Поезда не было, полыхали вагоны, отовсюду слышались ужасные крики, стоны. Повсюду валялось цветное тряпье, и Зоя не сразу поняла, что это те самые мальчики и девочки, которых она только что видела живыми. Прямо над головой, на черной ветке, висела тряпкой чья-то маленькая нога в красной сандалии. Зоя поняла, что сейчас умрет, ей показалось, что она крикнула, хотя на самом деле она, как заклинание, прошептала: «Мама! Мама…» И снова легла вниз лицом.

Потом стало слышно, как оглушительно вопят и хлопают крыльями вороны. Их была туча, они закрывали солнце. А оно между тем поднялось высоко, жарко припекало мокрую майку на спине. И страшный, кровавый, мясной запах все усиливался.

Зоя вновь оторвала голову от земли и тотчас услышала в небе гул. Он приближался. На этот раз она не колебалась: вскочила и помчалась невесть куда – главное, чтобы подальше от этого места. И вдруг появились восставшие из тряпья живые мальчики и девочки, и теперь они уже побежали за ней. Падали и поднимали друг друга, волокли за ручки задыхающихся малышей. Так, ватагой, пробежали светлую березовую рощу – и перед ними открылось картофельное поле, все в горбах, до самого горизонта. Тут и взрослому непросто бежать, а ребята запрыгали, как блохи.

И снова налетели черные туши с крестами. Раздались крики: «Разбегайтесь!», «Ложись!» – и все попадали между грядок, вжались в землю.

Тень от крыльев закрывала землю, самолеты летели низко, чуть ли не чертя по ней брюхом. Кто-то из ребят не выдерживал, вскакивал и пускался бежать – тогда самолеты плевались огнем, и дети валились, кувыркаясь.

Зоя как упала, так и провалялась на поле до ночи, вытянувшись в струнку. Лишь когда ноги начали отмерзать, решилась встать. Она не плакала, ничего не боялась, просто отупела от горя и страха. И еще ужасно хотелось есть! Зеленые ростки на горбах грядок показались знакомыми растениями, Зоя запустила пальцы в землю и откопала картошку.

Ей приходилось жевать сырую картошку, и она ей нравилась, но та картошка была вкусной, крепенькой, хрустела на зубах, а эта была вялой, горькой, в кровь обдирала рот. И все-таки, перекусив хоть так, Зоя приободрилась. Надо куда-то идти, соображала она, наверное, туда, где тепло и есть свет.

Она пошла, как ей казалось, обратно – и вскоре выяснилось, что да, свет есть. Какие-то огни блуждали среди деревьев и по полям, кто-то плакал и выл там. Зоя доверчиво отправилась туда, но вдруг остановилась, потому что испугалась, подумав, что туда, где много людей, – прилетают самолеты и засыпают тем, что разрывает людей на куски. А может, те, которые с огнями, – как раз и есть те же самые, что в самолетах?

Она пребывала в нерешительности.

Тут из-за берез показалась белая фигура, которая передвигалась не так, как обычные тети и дяди, а как-то согнувшись углом, разведя руки в стороны, шатаясь и издавая утробный, как из-под земли, стон. Страшная, она шла прямо на Зою. Девочка заверещала, как заяц, снова прыгая по грядкам, бросилась прочь…

С тех прошло… очень много времени прошло. Она точно помнила, что случилось тогда, и даже вот собственное имя всплыло в памяти.

И все-таки как случилось, что она оказалась в этой комнате с зарешеченными окнами, на койке с хрустящими простынями, на которых стояли фиолетовые штампики и можно было дни и ночи напролет рассматривать трещины на стенах?

Снова, как тогда, на поле, она прошептала без голоса чудодейственное заклинание: «Мама… мама…»

Глава 1

Апрель, тепло, время жить да радоваться. А Колька Пожарский умудрился отравиться пирогом, купленным у случайной бабки. Съездил в пятницу в управление, отвозить бумажки, а на обратном пути за каким-то лешим на вокзале угостился.

Все субботнее утро пробегал, потом слег. Сволочная бабка тухлую консерву в тесто закатала. Вот уж воскресенье на исходе, ничего не крепит, не помогает. Вызванный на подмогу Анчутка поохал, но, кроме водки с солью, ничего предложить не мог.

