать, что никто не уйдет пустым, понимаете? Что я каждого наполнила собой… Не думаю, что в большом зале мне удастся это понять.

Не найдясь, что возразить, Клим смущенно пробормотал:

– Для чего же существуют большие театры?

– Я не знаю, – тем же тоном сказала Зина. – На мой взгляд, настоящее искусство создается не в них. Но что, конечно, спорно…

– Вы часто повторяете «спорно», – заметил он.

– А в мире вообще все спорно! Любая категория. Любая мысль. Думаете, найдется хоть одно изречение, с которым согласился бы каждый? Даже библейские заповеди вызывают споры. Причем многовековые.

– Боюсь, вы не совсем правы, – возразил Клим. – Но я так с ходу не соображу, как вас переубедить. Но обязательно должна существовать непреложная истина!

Смешливо прищурившись, она сказала:

– А вы часто повторяете слово «боюсь»… Вы на самом деле многого боитесь?

– Боюсь, что так, – засмеялся Клим.

– Разве художник не должен быть в первую очередь смелым?

– В первую очередь он, по-моему, должен быть талантливым. Но я не художник. Я – врач. Мне уже поздно что-либо менять.

Зина без стеснения поинтересовалась:

– А вам сколько?

– Сорок… один. Много, да? – он опять усмехнулся и недовольно отметил, что выглядит полным кретином с этими ежесекундными усмешечками.

– Много для чего? Помните, во сколько начал Гоген?

«Он мог позволить себе сбежать от жены», – мрачно подумал Клим и вдруг заметил, что из этого окна тоже виден краешек черемухи.

Он подошел поближе и разочарованно обнаружил, что солнце уже сползло с цветочных гроздьев, уступив место сумеркам, которые, как тоска, все окрашивают в серое.

– Пора домой, – невесело сказал Клим о том, чего хотелось ему меньше всего.

Повернувшись, он увидел, что Зина смотрит на него так же печально, как на сцене, и ее нежный подбородок по-детски подрагивает.

– Ну не надо так! – вырвалось у него. – Не такой уж я конченый человек. Мне нравится моя работа. И я написал забавную пьесу, разве не так?

– Вы написали чудесную пьесу, – тихо сказала она. – Это лучшая роль изо всех, что у меня были. Мы играли и Чехова, и… Да кого только не играли! Но никогда у меня так сердце не разрывалось… Такое совпадение с автором – это как чудо!

– Чудо, – прошептал он, замерев.