Пожарский с отчаяния согласился и от одного запаха ожил – но лишь для того, чтобы добежать до уборной и оккупировать ее. Смущенный Яшка дежурил у дверей, отправляя соседей в уличный гальюн, и деликатно постукивал, чтобы проверить, жив ли друг.

Пельмень увещевал:

– Оставь ты его. Пусть уж все вытравит, полегчает.

Яшка разобиделся:

– Раз такой умный, сам думай, что делать! Человек на дерьмо исходит…

Андрей сгонял в общагу, вернулся с бумажным кульком, в коем имели место быть некие ягоды, то ли черника, то ли черемуха. Крутым кипятком заварил их в бидоне и поставил у Кольки в комнате на тумбочке.

– Как остынет, то и пей потихоньку. Чай крепкий можешь хлебать и хлеб есть, только не свежий, вчерашний, а больше ничего не жри.

– Не стану, – утомленно пообещал Колька.

– Заскочим в училище, Семену Ильичу отрапортуем, – заверил Анчутка, – а ты лежи спокойно и не прыгай без большой нужды.

Колька лишь глаза закатил.

Убрались наконец народные целители, деликатно выставив у скорбного ложа имеющееся в распоряжении ведро. Беспокойный этот Анчутка, своими охами не дает спокойно умереть.

Колька принялся болеть. Ночь промучился, в понедельник полегчало, но как попробовал встать на работу – тут же лег пластом. Лежал тряпкой, пил по чуть-чуть из бидона. Слабость и урчание никуда не делись, но помогает эта то ли черника, то ли черемуха. Рези стихали, бегать стал куда реже. Правда, за то время, пока еще резвый был, так утомился, что теперь ноги не ходили. Встанет, до уборной добредет – и обратно падает на кровать.

И вот ведь засада – дома пусто, некому ни помочь, ни пожалеть. Соседки на работе, а семейство уехало отдыхать. Остался Колька брошенный.

Ну, конечно, они не нарочно. Бате в профкоме выдали путевки, и он, приехав на те выходные, торжественно объявил, чтобы собирались: все разом едут на море!

Наташка верещала, прыгая мартышкой на кровати. Мама просто обрадовалась. Еще бы. Отпуск – это же что-то такое, из производственных романов. Последний раз семейство Пожарских море видело в такие незапамятные времена, когда еще мамонты бродили по мирной довоенной земле. Потом Антонина Михайловна спохватилась и уточнила для очистки материнской совести:

– Что, и Коленька с нами?

Парень облился холодным потом и, не дожидаясь батиного ответа, начал излагать, старательно контролируя голос, чтобы ни капли тревоги не звучало:

– Нет, я никак не сумею. Не отпроситься.

– Чего вдруг? Ты ж вроде больше полугода отработал, имеешь право.

Можно было голову дать на отсечение, что отец незаметно для мамы, сугубо по-мужски, подмигнул. Колька продолжил в том же духе, солидно и по-взрослому:

– Да вот, Ильич ремонт затеял, с обновлением оборудования. Станки надо принимать, осваивать. Планы спустили, один встречный…

– Ах, станки и планы. Это да, святое дело, – и хотел Игорь Пантелеевич еще что-то добавить, но Антонина Михайловна пристыдила:

– Игорь, придержи свои колкости. На что ему пансионат, наши посиделки с кефиром? Мальчик вполне взрослый, вон, усы уже как у гуцула.

– Что?! – перепугался сын, хватаясь за верхнюю губу.

– Я говорю, что он и без нас найдет чем заняться. Ну а не найдет – здоровее будет. А вот Наташке с ее бронхами как раз погреться на песочке не мешает…

– Будут камушки да галька, – уточнил отец, – но в целом все верно излагаете, Антонина Михайловна. На кой он нам, этот Колька?

Они принялись обсуждать разного рода приятные детали – что с собой брать, что там выдадут – втроем уже, без сына и брата.

Колька был на этом сборище курортников лишним и поскакал поделиться новостями с Ольгой. Она же, открыв дверь и даже не пригласив на чай, лишь подбородок вздернула:

– И что?

Он смешался, забубнил:

– Думал, ты обрадуешься.

– Прыгаю от восторга. У тебя все? Извини, мне некогда.

И закрыла дверь перед носом. Правда, потом извинилась – была занята, «Педагогику» читала, – но Колька затаил обиду. Когда животом стал скорбен, послал прощальную весточку с друзьями, Ольга, бросив свои дурацкие книжки, немедленно раскаялась, прибежала – а он ее со скрытым злорадством дальше порога не пустил:

– Нечего, иди домой. Заразишься.

– Коля, да это не то…

– Много ты понимаешь! То – не то, не твое дело. Иди отсюда и вымой руки с мылом.

Причины, по которым все у них по-дурацки получалось, – надуманные. Видите ли, к весеннему приему в пионеры кто-то в райкоме комсомола «сюрприз» пообещал. Ольга тотчас переполошилась. Она давно себе вбила в голову, что кто-то где-то там недоволен ею как пионервожатой, что смотрят на нее косо и кто-то обязательно «приедет», «проверит».

Кто приедет, что проверит? По головам, что ли, считать будут?

Колька, поднаторевший в педагогических отчетах да набравшийся мудрости от замполита училища, давно никаких «проверяющих» не боялся. Тоже мне, контролеры! Педсоставу лучше знать, где что не в порядке. Да и в комсомол – не всех надо тащить, как в стадо, а лишь тех, кто достоин. А достоин кто? Поищи таких! Так работать надо, исправляться…

Мудрый замполит дискуссии пресекал на корню: силком загонять в ряды комсомола – это обесценить идею, за которую люди погибали. Это значит дать повод усомниться в том, что быть принятым в ряды – это огромная честь.

И, хотя после всех этих речей тот же замполит деликатно заводил беседу о том, как там Пожарский, не надумал еще, Колька (который и в самом деле себя достойным вступить в комсомол не считал) отрицательно качал головой.

И пытался Ольге втолковать:

– Всегда найдутся умники, которым ничего не нравится, и ты прежде всего. Не нравится, как работаю – расходимся красиво, и всего-то дел.

Однако Ольга, когда нервничает, глупеет – это давно ясно. И она почему-то решила, что чем больше книг по тайнам педагогики перечитает, тем скорее обретет мудрость и спасение.

Парень пытался выяснить, как количество прочитанных воспитателем книг влияет на качество мозгов в головах у воспитуемых. Ольга сначала подняла его на смех, потом пошла сыпать словечками и фамилиями, да еще с таким заносчивым выражением лица, что он только диву давался ее информированности. И более не поднимал вопрос даже в шутку.

В общем, Оля училась, «подтягивая» теорию.

А Колька лежал, смирно глядя в потолок, и думал о различных посторонних вещах. В частности, о том, как скучно болеть, и хорошо бы сейчас слопать бутербродик.

Живот тотчас взвыл.

Яшка-зараза точно подметил: «Зато сколько деньжат сэкономишь на еде». Дурень, конечно, а светлую изнанку увидеть всегда может…

Поболев на спине, перевернулся на бок, от слабости задремал – до тех пор, пока не показалось, что за стеной, у соседки, по комнате кто-то ходит. Кому бы это там быть? Колька глянул на часы – одиннадцать утра. Что за безобразие. Это ж у него живот болит, а что другие трудящиеся поделывают по месту прописки в то время, когда должны работать в поте лица? К тому же у Брусникиной. Соседка Татьяна Ивановна который год жила одна, замкнуто. Тихая, высохшая, бледная, как зимний мотылек, трудилась делопроизводителем на текстильной фабрике. Одна с самого начала войны, муж-ополченец пропал без вести, единственная дочь сгинула.

Не должно быть никого, но кто-то там шляется.

«Воры, – решил Колька, – надо пойти глянуть».

Поднявшись, он выбрался в коридор, ступая неслышно и дыша через раз. Подкравшись к двери соседки, потянул на себя ручку – не поддалась, заперта. Приподнял коврик – ключ на месте. И все-таки слышно, как раз из щели под дверью, что кто-то там еле слышно, легкими ногами, бродит. Николай поднял ключ, вставил в замок, повернул – и моментально за дверью послышался шум, стук, стекло звякнуло.